И голос скромный, как мольба... Леонид Хотинок

 
НОЧНОЙ САМОЛЁТ

Он похож на сказочного персонажа, сошедшего со страниц книг Ганса Христиана Андерсена. Особенно это заметно, когда он играет в любительских спектаклях ЛИТО КГМУ "Белая ворона" злых или добрых волшебников, костюмные роли его абсолютно преображают. Даже только одна деталь, например, цилиндр и... Мама не узнает. Диву даешься, что в одном человеке столько граней: художник, фотограф, поэт, прозаик... Даже шубу может сшить или куртку собственными руками. А имя ему - Леонид Хотинок. Мы остановимся только на одной его ипостаси - поэтической.

Леонид Хотинок - один из самых ярких и неординарных казанских авторов, на мой взгляд. Он давний гость литобъединения "Белая ворона", которое я веду уже восемнадцатый год. И его приходу всегда рады. Надо сказать, что Леониду удаются многие вещи: стихи, проза, живопись, фотография... При этом он чрезвычайно скромный и деликатный человек. Его суждения в разных областях литературы и искусства всегда оригинальны, к его мнению прислушиваются и новички, и профессионалы. В нём мирно уживаются и любовь к математике, и к литературе: Леонид Хотинок закончил школу №131 с математическим уклоном,   имеет два высших образования: техническое (КАИ) и филологическое (КГУ). Печатался в различных сборниках, периодике и Интернете.


Наиля Ахунова

--------------------------------------------

 Леонид ХОТИНОК

  ***

  о люди летящие! счастье
  однажды под вами пройдёт
  как город огнями сквозящий
  проходит ночной самолет

  последним лучом провожая
  можая далекость блеснет
  и вечность пустая чужая
  приимет ваш детский полет

  а завтра по мокрым бульварам
  продолжит листва опадать
  и детям заведомо старым
  покоя нести благодать.


  ***
 
  По карнизам шныряет метель.
  Пишешь лодку в тропическом небе.
  В ней Шагал и Шагалиха. Видишь,
  Перелётны лишь призраки. Просто
  Никому не расскажешь о большем.

 
  ***

  Смотреть в окно на маленькую даль
  двора пересекаемую птицей
  перевести глаза на табурет
  и своему колену изумиться

  так это – то? шесть тысяч лет назад
  я был разбужен этим удивленьем
  и лунным обитателем зигот
  перемещал проснувшееся время

  так это я? и там у гаражей
  всё тень моя идет когда желаю
  рассеяться последнею пургой
  среди домов и ветреного лая

  она идет и смотрит на окно
  и видит тень в желтеющем обводе
  и видит шкаф и люстру и цветы
  но никого под люстрой не находит.


  ***

  Ты вернула мне город, о котором знала
  Только форточка в миг растворенья.
  Те же синие крыши, ангина,
  Что-то жарится, кто-то смеётся,
  Пропускаю школу. И дальше.


  ***

 Вид с чердака коммунальной памяти: паутина,
 ржавые крыши в пятнах заходящего солнца,
 дровяные сараи, кукла в окне, мужчина,
 бок веранды, балкона, фонаря, павильонца.

 Пахнет навозом. А знаешь, с лошадьми было лучше,
 как-то приличней, чище и безнадежней. Смеркалось
 вовремя. Матерились, как извозчики, тучи
 и благодарные липы после грозы улыбались.

 Ангелы жили в дощатых мелких домишках. Бельишко
 Пеленало июльский воздух запахом мыла,
 Церковь на склоне сада выглядела не слишком
 церковью, но девчонкой, что в речку мяч уронила.

 Ты не поверишь, праматерь трезвости: возводили
 храмины с перепоя, с перепугу остаться
 в одиночестве. Чем и всех врагов победили,
 и себя: удивленьем: с кем тут еще сражаться.

 Точность, увы, начальна. В этих краях, Эвтерпа,
 Мошка влепляется в око прежде всего богине.
 Будущее двоится, четверится, но терпит,
 Потому что тоже на слезе и на глине.

 ***

  Твоя куртка глумлива, как на поминках здрасте,
  ты проходишь опять с инвертированным дебилом,
  твоя мысль об отъезде выдает принадлежность к касте
  безусловных трупов, движимых только взрывом,
  но если я способен что-то сказать о счастье,
  оно той же масти, с горьким смуглым отливом.

  Я ж так долго смотрю на последствия ига, что сам уж
  на две трети татаро-монгол и на треть пепелище,
  по которому смелый вояж под названием замуж
  приведет тебя вряд ли в Израиль, но сделает пищей
  литературоведа, он лучше червя – не размажешь
  сапогом, но в итоге такая же скукотища.

  Вот я и не мечусь по подушке, квартире, России,
  по подушке, квартире, России, по неприличной
  лексике, диалектам неврастении,
  посему никого не зарезал пока что, отлично,
  но примета верна, пока собственно нож не спросили,
  потому-то печаль моя в общем светла, гуманистична.

  Нет, не знаю, печаль ли, моя ли, но пуще
  в этом пьющем, орущем, дерущем давно не бывает,
  видно, эта весна, как пять тысяч семьсот шестьдесят предыдущих,
  слишком пышно родившись, чересчур наповал убивает.
  Мысль редчает. Учащается свадьба и грузчик.
  Дует ветер, по улицам мусор летает.

  Круглосуточный май расползается по новостройкам,
  без конца просыпаясь, как функция без аргумента,
  но уже не дивясь, обнаружив в помойке, какой там
  отмутировал смысл медитации в вечность момента.
  Словоблудие тем и красно, что настойка на стойком
  его духе – единственный яд монументам.

  Понимаешь ли, женщина, факт единичен, но ныне
  этим жить невозможно, отсюдова бред ихних знаний.
  В поколенье бывает любовь номер раз, остальные –
  пресловутый базар метража и позорных терзаний
  неспособностью быть, то есть не попадать в обходные
  именные листы безразлично каких мирозданий.


  ***

  Цивилизация брёвен, севших углов, отсыревших
  старых газет, полумрака сбывшегося, прохлады
  треснувших стёкол, моркови на подоконниках, пеших
  мыслей о скорости брака, Челленджера, Эллады.

  Ты не увидишь бессмертья, глядя отсюда. Отсюда
  только сны, удаляясь, удаляются. Прочим
  нравится так. Часу в третьем мощное солнце Талмуда
  парализует завязь новостей и пророчеств.

  Лето. Гниют туалеты. Дети играют во что-то
  странное. Жаркий репейник трётся о комель скамейки.
  Рыжие полосы света в глубине поворота
  к набережной. Мох ступенек. Клевер узкоколейки.

  Тополь. Берёза. Больница. Перебирая шерстинки
  спящему псу, по тропинке бродит подобье ветра
  между подобьем Стикса и русской народной картинки:
  три старухи блондинки ждут Салтана. Но ретро -

  чистая речь, бессловесность, воспоминанье метели
  о заметённом квартале, громыхавшем подводой
  летом пустынным, как честность очертаний, на деле
  чья телесность едва ли проникалась природой.


 ***

 Зоологический сентябрь.
 Предхирургическая даль.
 Свежелепечущий букварь.
 Патологическое жаль.

 Забородатевший забор.
 Путивлевыплаканный град.
 Потусторонний таратор
 горючих стад.

 Я думал – шахматы, судьба,
 Сокровищница частных дел
 И голос скромный, как мольба
 За всех, кто здесь осиротел.

 Но ожиданью паутин
 безлюдносумеречных вьюг
 открыты дни, и карантин
 наложен на домашний круг.

 Наиинтимнейший глагол
 болит, как солнце на ветру,
 и разоренным храмом гол
 мозг, потерявший рифму к ру.

 Хрустальней тысячи невест,
 заформалинены в закат,
 стоят гроба родных небес
 чужбиной над.

 О близкие, я виноват,
 но удивительно не в том,
 о чем вы думали, распад
 мне не знаком.


  Из Шекспира

  Когда сижу в каморке, одинок,
  Смотрю футбол, перебираю краски,
  Мне кажется, что подошел мой срок,
  И грежу светом предстоящей сказки.

  И я прощаюсь с корешками книг,
  И с криками весенних электричек,
  И снами, из которых я возник,
  И с явью непроявленных привычек.

  Когда ж с тобой спешу я налегке
  В какое-то грядущее иное,
  Позорно я тоскую о тоске,
  Как Сим о человечестве до Ноя.

  Так я мечусь меж двух своих грустей,
  И нет на свете участи грустней.


На фото: я (крайняя слева), Леонид Хотинок и авторы ЛИТО "Белая ворона".