Подойдя к сдвоенному дереву,
Мы стали раскрашивать красными розами
Жёлтое покрывало над могилой Мариенгофа,
Поставили лампаду как свечу к образу,
А когда из наших уст поплыли серебряные рыбы его стихов,
Из полотна вырос и расцвел он Великолепный:
Пробор блестящий, как крышка рояля
Под петербургским дождём и галстуком белые руки Анны.
На Невском в витрине Елисеевского шемякинский вертеп,
Казанский нацеливает на нас свои жвалы,
Гипократы в борьбе металлическими мышцами
Не позволяют коням выкорчевать и стащить с места Аничков мост.
Из сумеречного рта выпал пухлый язык Луны,
Ростральные факелы,
Сооружённые из кораблекрушений, горели пламенно,
Словно те, что держала в руках скорбящая Деметра.
В Санкт-Петербургъ Опере сквозь “Поругание Лукреции”
Слышал мелодии Орфея, стихи Блока и Гумилёва,
видел, что у одной из кариатид на шее завязан “Шарф Коломбины”.
На вселенском некрополе летнего сада в вертикальных гробах
Боги, императоры, музы и вчерашняя “Ночь”.
На Площади Искусств нас сожрала Бродячая Собака,
Которую в подходящее время не приручил Хармс,
Не напоил из карманов шампанскими рассказами о
Двух сожранных заживо не то воронах, не то поэтах,
Не то, чёрт подери, собаках, которых в подходящее время
Приручил кто-то из обэриутов, чья трубка будет дымить
В первую чёртову дюжину двадцать первого века,
Заволочёт квартиру Достоевского, панихидно соберётся
В той комнате, где умер Фёдор Михайлович,
И замрёт, как стрелки часов.
Я видел призрачный Петербург под мраморным небом;
Погибшие в блокаду ещё не знают о победе;
Из громкоговорителей звучит седьмая симфония Шостаковича,
А когда мы шли по улице Пестеля, то гадали,
Не за тем ли окном, занавешенным чёрным, где пахнет опиумом,
Во тьме, разбавленной огнём свечи, из праха французских символистов
И крови сердца ваяет русский декаданс Александр Добролюбов.
Деревья Красненького кладбища – волосы Марены.
Мы пересекали реку недозревшую будто зелёную Смородину,
Шли мимо Клеверного участка, Гаревого, Детского и пришли к Роальду Мандельштаму.
Мы пили с ним закатно вино и потчевались его поэзией.
Когда ночь сгустилась так, что стала ощутима,
И если проколоть её плоть – засочится дёготь,
На паутиновых нитях с автовых небес спустились звёзды,
И заискрились бенгальскими огнями,
Выстроившись в слово “Ц И Р К”.
Мы оставили цветы на аналое кладбищенского столика,
Чтобы ветер пел псалмы их увядания.
Бронзовые оголённые скулы сфинксов были ещё теплы от красного огня.
Рядом с ними ты плела терновые венки из “Реквиема” и кидала их
В неисчерпаемые чернила Невы, а я надевал на твои руки перчатки из поцелуев.
В Таврический сад заглядывает пятиглазая башня из слоновой кости,
Увенчанная королевской короной.
В комнатах густосмолье, дремлет время, укутанное в шелка и бархаты,
Мелькают тени вакханок,
Посреди мистерии в винных парах Дионис.
На улице Маяковского из окон дома 11 одна за другой вываливались старухи.
Кроме нас на это светопреставление смотрел Хармс; окликивали мы его,
А он со скучивающимся видом тронулся и скрылся в Ковенском переулке.
Вдоль реки Смоленки мы идём из царства кукол в царство мёртвых;
Чернота, выплывшая из провалившихся могил Смоленского кладбища,
Собралась над могилой Сологуба,
а вокруг были разбросаны листы “Тяжёлых снов”.