Мой бывший друг Сергей Алиханов написал кучу популярных песен: «По ниточке, по ниточке ходить я не желаю», «Что тебе подарить кроме верной любви», «Лунная дорожка», «На высоком берегу» и так далее. Еще он написал много хороших стихотворений, пару десятков из которых я даже помню наизусть. В ЖЖ ведет самую пышную страницу с массой имен и фотографий знаменитостей – но посетителей там около нуля. Хотя больше всего на свете он мечтал о славе, ради которой шел порой на запредельные уроны совести и чести – дескать славная поэзия, как война, все спишет. Почему же у одаренного, поумней многих, искателя успеха ничего не вышло?
Второй из двух, считая Алиханова, известных мне серьезных современных лириков – Евгений Лукин – за славой никогда не гнался, но она сама его нашла. Я думаю, половина читателей этой заметки знает не только это имя, но и его рассеянные по всему Интернету стихи. Его предельно скромный ЖЖ весьма популярен – хотя в отличие от Алиханова, москвича и завсегдатая всех творческих сходок, провинциал Лукин на публику не лезет.
Я лично с ним не знаком, впервые случайно увидел его машинописные стихи, когда редактировал один модный альманах начала 90-х. Они меня настолько потрясли, что я настоял опубликовать огромную, из 50 стихотворений, его подборку, снабдив ее таким анонсом: «Изумляет способность Лукина плести из поразительно непоэтичной злобы дня живые поразительно стихи. Родился он в 1950 г. в Оренбурге, исколесил всю бывшую страну. Школу кончил в Ашхабаде, пединститут – в Волгограде, где ныне и живет. И пишет из своей провинции исключительно, что называется, «по центру», а в политической сатире достиг таких высот, что перемахивает все границы жанра».
Конечно, хочется сейчас же его процитировать, но как выбрать лучшее из его творений, если у него – все лучшие? Возьму поэтому просто самые короткие:
О рукотворные ручьи,
берущие начало в люке!
И руки творческие… Чьи?
Найти бы, вырвать эти руки…
Гляжу, от злобы костяной,
на то, что пройдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по городу – гляжу:
окопы веером.
Ну я ей, твари, покажу
сегодня вечером!
Сменили строй как имя-отчество,
А изменились ненамного:
Вчера обожествляли общество,
Теперь обобществляем Бога…
Лукин после его первой большой стихотворной публикации даже не удосужился обратиться за гонораром; позже я пробовал связаться с ним через его не обновлявшийся годами сайт – он не ответил. То есть эта «связь с общественностью» его не волновала вовсе. Как Алиханов славу, он больше всего любил свою жену Любовь, соавтора в другом его жанре – фантастики, но она к его великому горю умерла в 1996 году. Такова жестокая судьба поэтов: как нарочно лишает их самого им дорогого!
Когда-то Алиханов написал:
Какая чушь, но надо мне найти хоть пару строк,
Чтоб, не кривя душой, его я похвалить бы мог.
В его руках отдел, журнал, в моих руках – перо.
Желанье есть, уменье жить, увы, как мир старо.
И там, где он доволен мной, доволен я собой.
Я не кривлю душой – душа становится кривой.
И эти стихи как-то сделались его судьбой. Когда «чистое», не выеденное политическим жучком искусство ушло у нас с нашим минкультом на помойку, он стал уже вовсю, чтобы не сдохнуть с голода, кривить кривой душой. Писать дрянные подтекстовки всяким биланам, децилам и прочим микроцефалам; в уже солидном возрасте шустрить, как мальчик, за кулисами эстрады. Этим угробил вконец не только душу, но и руку – вызвав такое отвращение коллег, что те захлопнули для себя, как пустую книгу, ведомый им отчаянно ЖЖ. Но и других, по сю сторону сцены, этот мертвящий, низкий дух отсек от пропитанного им его живого журнала. Хотя до самого последнего он все же старался вон из кожи сохранить свой божий дар:
Прощай, родимый дом, прощай моя квартира.
Здесь длилась жизнь семьи – и вот она прошла.
Чтоб удержаться здесь, нам рода не хватило,
Нас много меньше тех, которым несть числа.
Нам столько нанесли кровавого урона,
Отняли у семьи, не передав стране!
И вот нас меньше тех, которым нет закона,
Вернее, сам закон на ихней стороне…
И вновь вся наша жизнь вдруг превратилась в небыль.
Все речи этих лет – как длинный приговор.
И в беженецкий скарб вдруг превратилась мебель,
Когда ее за час всю вынесли во двор.
Дубовая кровать, резная спинка стула,
К которым так привык еще мой детский взгляд,
Что с ними делать мне здесь, посреди разгула,
Который вновь кружит, ломая все подряд?
Но я построю дом, дождусь цветенья сада.
Меня не разделить с моей больной страной.
Ведь я и есть теперь последняя преграда –
И хаос у меня клубится за спиной.
Лукин имел для пропитания эту как бы отрешенную от злобы дня фантастику, из которой, не в обиду ему будь сказано, я не осилил и двух абзацев. Но главное – что он, кормясь ей, мог не ломать своей души, примерно как в его стихотворении:
Вы, в разврате утонувшие,
Отойдите, потому что я
Не торгую звонкой лирою –
Я чулками спекулирую.
У Алиханова такой спасительной подпитки не было, и жизнь поставила его перед жестоким выбором: сдохнуть чистым, благоухающим поэтом – или выжить черти кем. И он ценой потери сперва всякой чести – а там и самого себя – выбрал жизнь. Как впрочем многие сегодня той же злой ценой выбирают ту же жизнь, ведущую к моральной смерти: ну да, подлец я, вор – а кто не вор?
Еще Александр Блок написал в своем дневнике: «Все можно, кроме одного, для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного, той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются». Алиханов заносчиво решил, что со своим умом перехитрит этот «закон Блока» – но не перехитрил.
Останься у нас посейчас в цвету питательная для творцов советская литература, эти два поэта имели б всю заслуженную славу со всеми вытекающими благами. Хорошие квартиры и места в президиумах; признанными мастерами похлопывали б по плечу младую поросль. Какие там ЖЖ, гремели бы в центральной прессе и по телевизору – как в свое время Евтушенко с Вознесенским, заряжая своим поэтическим подъемом сердца нации. Их стихи были бы в учебниках по литературе и проходились в школе.
Но нынешняя жизнь обрекла обоих на смерть. Один не любим никем и не читаем; другой читаем и любим – но столь узким кругом, что служит разве кругами на воде от брошенного в нее поэтического камня. И заключу эту печальную заметку жгучими стихами Лукина:
В южной местности гористой,
на краю пустыни длинной
рассказали гитаристу
про старинные руины.
Рассказали и гортанным
мертвым именем назвали.
И ушел он по барханам
к серым контурам развалин.
Брел по зыби золотистой
просто так, из любопытства –
поглядеть и возвратиться.
Поглядел – не возвратился.
Он нашел меж серых склепов,
где кончался мертвый город,
оловянный серый слепок
с человеческого горла.
Там, в толпе цветасто-тесной,
там, за белой толщей праха,
кто-то пел не просто песню,
кто-то пел не просто правду.
Значит, слово било в сердце,
убивало, помыкало,
раз одно осталось средство –
ковшик жидкого металла.
Но не знал палач усердный,
запечатав глотку эту,
что отлил в металле сером
первый памятник поэту.
Нет ни имени, ни лика,
в цепких пальцах легковесна
оловянная отливка,
отмыкающая песню…
Храмы рухнули. И ныне
равнодушно смотрят горы;
что осталось от твердыни?
Оловянный слепок с горла.
От прославленной столицы –
слиток серого металла…
Было страшно возвратиться,
страшно было взять гитару
и начать, как начинали
до тебя – отважно, скорбно,
точно зная, что в финале –
оловянный слепок с горла.