О ФИЛОСОФИИ ВЕРЛИБРА И НЕ ТОЛЬКО В 5-ти частях
Пособие для начинающего стихотворца
1.
И какой стихотворец не любит славы!.. Таковые, если и есть, то редки, как, скажем., рифма к слову «любовь». (Не злословь! Вновь свекровь за морковь даст в бровь да в кровь, а потом готовь и ятовь – яму в реке, где зимой отлёживаются белуги и им подобные. Не пугайся, читатель! Это я так, между прочим, в скобках).
А путь к славе не так уж прост. Прежде чем стать любимым героем публики, надо завоевать популярность, а до того – добиться такой известности, чтобы тебя узнавали на улице. Не грех предварительно и попиарить как следует. Но самым первым шагом твоим на этом славном пути будет твоя решимость – заявить о себе, причём, любым способом; но главное, чтобы люди, услышав тебя, удивились: «Вот те на! А мы даже не подозревали, что на земле существует эдакая незаурядная личность!».
Такой трюк самовыдвижения отлично удаётся особенно артистам, причастным к шоу-бизнесу: из всех искусств этот вид наиболее близок народу, недаром каждый его представитель, независимо от пола и возраста, вероисповедания и дарований, мечтает, хотя бы раз, хотя бы минуту, побывать в шкуре прославленного индивида. К шеренге будущих звёзд экрана и подмостков непременно стараются примкнуть и эквилибристы слова, то есть стихотворцы, в том числе, конечно же, и верлибристы.
История мировой поэзии свидетельствует о том, как «свободный стих» триумфально завоевал Америку, Европу, Австралию и так далее. Не мало имён из числа приверженцев верлибра высечено Временем на поэтических скрижалях. Россия, как всегда, пыталась не отставать от планетарного свободомыслия и прогресса. Ныне о главных достижениях мировой науки и техники, пожалуй, не плохо осведомлены даже первоклассники, держащие в руках те или иные гаджеты. Да и свободомыслие у всех на слуху: толерантность, сексуальная ориентация, правозащитники, ювенальная юстиция и многие другие демократические завоевания.
В искусствах тоже не было и нет застоя: «авангардисты» всех мастей всегда впереди! Правда, иногда их творческие натуры… заносит, когда, например, в качестве скульптурного шедевра они ставят на пьедестал - унитаз или, как образец поэтического новаторства, предлагают послушать поток «сознания», иначе – зауми, которая в их «поэтике» считается одной из разновидностей «свободного стиха».
Какие только жанры не причислялись, да и причисляются до сих пор, к верлибрам! Было время, когда разного рода стиховеды относили к «свободным стихам» любые отклонения от классической силлабо-тоники, и тогда с их лёгкой руки в разряд верлибров тут же попадали и «белый», и «вольный» стих, и стихотворения в прозе (почему бы и нет?..), а также подобные прозе сентенции-афоризмы, моностихи, и даже похожие на хокку и танка трёхстишия и пятистишия, которые часто вовсе не соответствуют каноническим формам средневековой японской классики, зато, по мнению их горделивых сочинителей, блюдут «таинственную прелесть» дзен-буддийского мироощущения.
Слава богу, приверженцы «чистого» верлибра (а у них уже есть своя классика) всё активнее отмежёвываются от примкнувших к ним «инородцев» и «бастардов», что, в свою очередь, бесспорно, способствует развитию теории верлибра как жанра. Беда лишь в том (на мой взгляд), что многие теоретики «свободного стиха», говоря о его отличительных свойствах, подчёркивают в нём «главное» (с их точки зрения), а именно: чтобы строчки, как правило, были дисметрические и без рифм. (Кое-что о нюансах в дефиниции верлибра можно прочесть в моей статье «О реальных свободах… так называемого «свободного стиха»: http://www.stihi.ru/2014/01/10/1542). Более того, выпячивая свою «исключительность», верлибристы зачастую, на полном серьёзе, вещают о том, что именно им принадлежит открытие новых горизонтов в поэзии Нового времени.
Для истории мировой литературы «свободный стих», как мы его понимаем сегодня, давным-давным-давно не новинка. В этой связи часто вспоминают, к примеру, не только псалмы Давидовы, но и многие другие тексты из Старого и Нового Завета. Вот и мы возьмём, тоже в качестве примера, отрывок из Евангелия от Иоанна (глава 10), разобьём его на строчки и прочитаем с должной интонацией:
«И так опять Иисус сказал им (иудеям):
истинно, истинно говорю вам,
что Я дверь овцам.
…кто войдёт Мною, тот спасётся,
и войдет и выйдет, и пажить найдёт.
Вор приходит только для того,
чтобы украсть, убить и погубить;
Я пришёл для того, чтоб имели жизнь
и имели с избытком.
Я есмь пастырь добрый:
пастырь добрый полагает жизнь свою
за овец;
А наёмник, не пастырь,
которому овцы не свои,
видит приходящего волка и
оставляет овец и бежит,
и волк расхищает овец и разгоняет их;
А наёмник бежит, потому что наёмник,
и нерадит об овцах.
Я есмь пастырь добрый, и знаю Моих,
и Мои знают Меня:
Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца,
И жизнь Мою полагаю за овец».
Чем не верлибр?..
А вот отрывок из древнеегипетской «Книги мёртвых», написанной на свитках папируса при ХVIII династии – в 1550-1292 гг. – до Рождества Христова! Эти откровения, обращённые к Осирису, должны были открыть душе умершего «чертог истины», где человек освобождается от своих грехов, чтобы созерцать лики богов.
«…Я не делал вероломно зла никакому человеку.
Я не сделал никого ни робким, ни больным,
ни страдальцем, ни несчастным.
Я не позволял обижать раба, не заставлял голодать.
Как начальник людей, я не заставлял работать сверх сил.
Я не причинял никому слёз, никого не убивал.
Я никогда не приказывал убивать изменнически.
Я не лгал ни одному человеку.
Я не грабил запасы в храмах, не уменьшал яств богам.
Я не похищал ни хлебов, ни повязок у мумий.
Я не прелюбодействовал.
Я не совершал гнусного преступления
с жрецом моего прихода… (И т.д. и т.п.)
Я чист, чист, чист!!!»
Разве во всех этих «Я» не слышится интонация Уолта Уитмена (1819-1892) – ярого борца за демократию, «родоначальника» американского верлибра, в поэзии которого ощущается влияние риторики священных текстов Востока. Попутно можно вспомнить и о древнеегипетских «верлибрах» ХХ – ХVII вв. до н. э. в переводах Анны Ахматовой; например, «Прославление писцов»:
«Мудрые писцы
Времен преемников самих богов,
Предрекавшие будущее,
Их имена сохранятся навеки.
Они ушли, завершив свое время,
Позабыты все их близкие…»
Пропускаем полсотни строк, и – концовка:
«Они скрыли свое волшебство от людей,
Но их читают в наставлениях.
Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их».
Я привожу все эти закавыченные строки отнюдь не в качестве образцов, тем более для подражания, а лишь для того, чтобы читатель лишний раз мог убедиться, «откуда есть», откуда «пошла» современная верлибристика, как далеко упрятаны Временем её корни.
Народные «поэты», ещё до появления письменности, не говоря уж о книгопечатании, сочиняли свои песнопения явно «свободными стихами». Правомерно предположить, что, стремясь к «сладкоречию», творцы фольклора старались совершенствовать звучание своих песен путём упорядочивания ритма, а также с помощью постепенно открывающихся (в ходе опыта) различных средств словесного благозвучия, в числе которых было: сначала – равносложие строк, затем – константный ритм и, конечно же, столь унижаемая современными верлибристами рифма .
Изучая русский фольклор, филолог, поэт и академик А. Х. Востоков (1781-1864) пришёл к выводу, что русское народное стихосложение не знает употребления стоп и рифм и довольствуется лишь одними ударениями. Правда, в его время появилась и другая точка зрения, которая, в отличие от Востокова, стала защищать метрический принцип строения народного стиха (А. Кубарев, 1838 г.).
Однако, не погружаясь в глубины фольклористики, есть все логические основания считать, что акцентный, дисметрический стих да ещё без рифмовки был первоначальной ступенью развития более усложнённого по форме стопного, метрического стиха. Отсюда, само собой, - вывод: верлибр, «свободный стих», по сравнению с «традиционным» классическим, является (по формальным признакам) более примитивной системой стихосложения, как это ни печально слышать не в меру возгордившимся верлибристам. (В этой связи любопытен эксперимент, представленный мной в заметке «Смысла я в тебе ищу – от верлибра к силлабо-тонике», см. http://www.stihi.ru/2013/11/29/40. Дополнительно, с примерами русского фольклорного верлибра можно познакомиться в моей книге «Ступени восхождения», чит. главы об истоках русской духовной поэзии. - http://www.stihi.ru/avtor/vadimrosov&book=12#12).
Один из идеологов российского верлибра, талантливый поэт Арво Метс, увлечённый своими творческими опытами, в своё время считал, что «свободный стих представляет собой качественный скачок – переход от слогового стиля речи к новой стихии – к стихии полнозначного слова». В этом суждении, как и в манифестациях многих других «патриотов» верлибра, - только пафос, но мало смысла, ибо поэзия, как таковая, как искусство слова, независимо от «стиля речи», сама по себе, по определению, не может существовать вне «стихии полнозначного слова». Получается: слова, слова, слова, то бишь – пустословие!
Спешу заметить: я вовсе не хочу убеждать кого бы то ни было, будто какая-то одна из двух поэтических формаций (верлибр или… неверлибр) по той или иной причине достоин большего уважения. Все ныне практикуемые виды стихосложения в конечном счёте равны перед читателями, для которых любой стих заслуживает признательности, если он отвечает прежде всего эстетическим нормам поэзии, лучше сказать – Высокой Поэзии, проще – если он непредвзято хорош. А в каком конкретно жанре стихотворствовать – это дело сугубо личное, дело автора, точнее – его капризного вдохновения.
Знаю из собственного опыта, поэт, как правило, не выбирает заранее форму своего будущего творения, она возникает как бы сама собой (но наверняка не без воздействия логики содержания); она, подобно Венере, рождённой из пены морской, выходит… из волн нахлынувших образов, которые тут же требуют своего воплощёния в стихах. А потом…
Потом читатель спрашивает: «Почему Вы предпочли форму верлибра, а не сонета, например?.. Может быть, свободным стихом сочинять легче?»
Поэт отвечает: «Сотворить верлибр или сонет – одинаково легко и трудно. Легко – благодаря вдохновению, трудно – из-за необходимости довести опус до совершенства. Ревнивая муза следит лишь за тем, чтобы ты не изменил Поэзии, не осквернил Её своим невежеством».
Я выдал это «лирическое отступление» в некотором смысле по праву, если учесть, что
на сегодня мной написано более полутора тысячи стихотворений, из коих не менее сотни-другой можно отнести к полнозначным верлибрам, не считая нескольких сотен спорных «коротышек». К общему числу своих «свободных стихов», разбросанных по печатным сборникам и Интернету, я присовокупил переводы в большинстве из англоязычной поэзии, которая, начиная со второй половины девятнадцатого столетия и поныне, в основном, если можно так выразиться, верлибровая.
2.
Так чем же всё-таки объяснить триумфальное шествие «свободного стиха» по просторам читающего Запада (в широком смысле этого слова)?
Приведём две цитаты (перевод К. Чуковского) из книги Уолта Уитмена «Листья травы», прославившей поэта и давшей ему право считаться реформатором американской поэзии (стихи этого сборника датируются 1855 – 1891 гг.).
«Ура позитивным наукам! да здравствуют точные опыты!
Этот — математик, тот — геолог, тот работает скальпелем.
Джентльмены! вам первый поклон и почет!»
(«Песня о себе»)
«Так прочь эти старые песни!
Эти романы и драмы о чужеземных дворах.
Эти любовные стансы, облитые патокой рифм, эти интриги и амуры бездельников.
Годные лишь для банкетов, где шаркают под музыку танцоры всю ночь напролет…»
(«Песня о выставке»)
Что же вызвало появление такой экспансивной интонации в стихах поэта, бывшего в течение многих лет неотступным поклонником творчества Ральфа Эмерсона (1803- 1882) и его философско-романтических взглядов (трансцендентализм) о связи «сверхдуши» и природы, выступающей, по сути, как единственное, божественное убежище для духовного самосовершенствования личности на пути обретения «веры к себе»?..
К середине 19-го века, за прошедшие более чем два столетия интенсивной колонизации, американская Новая Англия, во многом благодаря трудовой морали колонистов-пуритан, явила пример экономического прогресса: к началу Гражданской войны 1861-65 гг. США уже занимали 4-е место в мире по объёму промышленного производства.
Северо-восточный регион страны «Новая Англия» сыграл первостепенную роль в борьбе против рабовладельческого Юга, в становлении социально-демократических институтов, в развитии науки и культуры; здесь формировались многие знаковые движения в литературе, философии, образовании. А менталитет набирающей силу буржуазии с её верой в свою будущую незыблемость, побуждая к экспансии и воинствующему патриотизму, готовому перерасти чуть ли не в «космизм», зачастую порождал в умах творческих личностей нигилистические и бунтарские настроения, присущие авангардизму (в нынешнем понимании значения этого термина). Вот некоторые строчки из «верлибров» Уитмена, из его «Песни Большой Дороги» в переводах К. Чуковского:
«Allons! (Идём! – В.Р.) Кто бы ты ни был, выходи, и пойдём вдвоём!
…с нами сила, свобода, земля и стихии.
С нами здоровье, задор, любопытство, гордость, восторг;
Allons! Освободимся от всех доктрин!»
«Allons! Сквозь восстанья и войны!..
Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю пламенный бунт.
Тот, кто идёт со мной, будь вооружён до зубов».
«Пусть бумага останется на столе неисписанная
и на полке нераскрытая книга!
Пусть останется школа пустой! Не слушай призывов учителя!..
Камерадо, я даю тебе руку!»
А вот черновой перевод из Уитмена, сделанный Иваном Сергеевичем Тургеневым (1818-1883); он одним из первых в России обратил внимание на творчество своего почти ровесника (разница в один год):
Б<ейте>, б<ейте>, б<арабаны>! - Т<рубите>, т<рубы>, т<рубите>!
Не вступайте ни в какие переговоры,
не останавливайтесь ни перед каким законом;
Пренебр<егайте> робким - пренебрегайте плачущим и молящим,
Пренебр<егайте> стариком, умоляющим юношу;
Пусть не слышатся ни голоса малых ребят, ни жалобы матерей;
Пускай потрясаются столы, трепещут
лежащие на них мертвецы в ожидании доски.
Оттого сильны и пронзительны Ваши удары,
о грозные барабаны,
так громки Ваши возгласы, о трубы!
Как говорится, комментарии излишни!
Сегодня, читая эти призывные строчки, перед глазами встают телевизионные картинки киевского майдана, где совсем недавно потрясали воздух исступлённые удары палок, железных прутьев по рифлёной жести и бочкам.
Совсем иначе, всё ещё в духе романтизма ощущали мир такие современники Уитмена, как Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892) и Яков Петрович Полонский (1819-1898). Вспоминая о них на этой странице, хотелось бы подчеркнуть, что эти русские поэты опробовали свои силы в сочинительстве верлибров уже десятью-пятнадцатью годами ранее появления на свет «Листьев травы»!
А. А. Фет :
Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!
Опять и опять я люблю тебя,
Тихая, теплая,
Серебром окаймленная!
Робко, свечу потушив, подхожу я к окну…
Меня не видать, зато сам я все вижу…
Дождусь, непременно дождусь:
Калитка вздрогнет, растворяясь,
Цветы, закачавшись, сильнее запахнут, и долго,
Долго при месяце будет мелькать покрывало.
1842 г.
Я. П. Полонский
НОЧЬ В ГОРАХ
Спишь ли ты, брат мой?
Уж ночь остыла;
В холодный
Серебряный блеск
Потонули вершины
Громадных
Синеющих гор.
И тихо, и ясно,
И слышно, как с гулом
Катится в бездну
Оторванный камень.
И видно, как ходит
Под облаками
На отдаленном
Голом утесе
Дикий козленок.
Спишь ли ты, брат мой?
Гуще и гуще
Становится цвет полуночного неба,
Ярче и ярче
Горят планеты.
Грозно
Сверкает во мраке
Меч Ориона.
Встань, брат!
Из замка
Невидимой лютни
Воздушное пенье
Принес и унес свежий ветер.
Встань, брат!
Ответный,
Пронзительно-резкий
Звук медного рога
Трижды в горах раздавался,
И трижды
Орлы просыпались на гнездах.
1840 – 1845 гг.
Стихотворные традиции в России 19-го века свои позиции всяким новшествам уступали медленнее, чем это происходило на Западе. Но уже в начале следующего столетия во всю дали знать о себе русские модернисты, в том числе футуристы, среди которых начинал главенствовать будущий великий реформатор поэзии Владимир Владимирович Маяковский (1893-1930), раннее творчество которого ощутило на себе влияние «поэта всемирной демократии» - Уолта Уитмена.
«Белогвардейца
найдёте – и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
Пулям по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старьё расстреливай!
…Выстроили пушки по опушке,
Глухи к белогвардейской ласке.
А почему
не атакован Пушкин?..»
(Из стихотворения «Радоваться рано», 1918 г.)
А ещё раньше, в декабре 1912-го, появилась «Пощёчина общественному вкусу» - манифест футуристов, в котором провозглашалось:
«Только мы — лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней» и т.п. (Пощёчина досталось не только старикам-классикам, но и модернистам из лагеря символистов, акмеистов, имажинистов и т. п., поименно).
Это эпатажное обращение к «Читающим наше Новое Первое Неожиданное» было подписано Д. Бурлюком, А. Кручёных, В. Маяковским и В. Хлебниковым, о котором в 1922 году, в некрологе, посвящённом великому будетлянину, Маяковский писал: «Всего из сотни читавших — пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа») знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами».
Приведу только два стихотворения Председателя Земного Шара (из многих-многих других, запавших мне в душу, не отягощённых излишним количеством экстравагантных метафор, инверсий и вычурных неологизмов).
1.
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир –
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
1908 г.
2.
Я не знаю, Земля кружится или нет,
Это зависит, уложится ли в строчку слово.
Я не знаю, были ли моими бабушкой и дедом
Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце
И жилу моей руки соединяла общая дрожь.
Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,
Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.
И я хочу верить, что есть что-то, что останется,
Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.
Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,
Солнце, небо, жемчужную пыль.
1909 г.
3.
Есть ещё один, возможно, решающий фактор, который, по моему мнению, способствовал становлению и обоснованию философии «свободного стиха». Чтобы прояснить эту тему, вернёмся снова в Америку Уитмена, где как бы в продолжение тогдашнего нигилизма, поставившего под сомнение все доктрины и пытавшегося найти новые критерии истины, появился на свет сугубо американский феномен – прагматизм с его практическим подходом к решению всех вопросов и вызовов времени.
Это умонастроение стало проникать во все сферы быта и культурно-общественной жизни Северной Америки, породив, в частности, и философское учение под тем же названием. Его родоначальником был Чарльз Пирс (1839-1914), философ, математик, естествоиспытатель, основатель семиотики – учения о различных свойствах знаковых систем (в числе которых - естественный и разговорный язык).
Пропагандируя философские взгляды Пирса, другой американец Уильям Джемс (1842-1910) в своей статье «Что такое прагматизм?» писал: это - «открытый воздух», «противопоставление догматизму, искусственности, притязаниям на законченную истину», «мысль, которая успешно ведет нас от какой-нибудь одной части опыта к любой другой, которая ЦЕЛЕСООБРАЗНО связывает между собой вещи, работает надежно, УПРОЩАЕТ, ЭКОНОМИЗИРУЕТ ТРУД». Короче, отрицая существование объективной истины, прагматизм превращал её в утилитарное понятие, признающее истинным лишь то, что даёт практически полезные результаты при наименьшей, насколько это возможно, затрате усилий.
А теперь самый раз, для сравнения, обратиться к нашим, отечественным мыслителям, которые внимательно следили за развитием философских идей на Западе – в Европе и Америке, где на фоне бурного развития промышленности, техники и естественных наук обнаружился явный спад интереса к нематериальной, культурной деятельности. Д. И. Писарев (1840-1868), ярый пропагандист естествознания и индустриализации, в своих остроумно написанных статьях, «сжигая все свои корабли и идя смело вперёд, шагая через развалины своих прежних симпатий, верований, воздушных замков и идеалов», призывал «мыслящих реалистов», пришедших вслед за тургеневским Базаровым и его единомышленниками, «разбивать» всё, что можно, а «что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае бей направо и налево».
Утилитарное отношение к морали и искусству привело этого страстного публициста, увы, до кощунственного отрицания даже творчества Александра Сергеевича Пушкина, который представлялся ему лишь «легкомысленным версификатором, опутанным мелкими предрассудками, погружённым в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособным анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века».
Но позвольте привести ещё одно писаревское откровение, на которое любят ссылаться некоторые нынешние «буревестники» из числа апологетов «свободного стиха»:
«По нашим теперешним понятиям, красота языка заключается единственно в его ясности и выразительности, то есть исключительно в тех качествах, которые ускоряют и облегчают переход мысли из головы писателя в голову читателя. Достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собою разные извилины и арабески. Эту простую истину наш практический век понемногу, сам того не замечая, приложил к области поэтического творчества. Язык сделался тем, чем он должен быть, именно средством для передачи мысли»; с тех пор как «ФОРМА (традиционный стих, - В.Р.) ПОДЧИНИЛАСЬ СОДЕРЖАНИЮ (без поэтических художеств, - В.Р.)», «укладывание мысли в размеренные и рифмованные строчки стало казаться всем здравомыслящим людям ребяческою забавою и напрасною тратою времени. По привычке к старине, мы еще не решаемся громко сознаться в том, что мы действительно так смотрим на это дело, но живые факты сами говорят за себя. Общее число писателей и читателей увеличивается, и в то же время число стихотворцев и стихолюбителей уменьшается. Стихотворцы отходят на второй план». (Д.И. Писарев. Статья «Реалисты», 1864 г.).
Вот где, во всей красе, проявился американский ПРАГМАТИЗМ (вспомним слова Уильяма Джемса), «УПРОЩАЮЩИЙ, ЭКОНОМИЗИРУЮЩИЙ» работу… в данном случае – стихотворца, усвоившего Писаревскую тираду: «укладывание мысли в размеренные и рифмованные строчки стало казаться всем здравомыслящим людям ребяческою забавою и напрасною тратою времени»! (Похоже, что на этот путь, «упрощающий» всё на свете, даже саму, постепенно обесценивающуюся жизнь, уже давно ступила западная цивилизация, плоды которой пожинает наш толерантный, практичный, потребительский век, подчинивший, в частности, мораль и искусство – примитивной жажде удовольствий и наживы).
Пушкин явно чувствовал приближающееся нашествие этих прагматиков, разрушающих Красоту и Гармонию, которую дарит людям Искусство. В стихотворении «Поэт и толпа» (1829 г.) он пишет:
Молчи, бессмысленный народ,
Подёнщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё – на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский,
Ты пользы, пользы в нём не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нём себе варишь.
Однако ранее приведённая цитата из Писарева интересна ещё и тем, что она откровенно говорит, как о свершившемся факте, об упадке роли поэзии в России. Как следствие этого декаданса, литературная общественность того времени стремилась найти выход из «поэтического» кризиса и она (в лице наиболее радикально настроенных литераторов) нашла его - в своеобразном возвращении на круги своя: как это ни парадоксально звучит, на сей раз в ПОДЧИНЕНИИ СОДЕРЖАНИЯ поэтического произведения его ФОРМЕ. Сознательно разрушенная ранее форма, принявшая вид стиха, «раскрепощённого» от всех прежних традиционных канонов поэтики, вдруг выходит, по своей значимости, как бы на передний план, подчиняя своей оголтелой «свободе» заключённое в неё содержание. Прагматизм наоборот! Снова происходит игнорирование одного из фундаментальных канонов эстетики – единства (иначе - гармонии) формы и содержания.
Наверно, Россия бесповоротно пошла бы по американскому (сиречь западному) прагматическому пути развития, как материальной, так и духовной, культуры, если бы не особые перипетии русской истории; если бы на Руси Православной патриархальный быт и нравы не оказались более устойчивыми, чем на Западе; если бы не жили и творили на этой земле люди, для которых русские традиции были всегда священными.
Душа русского народа, широкая и добрая, как просторы её плодоносной земли, до сих пор сопротивляется корыстной экспансии чужеземной псевдо-культуры, вопреки действиям продажных временщиков и их подручных, мечтающих об образе жизни денежных мешков. Хочется верить, что духовная крепость русских людей, охваченных глубокой, пусть даже безотчётной, верой в благость Православия, выстоит перед любым натиском так называемой «толерантности», которую придумал дьявол, чтоб, пиететом прикрывшись, мы шаг за шагом срастались с грехами.
После революции 1917 года широкие массы тружеников, приобщающихся к образованию и культуре, год за годом всё отчётливее понимали, что авангардистские потужные опыты многих представителей послереволюционной «творческой интеллигенции», продукция разных там будетлян с «заумью» типа «дыр бул щил» (А. Кручёных) - это в лучшем случае не что иное, как эпатажные выкрутасы, фиглярство бездельников, а в худшем – трюкачество последышей «недобитой» буржуазии, насмехающейся над святостью идеалов, к которым стремился каждый порядочный человек раскрепощённого труда.
В свою очередь советское идеологическое руководство, особенно после создания единого Союза писателей СССР (1934 г.), стало тупо усматривать во всех жанрах авангарда влияние «тлетворного Запада». Под запрет и репрессии стало попадАть всё, что не вписывалось в рамки «социалистического реализма», в том числе… и вызывавшие подозрение, подобно гипотетическим диверсантам, засланным из-за рубежа, приснопамятные «свободные стихи».
Из числа выдающихся русских поэтов первой кровавой жертвой дьявольской практики большевиков по планомерному уничтожению людей был Николай Степанович Гумилёв (1886-1921).
Недавно от Кати Черешневой, прочитавшей на сайте «Неизвестный гений» мою статью о «свободах» верлибра, я получил отзыв, в котором она поместила стихотворение Гумилёва «Мои читатели», недоступное читателям в советской стране, каковым было всё его запрещённое творчество. Лишний раз вспомнить эти великолепные строчки стало для меня величайшим удовольствием:
«Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда».
Сколько бы ещё замечательных строк вылилось из-под пера Поэта, если бы не убийственное беззаконие, первоначально инспирированное «вождём мирового пролетариата» В.И. Лениным со товарищи!
И далее, после массовых расстрелов бывших белогвардейцев и классовых врагов, после продразвёрсток, ограбления и разрушения православных храмов, после сталинской индустриализации с использованием труда узников ГУЛАГа, после коллективизации с истреблением самой трудолюбивой части крестьянства, а также в ходе проведения различных т. н. «чисток», убийцы, одержимые прагматической идеей «революционной целесообразности», всё более и более входили во вкус. Люди уничтожались под разными предлогами, по разнарядке, в расстрельный расчёт принимались не только политические взгляды, «дворянское» происхождение или бывшая принадлежность к эксплуататорским видам деятельности, но и вероисповедание, национальность и даже… низкопробные доносы завистников или просто психов.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
(Стихотворение, которое стоило Осипу Мандельштаму жизни!).
Поэзия 30-х гг., можно сказать, утратила былой дух свободомыслия и правдолюбия, забыла о своей традиционно-исторической роли глашатая сокровенных дум и чаяний народных. Лишь после смерти Иосифа Сталина, «вождя всех времён и народов», и развенчания культа его личности, в период т.н. хрущёвской оттепели появились в обществе некоторые признаки демократических свобод, в том числе свободы творчества; обозначились первые попытки возродить и «свободный стих» и даже заумь, от формы которых отреклись уже к началу 30-х гг. даже некогда бушевавшие футуристы. Сохранилось ироническое четверостишие, полное недвусмысленных надежд:
Поэты-иностранцы
пишут любым калибром…
Скоро и нам инстанции
припишут писать верлибром.
Но оттепель длилась не долго (середина 1950-х – середина 1960-х гг.). Уже в декабре 1956-го в директивном Письме ЦК КПСС «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», в частности, объявлялось (нижеследующий текст воспринимается сегодня не иначе, как параноидальный бред):
«За последнее время среди отдельных работников литературы и искусства, сползающих с партийных позиций, политически незрелых и настроенных обывательски, появились попытки подвергнуть сомнению правильность линии партии в развитии советской литературы и искусства, отойти от принципов социалистического реализма на позиции безыдейного искусства, выдвигаются требования „освободить“ литературу и искусство от партийного руководства, обеспечить „свободу творчества“, понимаемую в буржуазно-анархистском, индивидуалистическом духе». В письме содержалось указание органам госбезопасности, «зорко стоять на страже интересов нашего социалистического государства, быть бдительным к проискам враждебных элементов и, в соответствии с законами Советской власти, своевременно пресекать преступные действия».
Вот как в общих чертах представлялась мне картина прошедших (после моего появления на свет божий) трёх десятилетий:
Родился я в тот день и в тот же год,
Когда, по гнусному веленью свыше,
Убили Кирова. Безмолвствовал народ
И голос Музы стал почти неслышен.
Хотел перекричать однажды вся и всех
Тот, кто себя сам называл "горланом";
Но понял: славословить чёрта - грех;
Поставил точку пулей из нагана.
Чем славен был год жизни третий мой?
Давно он в мире притча во языцех:
Весь кровью истекал тридцать седьмой,
Чеканя страх на раболепных лицах.
Торжествовал преступно-модный штамп:
«Ура» в пылу всеобщего обмана.
В тридцать восьмом смолк Осип Мандельштам,
Загубленный в концлагере тирана.
Погибших пополняла имена
С тридцать девятого по сорок пятый
И возрождала голос Твой - война,
Твои, - о Муза! - были те солдаты.
Славу тех лет не смоют с берегов,
С собою в Лету не затянут годы.
Ты помогла спастись нам от врагов,
Но отстояла ли свою свободу?..
За правдами ты шла в народ пешком;
Теперь тебя, причёсанную гладко
Стены кремлёвской гребешком,
Закармливают ложью сладкой;
Как куклу, выставляют на показ
В витринах политического ГУМА....
Ужели это ты, народа глас?!
Как тяжко о твоём паденье думать!
4.
В застойные годы правления Л.И. Брежнева и его преемников вплоть до начала горбачёвской «перестройки» духовная жизнь народа всё ещё оставалась, явно или косвенно, под идеологическим прессом КПСС.
Я упоминаю эти драматические вехи на путях развития нашего общества вынужденно, ибо без этих, хотя бы кратких экскурсов в историю невозможно понять, или каким-то образом ощутить, трагизм любого из «неприкаянных» русских мечтателей, посвятивших свою жизнь бескорыстному служению Поэзии (в первородном смысле этого слова), то есть – Творчеству.
Было бы вопиющей несправедливостью не сказать о том, что даже в удушающей живое слово атмосфере русская Поэзия (как и проза, как и другие виды Искусства), подобно лучам солнца в ненастную погоду, правдами и неправдами, пробивалась к людям сквозь тёмные тучи злой воли партийно-советских надсмотрщиков. (Но это другая, особая тема, заслуживающая широкого и глубокого освещения наряду с разговором о достижениях и издержках диссидентского литературного движения).
Известно, что и при господстве «социалистического реализма» можно было свободно писать, например, о любви (но только – о «хорошей и большой» и, конечно, без всякого там секса), о дружбе (тоже – о «большой» и, прежде всего, безусловно воспевающей братство советских народов), о природе (желательно – весенней, оптимистичной, в противовес осени с её пессимистическими, упадочническими настроениями) и т.д. и т.п. в том же духе. (Прости, читатель, если я чуть-чуть утрирую ситуацию, но… и не такое бывало!)
В 60-х – 80-х гг. я лично и не раз делал заходы в журнальные и газетные редакции, надеясь, что оценят и опубликуют… Помню, предложил тогдашнему заведующему поэзией «Москвы» венок сонетов «Ты хочешь стать поэтом…». Н. З. начал читать. В первом же сонете, дойдя до строчки «За русских гениев - твоя тревога», тут же остановился и сказал решительно: «Всё ясно! Не подходит!»… Помню, как, будучи обнадёженным в «Литературной России» её поэтическим мэтром по фамилии Гусинский, я в течение трёх месяцев обивал заветный порог, но так и не дождался обещанной публикации: заведующий поэзией неожиданно для меня навсегда умчался…в Израиль.
Весной 1980-го мне удалось-таки напечататься в мартовском номере «Иностранной литературы», причём, случайно: мой друг, уже тогда известный переводчик, временно возглавивший отдел поэзии, дал мне перевести два стихотворения «прогрессивного поэта» (было в ходу такое словосочетание) с острова Маврикий – Ананда Муллу. Я приведу их в качестве примера, какие верлибры в те времена можно было беспрепятственно рекомендовать для чтения советскому человеку.
1. ЧЕЛОВЕК
Атом
странствующий
по вселенной
Душа
плывущая по водам
Порыв сомнений
брошенный
через
безмерность
мысли
Исчерпанный
конфликт
Напряжение
зрения
Новая энергия
освобождённая
из глубин
чтобы проникнуть
в звёздные пределы
и выше
Новый человек
преодолевающий
сомнения
ищущий
Правду
скрытую
в гипотезах
видит
Большой бизнес
пытающийся
вытеснить
традиции
отцов
2. ИСПОЛНЕНИЕ МЕЧТЫ
Что значит счастье
я понял
в стране Ленина
Судьба меня благословила
узнать что люди
там боготворят
мир справедливость
правду и прогресс
Я мог почувствовать
раскрепощённость духа
людей науки и искусства
серпа и молота
людей которые в единой воле
по зову сердца
служат человечеству
Да будет счастье
и с моим народом
О пусть оно придёт однажды
к человечеству
Нет! Лучше – писАть своё! Пусть – «в стол»! До лучших времён…
Что касается причин возрастающей «популярности» верлибра в сегодняшней России, то в этой связи любопытна гипотеза, выдвинутая (см. «Новое Литературное Обозрение за февраль 2012 г.) Михаилом Гронасом о т.н. мнемоническом факторе (от гр. слова «мнемоника» - искусство запоминания).
Уже в конце 19-го – начале 20-го в., по предположению Гронаса, на Западе, как и в России, наблюдается «исчезновение» (о причине не говорится, - В.Р.) практики заучивания наизусть, «вначале из школы, а потом из всего культурного обихода», что «повлекло за собой радикальную трансформацию поэтических форм и привело к повсеместному распространению свободного, то есть немнемонического, стиха. Иными словами, учителя перестали задавать учить стихи наизусть, читатели перестали запоминать, а поэты — сочинять в расчете на запоминание».
Если на Западе это явление стало «естественным» (видимо, по причине всеобщего прагматического упрощенчества, - В.Р.), то в России переход к этой мнимой естественности многие десятилетия задерживался, якобы, из-за «социального спроса» на мнемотехнику, являющуюся по мнению Гронаса «сущностью классической версификации», которая поддерживалась… советской властью.
Резюмируя рассуждения профессора Дартмутского университета (США) М. Гронаса, редактор Александр Скидан ставит точку над i: «Регулярный метр и рифма суть мнемонические средства; и если на Западе мнемоническая функция поэзии и образования сходит в XX веке на нет… то в России она искусственно поддерживалась по идеологическим причинам».
О причинах такой прагматической, идеологизированной точки зрения остаётся только догадываться.
Да, в эпоху безраздельного господства «социалистического реализма» в литературе не очень-то престижно было заниматься немнемоническими, плохозапоминаемыми верлибрами. Вот и профессор Российского государственного гуманитарного университета Ю.Б. Орлицкий (1952 года рождения), вспоминая свои студенческие будни, когда в нём пробудился интерес к верлибру, свидетельствует, «что большинство в то время вообще игнорировали эту литературу. Тогда она составляла не более процента всей поэтической продукции, при этом более 90 процентов этой продукции – чистая графомания. Приличный поэт, - подчёркивает Юрий Борисович, - всегда хотя бы пробует писать верлибром, сегодня это актуальная поэзия, а, скажем, весь мир им пишет уже 200 лет. Россия отстает, конечно, но не потому, что мы такие дремучие. Просто так сложилась силлабо-тоническая традиция, но к настоящему моменту уже можно сказать, что за ХХ век ее выбрали практически полностью».
Интересно, кто выбрал?.. На этот вопрос у доктора филологических наук Ю.Б. Орлицкого есть вполне исчерпывающий ответ: «По моим подсчетам, две трети современной поэзии – свободный стих и его формы, а силлабо-тоникой пишут в основном престарелые члены провинциальных союзов писателей. Но нужно же смотреть немного дальше собственного носа!».
Можно только позавидовать умению Юрия Борисовича подсчитывать количество строк, написанных всей поэтической братией России, яко же и его будетлянской прозорливости, умеющей видеть дальше собственного носа! Но я бы лично не позавидовал студентам Алтайской педагогической академии (город Барнаул), которым выпала возможность в октябре 2012 года прослушать, в частности, лекцию о «Современной русской поэзии», прочитанную этим приезжим из Москвы экспертом.
Я не был там, но боюсь, что поэтическая ориентация Орлицкого могла плохо повлиять на учащуюся молодёжь, которую он, словно некий нигилист-футурист, отваживает от уважения к вековым поэтическим традициям Руси-Матушки. И это – тем более, что в своём интервью (см. - http://altapress.ru/story/96711) куратор ежегодных фестивалей верлибра поэт Юрий Орлицкий заявил: «Действующих поэтов настолько много, поэзия последних десятилетий настолько разнообразна, что не укладывается в прокрустово ложе традиционных представлений о том, что такое стихи».
О том, что такое стихи, не знает и коллега Орлицкого по перу и наукам – поэт-авангардист, доктор философских наук, литературный критик и проч. – К.А. Кедров.
Константин Александрович, он же лауреат южно-корейской премии Манхе, он же президент Российского отделения «Пен-клуба», в недавнем интервью московской малотиражной газете «За калужской заставой» (номер 26\26 август 2013 г.) так и заявил:
«Никто не знает, какой должна быть поэзия».
Так и хочется посоветовать сиим учёным мужам и иже с ними: «Ну, спросите хотя бы у Александра Сергеевича Пушкина! Авось, он подскажет…»
Есть у авангардного поэта-философа и другие оригинальные сентенции, вдохновляющие на приобретение знаний, в том числе литературных. Например: «Есенин гениально всё сказал про стога, цветы и исчерпал себя. Дальше необходим культурный запас, образование. У Маяковского в известной мере наступил кризис жанра потому, что ему практически всё заменила коммунистическая утопия. А потом он захлебнулся»…
Конечно, нет сомнений, что лично К.А. Кедров знает много. Однако, в конце-концов, не важно, чтО в пылу полемики может поэт сказать невзначай или даже наговорить сгоряча; важно – чтО, какую продукцию, какие слова в порыве вдохновения он выдаст на-горА в виде стихотворных строк.
5.
Кстати, а не заглянуть ли нам хотя бы мельком в метаметафорические откровения Константина Кедрова? Поищем… Хотелось бы что-нибудь свеженькое, не длинное и, конечно, верлибровое… Вот – почитаем, с должным пиететом принимая авторскую орфографию и пунктуацию (http://www.stihi.ru/2013/06/24/9693):
1.
Формула Бога
Квадратный корень из нуля
время пытается
заболтать вечность
мелочами жизни,
но вечность ничего не слышит,
ведь она по задумке Бога -
глухонемая...
2.
Формула Души
Душа это я на Линии мировых событий
13 миллиардов световых лет/ на срок моей жизни = срок моей жизни/ на 13 миллиардов световых лет
Физики и космолони! Я прав. Или требуется усложнения? Поправки принимаются с благодарностью. Теорему Пуанкаре-Перельмана не предлагать-уже доказана и принята во внимание
Судьба это лимис-
Линия мировых событий
Минковского и Эйнштейна
Как циркач по канату
Я иду по линии мировых событий
Без страховки и без батута
Скакоша играя веселыми ногами
Вечность это не выдумка
Это проствремя Минковского и Эйнштейна
3.
140 лет Мейерхольду
Шостакович сидел со мною рядом в четвертом ряду
Я сидел рядом с ним
Это было в каком-то году
И Кручёных был рядом
Он что-то ему говорил
Шостакович чесался и нервно без дыма курил
Тюбетейка Кручёных сбивалась немножечко вбок
Шостакович был нервен, трагичен и очень глубок
Шостакович шептал:
— Очень рад. Очень рад. Очень рад
А на сцене творился из нот крученыховский ад
Шостакович спросил:
— Это вы вышли к себе через-навстречу-от?
Я ответил:
— Конечно
Он довольно промолвил:
— Ну вот...
Я сказал: Мейерхольд!!-
Шостакович сказал:Мейерхольд!!-
Две литавры в оркестре ударили в зал: Мейерхольд!-
И туба забубнила: Да-да Мейерхольд-Мейерхольд!-
И фагот прорыдал: Мейерхольд,Мейерхольд, Мейерхольд!
И орган простонал: Мейерхольд
Или я прошептал: Мейерхольд!
Шостакович склонил свою голову чуточку вбок
А со сцены катился к нам из музыки нервный клубок
Эта встреча я знаю продолжается где-нибудь там
Где звучит и сегодня вселенский межзвездный-там-там
Где они с Мейерхольдом творят
Несгораемый театр
Театр творят
театр творят
театр творят
Им врата отворят
Сто дверей распахнет
Мейерхольд
и шепнет:
— Ну и ну!
И вся музыка мира сольется в одну тишину
Мейерхольд-Шостакович
А там над оркестром витал
Мейерхольд-Шостакович— солнцелунных тарелок литавр
2014 г.
Это – длинновато. Ну да ладно!.. А вообще-то, во всём этом что-то есть, как бы сказал образованный читатель. По всему видно, что не зря корейцы дали Константину Александровичу литературную премию Манхе, буддийского монаха-подвижника-поэта, который «понёс людям знание». Спасибо и автору «Квадратного корня из нуля»: доставил удовольствие, задел струны сердешные. Я бы и дальше продолжил более серьезное знакомство с творчеством Константина Кедрова, но это не моя задача, я не литературный критик, да и тема моей статьи совершенно иная. Приведу в заключение ещё лишь одну цитату из его интервью, где поэт-философ указывает на вполне актуальную проблему:
«Другое дело, я бы открыл ворота для современного искусства, для авангарда. Сегодня на дворе ХХI век. Распахните же наконец окна для футуризма, для имажинизма, пора отрешиться от косности, от разделения, что правильно, что не правильно. НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ПОЭЗИЯ. ХОЧЕТ ЧЕЛОВЕК ПИСАТЬ БЕЗ РИФМЫ, ПУСТЬ ПИШЕТ». (Как тут не согласиться! - особенно с мыслью, заключённой в последнем предложении вышенапечатанной цитаты).
Вновь как бы неожиданно коснувшись столь принципиальной для верлибристов «проблемы» рифмовки, мне вспомнились стихи выдающегося поэта – Леонида Николаевича Мартынова (1905-1980). Он причислял себя к «футуристам невольным», живущим в то историческое время, когда «каркасом» для сердец становились… «звёзды остроугольные». Перефразируя это сравнение, я сказал бы с полной убеждённостью, что «каркасом» мартыновских стихов стал верлибр, черты которого обнаруживаются, если не во всех, то в подавляющем большинстве его поэтических строф. Но одновременно с этим родством и ни в коей мере его не стесняясь, Мартынов никогда не расставался с рифмой. Вот его нежно-ироническое стихотворение, оно так и называется – «Мир рифм»:
Рифм изобилие
Осточертело мне.
Ну, хорошо, я сделаю усилие
И напишу я белые стихи!
И кажется, что я блуждаю вне
Мне опостылевшего мира рифм,
Но и на белоснежной целине
Рифм костяки мерцают при луне:
«О, сделай милость, смело воскресив
Любовь и кровь, чтоб не зачах в очах
Огонь погонь во сне и по весне,
Чтоб вновь сердца пылали без конца!»
1974 г.
Когда я встречаю безапелляционную или, того хуже, наукообразную аллилуйю верлибру, мне приходит на память история о т.н. «философском камне». Этот «жизненный эликсир», «пятый элемент» - средство превращения обычных металлов в золото пытались изобрести средневековые алхимики. Однако все их попытки в итоге оказывались безуспешными: олово оставалось оловом, свинец – свинцом, медь – медью и т.д.
Примерно так же ведут себя некоторые нынешние теоретики верлибра, пытающиеся представить форму «свободного стиха» в качестве «философского камня» поэзии, то есть средства, с помощью которого можно превратить традиционное стихосложение, отнесённое «авангардом» к разряду потускневших от времени «металлов», в живой, золотой фонд обновлённого стихотворчества.
Эти благие намерения, увы, тщетны, ибо в какой бы наряд стихотворец ни рядил содержание своего опуса, его «новомодные» строфы не станут «золотом» и останутся на уровне обычных, поржавевших «металлов», если они не соответствуют высоким требованиям традиционной поэтики, то есть если они, эти претенциозно явленные верлибры, просто-напросто созданы обычной бездарностью.
Завершая свои слишком затянувшиеся рассуждения о «философии» верлибра и дабы отвлечь тебя, Читатель, от возможно негативных мыслей, поднять твоё настроение, я искренне рекомендую обратиться ещё к двум стихотворениям Леонида Мартынова; я ношу их в своём сердце со студенческих лет (о, это незабвенное время молодости!).
КАМИН
И в Коломенском осень…
Подобны бесплодным колосьям
Завитушки барокко, стремясь перейти в рококо.
Мы на них поглядим, ни о чём объясненья не спросим.
Экспонат невредим, уцелеть удалось им.
Это так одиноко, и так это всё далеко.
Этих злаков не косим.
Упасло тебя небо,
И пильщик к тебе не суров,
Золочёное древо
В руках неживых мастеров,
Где на сучьях качаются, немо и жалобно плача,
Женогрудые птицы из рухнувших в бездну миров…
Вот ещё отстрелявшая пушка,
Вот маленький домик Петров,
Походящий на чью-то не очень роскошную дачу…
Ну, и что же ещё?
Лик святого суров:
Тень Рублёва
И Врубель в придачу.
Ибо
Врубелем сделан вот этот камин.
Это – частный заказ. Для врача…
Что касается дат и имён – вы узнаете их у всезнаек,
А сюжет – богатырь. Величайшая мощь силача.
…Нет врача.
И сейчас между тусклых керамик и всяких музейных мозаик
Пасть камина пылает без дров, словно кровь и огонь горяча.
…Нет врача. Нет больного. Осталась лишь правда живая.
Разве этот камин обязательно надо топить?
О, рванись, дребезжа, запотелое тело трамвая!
Много див ты хранишь, подмосковная даль снеговая.
На черту горизонта, конечно, нельзя наступить!
1947 г.
ЛЮБОВЬ
Ты жива,
Ты жива!
Не сожгли тебя пламя и лава,
Не засыпало пеплом, а только задело едва.
Ты жива,
Как трава,
Увядать не имевшая права.
Будешь ты и в снегах
Зелена, и поздней Покрова.
И ещё над могилой моей
Ты взойдёшь, как посмертная слава.
И не будет меня –
Ты останешься вечно жива.
Говори не слова,
А в ответ лишь кивай величаво –
Улыбнись и кивни,
Чтоб замолкла пустая молва.
Ты жива,
Ты права,
Ты отрада моя и отрава.
Каждый час на земле –
Это час твоего торжества!
1946 г.