Март. Тридцать первое. Как будто
забыв взять посох, расставаясь,
зима вернулась ранним утром
винсентовским очарованьем.
Всех, преданных просторам неба,
она покрыла белой стужей,
и снова над машиной с хлебом
клубился пар и мёрзли лужи.
Внезапное зимы вторженье,
ладоням детским жар вернуло,
Земли родной - преображенье,
во мне, чуть стихшее, качнуло.
Я вспомнил коридор пустынный,
окно без штор и занавесок,
вразброс нелепые картины -
убогости скупой довесок.
И одинокую фигуру
свою в невзрачном интерьере,
и, словно флегматичный сгусток,
врача, скользнувшего за двери.
Я видел пепел сигаретный,
слетающий на пол от крика,
и силуэт вполне приметный:
скелет, коса, бесстрастье лика.
Он разносил ночные взятки
для присягнувших Гиппократу,
и, прерывая отдых краткий,
гробовщику вручал лопату.
Я слышал стук его костлявой
руки в дверь маминой палаты,
пугающие лживость яви
шаги спешащей скорбной даты.
Я чувствовал, что где-то рядом
он скрытно бродит, отравляя,
надломленных слащавым ядом
не воплотившегося рая.
И было горько от бессилья,
дать, клятву давшим, больше взятку.
Повсюду смерти видеть символ,
играющей лукаво в прятки.
Я снова пережил минуты,
когда так зрима наша доля...
А за окном, в потоке утра,
Всевышнего вершилась воля:
там, где весны промчался ветер,
встречали день, сулящий блага.
Но вновь была видна в трёхцветном
всего одна полоска флага...