Приступая к изложению некоторых соображений по поводу состояния современной русской и русскоязычной поэзии, я хочу сразу упредить те или иные упреки со стороны заинтересованных читателей, могущих ошибочно принять данный материал за образчик литературной критики. Однако мое эссе – это попытка не критического, а культурологического анализа; таким образом я стараюсь оставаться в рамках своей профессиональной компетенции. Здесь также будут высказаны оценочные суждения, которые носят глубоко личный характер. Именно поэтому я не буду называть имен современников, хотя многие из упоминаемых мной персон известны большому числу завсегдатаев сайта «Стихи.ру», а также, возможно, более широкой общественности.
Большую известность получила своеобразная трехступенчатая модель эволюции русской литературы, которая оперирует понятием «века» – «золотого», «серебряного», «бронзового». Однако со времени введения в обиход критиков и литературоведов этой периодизации произошло много событий и перемен; и это не только развитие русской поэзии в послевоенный советский период. Во-первых, русскоязычные литераторы перестали быть гражданами одной страны (здесь я имею в виду распад Советского Союза на несколько независимых государственных субъектов с одной стороны, и образование многочисленной русскоязычной диаспоры вследствие интенсивнейших миграционных процессов конца прошлого–начала нынешнего веков). Во-вторых, развитие Интернета размыло четкие границы профессионального и любительского литературного творчества, впрочем, не уничтожив это размежевание полностью. Наконец, в-третьих, поэтическое творчество перестало быть только литературой и, лишенное идеологической магистрали, стало приобретать черты некоего нового универсального общественного коммуникатора, хотя это тема отдельного эссе.
Как это бывает довольно часто, весьма сложные вещи легче понять, задавая простые вопросы. Вот первый из них: «Чем отличается литературная среда времен Пушкина и Лермонтова от литературы времен Блока?» Понимаю, что вопрос необыкновенно широк и вряд ли корректен; но задав его себе однажды шутки ради, я тут же мысленно выпалил ответ: «Наличием поэтесс». Не спешите снисходительно улыбаться – это не шутка. Конечно, никто не станет утверждать, что во времена Державина или Пушкина женщины не писали стихов. Писали, регулярно и обильно, но... не публиковали. Причин тому множество; сходная ситуация была не только в России. Совершенно очевидно, что поэт, даже если он пишет о природе и чувствах, обладает гражданской позицией. Кстати, об этом говорил недавно в одной из специализированных телепередач некий Старый Мастер (если дать себе труд не воспринимать высказанные им тезисы буквально, дословно). Итак, времена менялись, и женщины обрели психологическое и ментальное равноправие с мужчинами. Результат не заставил себя ждать. На поэтическом небосклоне появились поэтессы, подобные Зинаиде Гиппиус. Увы, их талант не получил должной оценки массового читателя в силу многих обстоятельств. Но другим поэтессам, заставшим как старый, так и новый мир, повезло больше, притом совершенно справедливо. Помните, как пишет о них Александр Розенбаум:
«Вижу избы тарусские,
Комарово снега.
Две великие русские,
Две подруги богам!»
Это об Ахматовой и Цветаевой. В них воплотилась вся полнота, «комплектность» зрелой русской поэзии, завершившей первый полный цикл. Они не были и не могли быть литературными конкурентами друг другу по той простой причине, что были очень разными. Хотя, по сути, писали-то об одном.
По моему глубокому убеждению, мне удалось отыскать на бескрайних просторах «Стихи.ру» современных «подруг богам». Сила и психологическая напряженность, достоверность их стихотворений буквально потрясает, причем одна по складу «Ахматова», а другая – «Цветаева». Что это значит? Упрощая до неприличия, первая одухотворяет интеллект (заметьте, недюжинный), а вторая – интеллектуализирует чувства, причем неимоверно убедительно... И что из этого следует? Увы, их поэзия могла бы получить адекватную оценку читателей лишь в том случае, если бы сии гениальные авторы не были спрятаны на самом видном месте в сонме призводителей поэтического вала, а также довольно большого числа очень хороших, «крепких» и умелых поэтесс, которые, тем не менее, по-человечески и литературно выше своих стихов. Таким образом, только НАМЕРЕННОЕ, СОЗНАТЕЛЬНОЕ и ПРОГРАММНОЕ выявление гениев (вплоть до включения их произведений в школьную программу и печать сборников за государственный счет) даст нужный эффект – заслуженное признание.
Напрашивается второй, «простенький» вопрос: «Каков гениальный поэт, поэт (или поэтесса) с большой буквы? Как отличить в добропорядочной и благонамеренной толпе «подругу или друга богам?» Лично я знаю ответ. Он очень внутренний, интимный, я сформулировал его для себя так: гениальный поэт поднимает свои личные переживания до уровня всеобщности, в то время как посредственный или просто хороший – воленс-ноленс низводит всеобщее до личного. Однако, это еще не все; гений расширяет пределы современного ему литературного языка, причем естественно, без насилия над словом. Могу привести пример.
Александр Сергеевич Пушкин, «наше все», писал:
«Гусей крикливых караван ТЯНУЛСЯ к югу».
До Пушкина в литературном русском языке «тянулись» только руки, веревки и баржи. Таким же естественным «словотворцем» явился сто лет спустя Владимир Маяковский, незаслуженно забытый и вульгаризированный толпой наших дней. Именно он придумал слово «прозаседавшиеся» (и не только его) – очень по-русски, очень ново и очень понятно.
Настал черед вопроса номер три: «А кто у нас нынче Пушкин?» Сразу выскажу личное мнение – его нет. Не случился. А вот в позднем Советском Союзе был (а, стало быть, и есть) – Владимир Высоцкий. Кто-то может воскликнуть: «Как можно сравнивать?!» С моей точки зрения, можно и нужно. Да, они не похожи друг на друга. Но их разнит как раз то, что разнит их эпохи – вместе с государством, бытом, отношениями и... технологиями. Да, да. Высоцкий кричал в нас хриплой словесно-совестливой смесью из динамиков магнитофонов. Пушкин этого, естественно, не делал, говоря с современником и потомками рукописями черновиков, обильно сдобренными недурственными картинками, порой весьма фривольного содержания. И он также был понятен, остер и желанен, массов в самом лучшем смысле этого слова...
Так что же получается: богатыри не мы? На самом деле, все не так плохо. У нас отлично представлен «второй эшелон» – есть равные Блоку, Есенину и многим иным достойным и важным поэтам прошлого. Возможно, есть и получше. Но, видимо, времена наши не подходят для явления миру Пушкиных, Маяковских, Высоцких. Наверно, это очень некомфортно – быть звездой подобной величины. И, поскольку большинство из нас ценит комфорт, никто не готов поднять перо во славу и на защиту... Поднимаем, конечно, время от времени, но не в этих заботах проживаем жизни, оставаясь, тем не менее, в большинстве своем приличными, достойными людьми. Я хочу, чтобы меня правильно поняли: я здесь никого не обвиняю, ни на что не сетую, я лишь констатирую status quo.
Вопрос четвертый: «Кто же мы такие есть?» Мы – те, кто хранит и приумножает по мере сил, таланта и веры в то, что русское слово имеет будущее. Мы не знаем, насколько великим оно будет. Но до тех пор, пока нам понятны пушкинская ирония, лермонтовская страсть, тютчевская нежность, есенинская тоска – будущее есть. Потому что поэты прошлого говорят с нами на нашем языке.
Наверно, этим мое эссе могло бы и закончиться. Но мне хочется поднять еще одну проблему, которая имеет непосредственное отношение к современному поэтическому творчеству. Это проблема простоты слога.
Моим первым, самым доброжелательным, критиком была моя бабушка. Когда я, четырнадцатилетний «поэт», декламировал ей на кухне или в гостинной свои стихотворения, она внимательно слушала. Ей нравилось. Но, к моему огорчению и юношескому негодованию, она неизменно повторяла: «Пиши как можно проще». Начиналась долгая и эмоциональная полемика, истинное значение которой я осознал годы спустя. В частности, я помню, как на мой вопрос «Что значит «проще?» бабушка отвечала: «Так, чтобы читатель сразу, влет мог запомнить понравившиеся ему строки»... Я был бы несказанно рад, если бы теперь, через тридцать лет, у меня набралось хотя бы с десяток строк, которые кто-то захотел и смог запомнить при первом прочтении.
Я стараюсь безжалостно вытравливать из своих стихов неудобоваримое. Это удается далеко не всегда. Думаю, я не одинок в своей личной борьбе за простоту и ясность. Возможно, меня ждет поражение. Я просто могу оказаться недостаточно талантлив. Но я попробую. И всем другим, кто не является графоманом в энциклопедическом значении этого слова, я желаю успеха в этом нелегком деле. Потому что, оказывается, поэзия не сводится исключительно к стихосложению.