Насмерть, по-гладиаторски –
ведь и лобные, как и подвигов,
громоздились места аренами
страстей и мук! –
едва забродило в ней, налившись в глаза коммун
вызревшей кровью испода узд и уз их,
сольные закусив удила тоски
(ибо в злобе дней
загвоздилось программно стадами возмездий
время
наипростейших МУ),
заскандалил, не упуская ни повода,
замаячил,
зараздражал он:
«Чьих ещё мнений обузы –
цыц! Воем сдавленным
не затягивать проводы
по истрёпанному в лохмотья уму!
Я, Чел...
– в плоть вам жало! –
светопреставленный,
уже на скресте,
на главном
– Новейшей
истории – улиц.»
Тут уж много кому из лиц, невольно впавших в икоту (да и сам – уйму ли?),
основательно поотбило охоту даже встречать
навалившееся сие – и, явно, не на день – диво
по его, пускай и крикливой, одёжке.
Мол, не слишком ли небывало вещее преображение духом?
Да ещё и чуть ли не форменного...
прямо скажем, дебила...
И что же, ранняя молодёжь, кем –
им что ли будет сорвана
и, уж верно, не менее как
семью-седьмая печать!?
(Ну, да всяк, изнеженный ухом,
либо – опасный молчун,
либо – попросту враг
и злейший:
«попомнит мою он школу – как в одно ушко накричу ему, а другое и накручу!
Или, может быть, сразу – чего там тянуть волынку научную,
раз уж такая нахлынула смелость! –
прикончить его на месте и ладно?»)
Что касается обнадёживающих подозрений о лести,
то, увы – без малейшей:
«зачуялось,
заочевиделось»,
можно даже сказать (и то же – со слухом):
«развоочуювелось»! –
причём, самому и подавно
(среди прочих пророков уже и не спорили, благо) – :
Уу У Х !
Т Р И Б У-у-у Н ! !
А Г И Т Г Е-е-е Н И-и-и Й ! ! !
– да ещё и в двух,
вернее, в обоих
(из подлежащих огласке,
не наобум)
смыслах такой конституции,
что (1) выдержит ли бумага
и (2)
не проломит ли обветшавших
эры
подмостков
да трухлявой богеме – черепа...
Ну, да уж кому там... настурции,
анютины глазки,
а кому и побои.
(Ныне каждый гид
обучен трепать
(долой шашни
со свежим символом веры!)
биокод: мол, просто,
как «Отче»
(наш) – гены.
А в той, бешено перверсивной,
буче ревпадл:
«против вражьих гидр
такой и один Воин», –
т. е. и ещё проще.)
Словом,
БУМ!
БУ-БУМ!!
БУ-БУ-БУМ!!!
А ведь всего-то, может быть, –
акселерат-пионер-вожатый
да – вот уж обнова! –
грубой рекрутчины солдафонский бунт
(«Даёшь образцовый
родильный приют
при казармах!
Долой дефицит свежатин!»)
и едва ли не против баб
и не столько базарных,
из-за которых пьют и которых бьют
(«...жмут уже, брат, сапоги отцовы...»),
сколько тех, мистических
(«ложен быт их:
куда и кого там – по Мне – рожать им!»),
из-за которых... поют...
Дескать, музы,
не плачет ли и по вам ДИСБАТ!
Ляжете ведь мёртвым грузом,
жертвы,
жатва просроченная ли,
жратва ли
(– заскорузлой
капиталистической
проституции: леди на бис и ах,
вознёй водевильной своею влившиеся
в прожекты
блуда свального и повального
прочного –
похотью или нехотью
вниз
в самый подвал его
запылившейся
иерархической этажерки:
тычься своей кудрявой извилиной куклам в пах,
наследник,
посыпай себя застарелой перхотью!
И – прочая-прочая-прочая,
чем и как там сами себя и друг друга ещё ни нежат, твари!)
«И это её теперь,
зараз опрокинув табу, жуй я,
в самые недра ассортимента
похабных утех вникай,
рви своё в оттепель
калёными щипцами из кузниц,
сор рудиментов
слизывай с грязной руки буржуя,
восхищайся техникой
древнейших искусниц!
...Эх, бубенчики-колокольчики-кастаньетки-трещётки,
самим-то не надоело?!
Факирская эта, бишь, клоунада
да на своих же рассыпавшихся гробах!
Белитесь? Валяете в крахмале одежду?
Да тот ли стыд всё ещё румянит вам... все ваши щёки!
Ни покоя могильного – ведь – ни живого дела,
зуд один лишь – то ли для променада,
в ногах,
то ли между
ними: вставляй де пистон и... – БАБАХ!!!
Дуры,
пусть и не всегда плоские (– тем более, жалко!),
поймите:
это ведь Пролетарский Набат,
не мистика звона блюдцами –
в том числе и для вас же, музок;
ей-ей, истинно,
(да и «боже мой», коль не жарко):
лучше любых он музык!
Ох, вертихвостки,
чего ещё там себе мните!
Опомнитесь ведь даже и не в служанках
у моей –
новорожденной и единственной –
у Революции».
Говорят: «застрелился...» Кто знает! С чего бы? «Такое мужество...» – Вряд ли.
Да, конечно, и на
личном фронте, увы, не складывалось, и на людном
уже не намного чаще
бывало складистым...
Разумеется, тут не без чаши
с нехваткой всего лишь капли,
но – кто плюнул,
и у кого слюна
оказалась едва не чистейшим цианистым?!
Видно, были товарищи,
что от товарищей, что постарше –
и рев-опытом,
и, соответственно, положением –
получили намёк:
там, у вас,
Маяковский,
поэт,
совсем распоясался,
неуправляем.
Отравляет, паяц (имярек!),
и нашим и вашим их мирную жизнь –
говорят, уже "мочи нет!"
Разучился служить?
Или просто забыл или даже не понял ещё,
у кого в услужении?
По кому он стреляет?!
В общем, так: или дайте расчёт,
или там вразумите, напомните
(может, простим),
Кто здесь в самом-то деле уполномочен, и
Кто эту самую жизнь, как сластит,
так и отравляет.
Гумилёв...
Блок (!*)...
Есенин...
...,
затем – Мандельштам,
беззащитная голь,
а затем и Цветаева,
очи продрав, наконец...
(Впрочем, что же –
так уж сама и вздёрнется?)
Тут – Ахматова: на-ка,
живи полуночная бледная моль,
доверяясь истлевшим листам...
И, слезливо расчувствовавшись, Пастернак
тоже –
не скоро дёрнется.
Нет иных, ну а те – уж в не столь отдалённой дали:
враг ли или варяг –
в заповедных краях
все кровят
мерзлоту заполярного дёрна
и порой (вот уж точно, в не столь) –
что, наверное, полный кошмар –
под дуду модернистских молитв
у стены своего же дома;
много звёзд – нет крестов,
не тупи себе носа, комар:
вождь усат или лыс или даже броваст –
ни начал, ни концов, лишь плетение и разветвление бразд:
тьма примет – ни свидетелей нет, ни улик...
Верь, не верь – жизнь есть Страх, что не помня и не понимая себя,
только чует, как зверь: истребят,
не страна – живодёрня
(и не Он ли глазами настолько велик,
что уже примеряет и носит ужасный божественный лик
большевистская догма?
Ибо не с перепугу ли – тоже – столь многие, бросившись рапортовать
о своём нетерпении видеть последнюю фазу буржуйского краха,
привыкали не просто смеяться от радости, но – ликовать,
потому как лишь спятивший смел отделять ликованье от страха – ?
(Что ликующий страх угнетает и сводит с ума лишь врагов,
то есть «классовая неспособность» к нему и выводит на чистую воду
тех, чья мысль не «о самом – для всех настоящих советских людей – дорогом»,
в ликовании будто бы и становилось «понятным всему трудовому народу».)).
Так во имя чего было столь грандиозно речистым враньё?
И кого же его простота оказалась горазда пугать бумерангами маршей?
Не швыряться бы рябчиками: ведь вернутся назад – вороньём.
Не глотать бы утопий: ведь вывернет так, что едва ли дерьмо не покажется слаще.
Не из страсти к диетам,
а от тошноты в изобилии блюд
из сугубо мясного меню
для цитатных обжор
знать бы чем
иногда исторгает природа
некий крайне скоромный,
бессрочно мажорный
и непобедимо навязчивый стих...
Власть – Поэтам!
Не стынь, а клади пятерню...
хоть на библию!
А целиком прописной и вообще –
(пятерню ли?) на бога!
Ох, и строчными ж грохнет ужо мне подстрочник, неисповедимо и смачно цитируя ИХ!
Тьфу-тьфу-тьфу,
но, наверно, не раз он ещё подтвердит
правоту всех осёдлых синиц
на предмет окрылённости грёзой
кремлёвских и прочих бессменных
пернатых бессонниц, –
снова сбрендит в цене лиха фунт,
и опять дни и ночи придётся следить,
как кидается ниц
поднебесная бронза –
в лафеты и на постаменты –
со звонниц.
Или, прежде, увидим, как, точно пушинку,
вотще вознесут
на Парнас
и Олимп
эйфорической пеной ажурно вскипающих сплавов
мечту мегатонную:
чей рассудок бы
в этом пьянящем разгуле души
оказался дежурным для нас
на похмельное утро под сенью из плит,
тяготеющих славой –
чего уж там бронза и даже чугун –
к сплошь железобетону!
Не ошибся, пожалуй, наш гид:
се – ПОЭТ,
снаружи – громадина,
горлом могуч,
а глядишь:
даже и переношенный, он –
как несчастный,
беспомощный
и болезный выкидыш!
Из башки –
тем более, из гениальной,
и, тем более, с нею уже тет-а-тет –
как её ни мучь,
точно мышь из жилища вон
или прочь из песни слово непрошенное,
так же запросто и легко
тяжких дум не выкинешь...
Мне поставят в упрёк
дармовую и неблагодарную мудрость потомка: мол, «в те времена»
не позволил бы я себе слова столь веского
ни в поэтическом, ни
в, упаси бог, политобиходе.
Верно, задним числом этот жест
тоже врёт...
Но о том, как вчерашнее нынешнему остаётся сродни,
кроме вас и меня,
больше спрашивать не с кого –
ведь не с поэтов же
Маяковского вроде!
Впрочем, ныне на вряд ли кого даже зло
рассмешит незапамятный тот анекдот**
о Штрихе, понукающем автора «Матери»
выдать роман
и о Нём, на обложку пока не попавшем.
Нет, по счастью, теперь, даже если какой-нибудь жлоб
и решит вдруг кому указать горизонт
и простор
и подход,
облик, да и поведение этого Крохи
(как и состоянье ума!)
не в пример уже интеллигентнее, чем у Папаши.
Да и сами творцы не рискнут
в неглиже вопиющих проблем
выделяться в толпе
даже скромным масштабом уже
исключительно литературы.
Ну, а мне-то, уж точно, не ткнут:
написал В. В. М. –
не пора ли писать В. В. П. ? –
разумеется же,
во всех смыслах магической этой аббревиатуры.
Нет, не сыщешь уже среди нас
боевых петухов,
и, вставая даже с ранья,
нам уже не услышать ничьих
ни тревожных, ни грозных побудок.
Утро-вечер, день-ночь – т и х и й ч а с:
в атмосфере столь благостного и святого вранья
отыщи дураков
поминать –
де каким оно грешным и злостнейшим было,
когда (сгоряча)
повелось и откуда...
Нет, не нам (ведь – кому!) –
по давно уж простывшему следу
и где-то лишь в самом хвосте
увязавшись, как в очередь (дескать: куда? что дают? и по чём?),
в разношёрстном составе, но, как поперёк, так и вдоль
лишь надёжно безликой массы –
предъявлять, вспомнив смету
– каких ещё, к лешему, ныне коммун! – ,
этот счёт...
Как и всем – и не важно, был с ним или без –
его выставят те,
что и по бездорожью, ведущему в гибло темнеющий лес,
отыскали, пускай и кривую, но наикратчайшую – до
самой кассы.
Одержим чрезвычайностью футур-туризма, возник
и, гранитясь лицом,
Ты, возможно, и в наши дни***
всё ещё вынужден маршировать...
И пусть мы Тебе не ровня,
но ведь и под стопами Твоей, генацвали, чеканной строки
посторонних, незваных, излишне личных
мыслишек, сомненьиц, отчаяньиц жалкий сорняк
(у, вражина!)
умудрился-таки
не нарезать дуба!
В сердце – пуля, кацо...
Конечно, чёрт с ней! Да и с ним...
Ведь почти что цела, хоть и фарша полна, голова...
Но теперь, Футуризма отличник,
скажи нам
(в конце-то концов!): после веры в чужие слова,
......................мы,
...............трезвые,
будем ли?! – думать
2005
_______________________________________________________
* «Совершенно незачем ловить за руку палача и выколачивать из него имя заказчика. Да, Блок умер от истощения, но не только физического (нервного в том числе), но и (или, может быть, прежде всего) психического: эстетического в расширительном смысле и морального в смысле воли к жизни или, точнее, веры в её смысл – от чёрной меланхолии. Маяковский, Цветаева, конечно, самоубийцы, но по той же или сходной причине. С Мандельштамом всё отвратительно ясно: загнобили буквально («сам де виноват, что слаб здоровьем, не курортом пахло, мог бы и подкачаться, а не стишки вредные кропать»). Но и «некоторый туман» вокруг смерти Есенина, и буквальная недобитость Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого и мн. Других («живучие оказались, сволочи») – всё это свидетельство лишь того, что всем уже давно – а тогда и подавно было – предельно понятно: «сталинизм» – это такая среда для людей (а для перечисленных, ибо это были Люди, тем более), в которой они – как разумные созидатели культурного пространства своей жизни – с последней практически несовместимы. И это не фигура речи, это рутина и банальность безысходной повседневности, главный параметр подобного парадоксального существования. Человек в такой среде мечтает стать невидимкой, но не ради корысти, как у Уэллса, а ради элементарного самосохранения. Но Человека, если он есть, не спрячешь. Даже если со всех сторон окружить его сигналами: НЕ ВЫСОВЫВАТЬСЯ! – он онтологически т. е. по природе и сути своей нечто высунувшееся. Это существо и вступает в острое противоречие со «сталинизмами», и, ввиду беззащитности, они либо его легко преодолевают «полностью» (физически), особенно если его «чересчур много», либо снимают его остроту более «мягкими» способами, своей гуманностью, которая расчётлива не только экономически, вроде естественной бережливости людоеда к запасам пропитания, но и дорожит определённым самообманом, тормозом на пути к излишнему усердию в примитивности и тупости, нуждаясь в некоторой сложной путанности, неоднозначности мнения на свой счёт, в том числе и собственного. Разумеется, справедливо говорить об этом как о проявлении болезни, тяжёлого психического расстройства, может быть, даже типичного для тиранов; и всё же даже в этом плане, нельзя не говорить, пусть всего лишь как о симптоме, о чудовищной моральной импотенции и возводимом над нею грандиозном интеллектуальном извращении в качестве анестезии для угнетаемой своей абсолютной нищетой экзистенции – против ужаса перед бездной на месте долженствующего центрировать её духа. Когда, как, что или кто вышибает его оттуда – вот это бы и исследовать (увы, не методами медицины), чтобы знать, как становятся тем полным ничтожеством, которое, при благоприятных обстоятельствах, именно ввиду своей полноты предстаёт непомерным величием».
**Сталин – Горькому: «Харащо. Ви написали мат. Ни пара ли типерь… написат вам рааман… атэц?» – Мотив отцовской ревности к певцу материнства в околоуголовной среде 80-х: бывалый ЗК, входя в роль пахана, распекает своего, так сказать, придворного поэта за скабрёзно сентиментальный опус под названием «Штруня»: «Чо, горький х…в, про штриха тоже забыл?» В армейской среде тех же лет: один из духов, сочинив для красного уголка к дню Победы какую-то дичь с употреблением «родина-мать», выслушивает от прапора или деда: «тебе, горький ты мой, мать сейчас армия, но главное – помни, кто тебе в ней отец». Вероятно, в абсурдных этих «напоминаниях» проявляется некий маскулинный поведенческий «архетип»: несмешной, прямолинейный и тяжеловесный, но правдивый по исторической характерности, анекдот про Сталина, точнее – его роль в нём, думается, так или иначе варьируясь, присваивается во всех без исключения спёртых средах: грубым санитаром в психбольнице по отношению к больному, излишне полагающемуся на благотворное влияние вмешательства близких; физруком в школе, добивающимся чего-либо от «маменькиного сынка», «очкарика» или «ботаника»; развязным следователем в СИЗО, давящим на кого-либо, не удержавшегося от требований контакта с родственниками – и т. д. и т. п. И всё это, разумеется, среда производит со своим обитателем в шутку, как кошка с мышкой – так её торжество демонстрирует или, вернее, назидательно монстрирует своё добродушие. Любопытно, как этот, или подобный ему, архетип властолюбия проявляется в женских средах, воздействуя на «папенькиных дочек» – может быть, через какую-нибудь более сложную и утончённую модель? В смешанных средах зачастую можно видеть, как вместе с ролью присваивается и пол – властолюбие трансвестично, т. е. в конечном или, точнее, изначальном счёте, пока не проявится в конкретном носителе, оно бесполо, хотя и всегда мужиковато, даже в женщинах. Властолюбие довольно примитивно – пусть и не так, как склонность к прямому насилию, но – всё же ведь онтологически оно укоренено именно в ней, обосабливаясь, усложняясь и утончаясь лишь промедлением и частичностью инструментального применения, избирательностью, «вкусом» и, наконец, стилем. Стиль «стальной», как выясняется, весьма живуч, и именно благодаря лёгкости усвоения и распространения в «низах», в их бытовщине – правда, как правило, и преобразования в откровенно «кирпичный» и даже «булыжный».
*** «Современен ли Маяковский теперь? Безусловно: футурист, принятый в этом качестве и функции своим временем, даже обречён на современность впоследствии. Иными словами: исходя из того, что его современность ему поверила, и ровно настолько насколько не можем не верить ему и мы, т. е. в некотором роде то самое будущее, о котором он возгласил, он остаётся современным. Во всяком случае, одним из самых ярких примеров радикальной модернизации он остаётся».