5. РОДИНА ВОПРЕКИ
1.
Тикают наши угрюмые часики
на батарейке, а мы
редко до Выборга ездим на «пазике» —
в пекло российской войны.
Здесь мы сидим — на затопленном острове —
всё поглотила вода.
Только словечки гуляют двуострые:
жесть, колорад, лабуда…
Что же, давай, помолчим на скамеечке.
Пахнет крапива и сныть,
пахнут Украйной душистые семечки,
шмель деловито гудит.
Нет ничего: телевизора с плоскими
сценами крови, засад.
Жидко живём, но привыкли житковскими
тропами в лес ускользать.
Там, где сосна упирается в облако,
где — у кукушки спроси —
долго поют, — настоящее яблоко,
яблоко древней Руси.
2.
Когда загрызёт настоящее горе,
я вспомню про озеро Лаго-Маджоре,
где, нет, не дано побывать — вот никак!
А там-то лазанья, ризотто (ну смак!),
мимозы, магнолии, и трамонтана,
и дремлют красотки в очках у фонтана.
А я… А меня-то… Да что же грустить?
Над лесом арктический ветер свистит,
и сосны карельские машут руками
мне здесь, говорящему то с облаками,
то с птицами, то с муравьями — язык
мне этот понятен — я, в целом, привык…
В Пьемонте в кафе заказать барбареско,
следить, как вздувается там занавеска,
сиеста, форель, голубая вода…
А горе забыть.
Да ведь как же тогда?..
3.
Хочешь её поругать — ругай,
Хочешь её похвалить — хвали:
лирика сладкая, как нуга,
или безумная, как Дали.
Только не скажет никто: «Нишкни!
Лучше картошку сажай и лук,
лучше скажи, что мы все грешны,
что надоел шепоток и стук.
Вот описать соловьиный хор
или закатную в дымке даль…»
Впрочем, фантазии здесь простор,
мыслям, которых никто не ждал.
Что до Неё, то оставь другим
петь о России, которой нет.
Есть только печка да вой пурги,
плов, что всегда для друзей согрет.
4.
Жёнушка, ангел, ну что нам Израиля
рай недоступный, фалафель, жара,
чуждого мира заумные правила.
Здесь нам картошки вкусней кожура.
Скучное небо испачкают дочерна
серые сумерки в мутном окне,
дикой метелицы быстрого почерка
бег по снегов голубой целине.
Эту кожурку закусим огурчиком:
то-то же с маслицем! То-то же смак!
А в телевизоре всё ещё Гурченко...
Как без России?.. Да в общем, никак.
5.
Жить в России, умирать в России,
Становиться колоколом, нервом.
Да, я хочу когда-нибудь Париж
увидеть, прогуляться по Монмартру.
Но яблоня цветущая, но стриж,
ютящийся под крышей, но на карту
посмотришь — нескончаемая глушь,
и ночи то прозрачные, как ситчик,
то белые, то чёрные, как тушь,
и посвисты угрюмых электричек.
Назавтра меднохвойные леса
снегов наденут свадебное платье,
и я пойму, какие полюса
Париж и мы! Возможно, даже счастье —
не ездить никуда, а при свече
смотреть в окно, коту лохматить ушки,
горячий чай отхлёбывать из кружки,
и думать о Париже, и вообще…
6.
Нас растрясло. Да как! — Вязанку горбылей
так не везут, — устало женщина в сторонке
сказала с горечью. Но чей-то голос тонкий
добавил с нежностью откуда-то за ней:
— Я за тебя, милок, молилась — не болей!..
Тащился «пазик» запылённый по бетонке:
старухи охали, хихикали девчонки,
тянуло сыростью с некошеных полей.
И вдруг подумалось: «Безбытная земля
так от небес недалека, что человеку
здесь можно тронуться умом,
ходить по снегу,
носить вериги от села и до села».
Всё в мире — Бог! О да! И кажется, нигде
так в это люди не поверят, как в России,
пока черны ступни юродивых босые
и на лице глаза,
как звёзды на воде.
7.
Когда в одной строке «надежда» пишется,
в другой бывают «свечи на столе».
Как сладко, и поётся мне, и дышится
на этой разбазаренной земле.
Одно окошко маленькое светится,
где люди о высоком говорят.
И выбросилась Малая Медведица
на ледяное небо января.
Завоет ли собака где-то горестно,
заплачет ли Полярная звезда —
всё так же хорошо и так же боязно.
А там, куда уходят поезда,
иные города, иные радости,
ненужные из местных никому.
Зайдёшь в тепло — заохают от жалости:
— Давай, касатик, валенки сниму...
8.
Где-нибудь война — пробитой каской
небо над погибшим батальоном.
Золотой, с корицей и с лимоном,
чай возьмём в кафе на Петроградской.
Посмотрю в глаза твои, Светлана,
черные с еврейской поволокой.
Жить на этой родине жестокой,
эк, нас угораздило! Да ладно,
можно посидеть, пока минута
тишины, пока нам не включили
телевизор: «Сбили лайнер? Сбили.
Украина, санкции, валюта».
Медвежата, ёжики Норштейна,
что мы знаем? Братские могилы,
всякие алькаиды, игилы,
нефтяное золото Бахрейна,
пулемётов скользкие гашетки.
Мы в тумане. Жизнь такая — вилы!
Почитай хоть Бродского мне, Светка...
9.
Два тома Гоголя, лежащих посреди
объедков и размокшего картона
на мусорке в осенний день у дома,
поднять... Постой, мой век, не уходи!
Я буду ночью, сидя при свече,
читать про Бульбу, Панночку и Вия —
пускай приснится тройка, степь, Россия,
любовь и верность, Пушкин и вообще…