***
Хорошо, что мёртвые не плачут.
Если б разрешили им грустить –
то потоки влаги той горячей
землю всю могли бы затопить.
Провожаем в небе крики чаек,
созерцаем серебристый плёс...
А быть может, мы не замечаем,
что живём под облаком их слёз?
* * *
Осклабилось кладбище, рвы разевая.
Его ублажает здесь нежность живая.
Холодную землю укроет венок –
и мёртвый уже не вполне одинок.
Пушистое, тёплое слово "Елшанка".
Измученных путников жизни лежанка.
Нас всё убывает, а их большинство,
и смерть здесь справляет своё торжество.
На мраморе белом – две чёрные даты.
"Спасибо, что был в моей жизни когда-то."
Здесь каждый хоть кем-то посмертно любим.
"Навеки с тобой". "Не забудем. Скорбим".
***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.
Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.
Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.
* * *
Ждёшь Божьего ответа,
как быть нам тут, живым.
Но отвечает небо
молчаньем гробовым.
Сиреневые сумерки
окутывают лес.
"Мы живы, мы не умерли", –
мне слышится с небес.
***
Их души за нами следят
там, за небесами.
Цветы на могилах глядят
любимых глазами.
Деревья щебечут слова
родных голосами.
О, как бы летела я к вам -
морями, лесами...
***
Всё дальше, слабее их отзвук и свет, -
родные, любимые, давние лица.
А сны всё не знают, что их уже нет.
Лишь сны не хотят и не могут смириться.
И там, продираясь сквозь толщу и тьму,
лелею тот миг окончания бегства,
когда догоню, припаду, обниму,
"Ну вот наконец-то, - скажу, - наконец-то!"
* * *
Старые, беспомощные, мёртвые,
вы ко мне приходите во сне.
Лица ваши, в памяти не стёртые,
с каждым годом ближе и ясней.
В лунном свете, мягком и рассеянном,
а не в беспощадном свете дня,
вижу ваши я черты осенние,
греясь возле них, как у огня.
Только вы поймёте, как устала я
без родных и близких, без семьи.
Светят в небе зори запоздалые.
Милые вы, мёртвые мои.
***
Они ушли в глухую небыль.
И глаз их слеп, и рот их нем.
А надо мною только небо,
неумолимое ко всем.
***
Отрада моя и растрава.
Я вся – лишь любви оправа.
Растрескавшаяся рама,
где вместо картины – рана.
* * *
Разгадывать звёздный ребус,
подслушивать Божий глас...
Мне кажется, что всё небо –
из чьих-то любимых глаз.
***
С этим нежности грузом в груди тону,
мне не справиться с ним никак.
Стопудовая жалость идет ко дну
о двух вытянутых руках.
Покидая земной ненадежный кров,
я вливаюсь в речной поток,
осязая потусторонних миров
обжигающий холодок.
* * *
Только одно непреложно: тоска,
та, что изъедена снами.
Жизнь – это шахматная доска.
Кто-то играет нами.
Шах пораженья, обиды, беды –
в чьей-то всевидящей воле.
Все наши путаные ходы –
только бегство от боли.
***
Ветер, мой побратим,
вместе мы полетим
в край, где нас не бывает.
Чей-то плач позади.
Сверху молча глядит
Тот, кто всё понимает.
* * *
Насытился, Господь? Теперь доволен?
Ты получил сполна, чего хотел,
напоминая звоном колоколен
о душах милых, отнятых у тел.
Глазами мёртвых небосвод унизан.
Лишь подойдёт вечерняя пора –
и вновь кому-то приговор подписан
небрежным звёздным росчерком пера.
Всевышний души в невод неба ловит.
Ужасный рок вовек необорим.
Не знать, не знать, что нам ещё готовит
грядущий день, не ведать, что творим...
* * *
Хоть всё, что есть, поставь на кон,
все нити жизни свей,
но не перехитрить закон
тебе вовек, Орфей.
Деревьев-церберов конвой
не проведёт туда,
и профиль лунный восковой
в ответ ни нет, ни да.
Рассвет поднимет белый флаг
как знак, что всё, он пас,
чтоб тот, кто вечен и всеблаг,
не мучил больше нас.
***
Безмолвные воды Стикса
однажды вспугнёт ладья,
в которой, навеки стихнув,
уже буду плыть и я.
И вдруг с тоскою острожной
взмолюсь: "Дорогой Харон!
Оставь мне память о прошлом,
хотя бы её не тронь.
Не дай ей с водою слиться -
ну вот тебе горсть монет,-
оставь мне родные лица!"
но он отвечает: "Нет".
Всё глуше тоска потери.
Плывёт по волнам ладья.
Всё дальше и дальше берег,
где душу оставлю я.
***
Нереальное утро. Туманный мираж.
Дождь стоит за окном, как невидимый страж.
Заунывный поток, бесконечный мотив
переходит из шёпота в речитатив.
Словно нервы, натянуты струны дождя.
Я устала разгадывать знаки Вождя.
Что мне делать в заплаканном этом краю?
Для чего сберегаешь Ты душу мою?
Вдруг блеснуло, как золотом кто-то прошил,
и, казалось, поддался неведомый шифр.
Мне сказали любимые этим дождём:
«Не волнуйся, мы ждём тебя. Мы подождём».
***
Постоянно знаки получаю
от любимых из-за облаков.
Веткой под окном моим качая,
птицей, залетевшей на балкон,
музыкой, звучащей ниоткуда,
в снах ли получу благую весть, –
всё мне возвещает это чудо,
то, что вы ещё на свете есть.
Вы как воздух, что не замечала,
а теперь глотаю и ловлю.
Я без вас совсем бы одичала,
но спасает то, что я люблю.
Я ищу, что мне дороже хлеба,
в тёплой вороша ещё золе,
что меня так властно манит в небо
и так крепко держит на земле.
***
Никак не привыкну, никак не привыкну,
что больше к тебе никогда не приникну,
что больше твой голос уже не услышу.
Лишь ветер траву на могиле колышет.
Уже никогда мне не вымолвить «мама»,
не быть самой лучшей и маленькой самой.
Мне утро не в радость, мне солнце не светит.
Впервые одна я осталась на свете.
***
Ну как же мне отнять тебя, оттаять?
Ну не могу я там тебя оставить!
Я лестницу воздушную сплету
из слов твоих, из снов моих и слез,
и ты ее поймаешь на лету.
Я это говорю почти всерьез.
По лестнице карабкаюсь я к Богу,
и, кажется, совсем еще немного…
Но в сторону относит ветер времени,
и тонешь ты опять в кромешной темени.
***
Вот колокольчик. Ты в него звонила,
когда меня хотела подозвать.
Теперь твоя кровать — твоя могила.
А мне могилой без тебя — кровать.
Вот колокольчик на лугу зелёном.
Мне кажется, я слышу звон стекла...
И воздух колокольным полон звоном -
то по тебе звонят колокола...
***
Дом твой на Сакко- Ванцетти
я обхожу стороной.
Страшно при солнечном свете
видеть балкончик родной.
Здесь ты, прикрывшись от солнца,
долго смотрела мне вслед.
Сердце моё разорвётся,
взгляд твой не встретив в ответ.
Страшно окошко слепое -
словно бельмо на глазу.
Ты уплыла в голубое.
Я погибаю внизу.
***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы с тобой спасёмся в бегстве.
***
Тянешься ко мне стебельками трав,
звёздочкой мигаешь мне за окном.
Жизнь мою ночную к себе забрав,
ты ко мне приходишь небесным сном.
Я хожу по нашим былым местам,
говорю с пичужкой, с цветком во рву.
Пусть тебе ангелы расскажут там,
как я без тебя живу-не живу.
Твой пресветлый образ во всём вокруг.
Я тебя узнаю во всех дарах.
И надежда греет: а вдруг, а вдруг...
Пусть в иных столетьях, в иных мирах...
На Новом кладбище
Наконец-то выбралась я к маме.
Мрамор плит укутали цветы.
А вокруг таблички с именами
утопали в зарослях густых.
Словно руки из земли простёрты
к тем, кого любили на земле.
Как же беззащитны тени мёртвых
в этом мире, тонущем во зле!
Памятник, ограда – как отрада,
память поколений родовых.
А табличка – словно телеграмма
мёртвым душам тел ещё живых:
«Вспомните! Придите! Оградите!
Как нам одиноко тут без вас!»
Но никто не внемлет той обиде,
заросли скрывают их от глаз.
И торчат таблички, как ладони,
тянутся с кладбищенских полей.
Это те, кого совсем хоронят.
Те, кого не помнят на земле.
* * *
Спешу я к родной могилке
Исхоженною тропой.
Тринадцатая развилка
От будки сторожевой.
.
Кладбищенская ограда –
Награда за все в тиши.
Ты – нищенская отрада,
Отрава моей души.
Не кладбище, а кладби'ще.
Размеренные ряды..
Пристанище и жилище,
Убежище от беды.
Очищу литьё от сажи,
Надгробие приберу.
Как будто лицо поглажу
И лоб тебе оботру.
И мертвецу надо ласки,
Как дереву и птенцу.
Анютины светят глазки.
Они тебе так к лицу.
А небо с чутьём вселенским
Заплакало вдруг навзрыд
Над кладбищем Воскресенским,
Где брат мой родной зарыт.
***
Как не хватает мне отца,
его фигуры и лица,
его видавшей виды шляпы
и слова ласкового "папа".
Парки расплетается клубок.
Тычется комочек в левый бок.
Этой нити вечно виться, длиться.
Прежних дней струится вереница...
Снег, идущий миллионы лет,
миллионы раз мне скажет "нет".
Тысячи безжизненных снежинок
мне напомнят тысячи ошибок,
что поправить нам уже нельзя.
Я иду, по памяти скользя.
Но сквозь лёд кромешной мерзлоты
вновь упрямо проступаешь ты,
как черты на мокром фотоснимке,
где с тобой лицом к лицу в обнимку...
***
Всё умерло. И только память
прокручивает ленту дней.
О, как она умеет ранить,
высвечивая, что больней.
Оно всегда, всегда со мною, —
в груди залитое свинцом,
твоё прощальное, родное,
твоё смертельное лицо.
И, равнодушны, как природа,
чужие лица плыли прочь,
когда ты так бесповоротно,
непоправимо канул в ночь.
О, если бы какой-то выход, —
шальная мысль явилась мне —
пусть это бред, безумье, прихоть, —
счастливый лаз в глухой стене,
забитый наскоро, небрежно
заложенный кривой пролом,
куда влетает ангел нежный
и аист шелестит крылом...
О, если б время заблудилось,
споткнулось, сбилось бы с пути,
как Божья шалость или милость,
и где-то там, в конце пути,
в какой-то путанице рейсов —
вагон забытый, сам не свой,
который бы умчал по рельсам
туда, где ты ещё живой...
И окликают нас могилы,
и обступают всё тесней.
Я снова слышу голос милый
и вижу словно в полусне:
бессмертным символом разлуки,
весь мир навеки породня, —
крестов раскинутые руки,
которым некого обнять.
***
В недоступное измерение
ты ушёл, от земли отчалив,
и каким-то глубинным зрением
я гляжу на тебя, отчаясь.
В царстве сна, в государстве памяти
наши встречи с тобою грустны.
Давит на сердце тяжесть каменная,
мне не выбраться из-под груза.
Фотокарточка на надгробии.
Взгляд невыспавшийся, усталый.
Отраженье твоё, подобие
на земле без тебя осталось.
***
Где ты? Где воды Стиксовы
твой охраняют покой?
Там, где тебя настигну я
и припаду щекой?
Или вот это жалящее,
запёкшееся в груди —
и есть твоё обиталище
последнее на пути?
Твоё запасное вместилище,
твой выход на этот свет?
Но знаю душою стынущей,
что утешения нет.
***
Открыло утро полог голубой.
А у меня теперь одно мерило:
пространство улыбнулось мне тобой,
окликнуло тобой, заговорило.
Ты где-то там, в лазоревом краю,
но время ничего ещё не стёрло.
Дома сжимают улицу твою
и мне до боли стискивают горло.
Упрямо, в ту же реку, сквозь года
к тебе стремиться снами и стихами...
О, если б знать тогда, что навсегда
твои шаги по лестнице стихали.
* * *
Опять между нами беседа ведётся немая.
Теперь ты навеки в моей растворился крови.
Ведь смерть ничего у нас, в сущности, не отнимает,
она сообщает лишь новую форму любви.
А равно и жизни... И слышу твой голос я снова,
срывая с души наложённые временем швы.
"Мне кажется, – Пушкин писал Александре Смирновой, -
что мёртвые могут внушать свои мысли живым".
Не знаю, как выразить это понятно и точно...
Что смерть? Это просто привычное миру ЧП.
К тебе припадая, впадаю я в первоисточник.
Тебя навещая, я лишь возвращаюсь к себе.
***
Мне снились фотографии отца,
которых я ни разу не видала.
держа альбом у моего лица,
он всё листал, листал его устало.
Вот он младенец. Вот он молодой.
А вот за две недели до больницы....
Шли фотоснимки плавной чередой,
и заполнялись чистые страницы.
Вот с мамою на лавочке весной.
как на него тогда она глядела!
Вот лестница с такою крутизной,
что на неё взобраться было — дело.
Но ведь давно уж нет того крыльца...
И вдруг в душе догадка шевельнулась:
"Так смерти нет?" — спросила я отца.
Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась.
***
Мне надо светиться душой и телом,
чтоб ты увидал Наверху.
Светиться мыслью и добрым делом,
и строчкой как на духу.
Свечением высшим тебе ответить,
оставить какой-то след.
И ты не сможешь его не заметить —
хотя б через сотни лет.
***
Я знаю, истина в вине.
Не в том, что плещется на дне —
в неискупаемой, нетленной.
Она лежит на дне души.
Ей тяжко дышится в тиши.
Она одна во всей вселенной.
Неутолимая печаль
меня терзает по ночам.
Кому поведать? Богу? Людям?
И я бреду в своём аду
и повторяю, как в бреду:
«О, как убийственно мы любим!»
Ночной звонок. Алё! Алё!
И мысль безумная мелькнёт:
а вдруг твой голос я услышу?
Раздастся в дверь тревожный стук,
и — сердца вздрог: а вдруг? А вдруг?!
Но это дождь стучит по крыше.
Плесну в бокал себе вино.
Но, словно кровь, оно красно.
Мы пьём и пьём хмельное зелье,
не понимая, что хмельны
не от вина, а от вины,
и будет ужасом похмелье.
Пройдёт сто лет, сто раз по сто...
Ничто не сгладится, ничто!
Она навек со мною слита,
как горб проклятый за спиной.
О, как в сравнении с виной
легка и сладостна обида!
Вина даётся нам сполна.
Её не вычерпать до дна.
И каждый день мой ею мечен.
Я от неё не излечусь.
Я с ней вовек не расплачусь.
Хотя платить уж больше нечем.
Я знаю истину: она
для понимания трудна,
пока не бьёшься в исступленье.
Я знаю, что такое Бог.
Бог — это боль, что он исторг.
И — искупленье, искупленье...
***
Нет, не испанский и не местный –
учу язык я поднебесный,
язык всех мёртвых, но любимых –
за жизнь мы столько накопим их!
Вдруг наш язык они забыли,
ведь там другие дали, были.
Их мир, высокий и прекрасный,
земной язык не слышит грязный.
Я изучаю, постигаю,
оберегаю, обрекаю
себя на истинное слово,
всё остальное лишь полова.
Язык сирени и сирен,
вернувшихся из музык пен,
язык святого Ничего,
и ангелов, и Самого.
***
Ты приходишь напролом
через все года.
Под твоим родным крылом
мне тепло всегда.
Сколько вас не здесь, а там...
Вымирает род.
Как добавить жизнь к годам,
не наоборот?
Открываются врата,
тайное суля...
И глядит как сирота
мать сыра-земля.