(продолжение)
...Первым со ступеней сошел красный цвет. Центральная площадь, замешанная на глине, и впрямь походила на дно только что испарившегося моря. Хрустальные насыпи исчезли.
С Аламеей часто такое случалось - жизнь между двух проваливающихся пространств. Нельзя сказать, что какое-то из них было или прошлым или будущим. Нет, это что-то совсем другое - как будто менялся общечеловеческий угол зрения, и все невидимое вдруг обнажалось.
Аламея подняла голову. Как бы исподлобья смотрело на нее издательство «Время». В одном этом названии таилось что-то роковое и невероятное. «Время», не впуская в себя поколение «немых», считало, что люди ничего нового не желают ни читать, ни слышать, ни знать. И великие держали «Время» в узде, тем самым тщательно охраняя сделанную из «Времени» кормушку.
Представители поколения «немых», не сознавая реальности, ломились в дверь «Времени», потряхивая своими ни одной собакой не прочитанными рукописями.
-Про-рвем-ся! - кричал какой-то лысый с бесноватыми глазами.
Аламея хотела прорваться сквозь толпящихся у входа, но ее тут же оттеснили к мусорному ящику, затолкали, смяли... И тут она увидела другую дверь, рядом. Через нее спокойно проходили почтенные великозорцы. Аламея задрала нос, сделала походку извивающейся и, презрительно оглядывая кланяющегося вахтера, прошла за мужичком в огромного масштаба "варёнках".
- Ну, и чего вы за мной идете? - обернулся он на втором этаже лабиринта.
- А я и не за вами, - пожала плечами Аламея. - У меня сегодня экскурсия в издательство.
- Ну, коли экскурсия, - серьезно дернул ощипанной бровкой человек в "варёнках", - заходи. Стишки, небось, принесла?
Аламея кивнула, хотя слово «стишки» ее покоробило. Но что делать, когда все монастыри вокруг - чужие.
- Кто вас рекомендовал? - спросил редактор, вешая на спинку стула свою варёную куртку.
- П-н, - неловко замялась Аламея.
- П-н? - дернул бровкой редактор. - Странно. П-н в последнее время только себя рекомен-дует. Что ж, поглядим, чего тут П-н рекомендовал.
Он вытянул из рукописи страницу и стал читать: «Боже мой. Боже, каждое утро все ту же молитву слышу...»
Оторвавшись от листочка, редактор пожал плечами:
- Что-то не помню, чтобы П-н по утрам молился. Ведь он так занят строительством своего памятника. Видать, продвинулся, моде подался. Сейчас все, кто во что горазд. Кто по церквям, кто по кооперативам, кто вспоминает прежнее увлечение курсом доллара. Интересные были вре-мена. Жаль, тоже в небытие канули. Ни курса теперь, ни доллара. Одна небесная дыра осталась. Так, что у вас там дальше?- покрутил он карандашом в ухе. - «Цепями к деревьям прикованы листья».
- Ну, это уже клиника, - сказал он, подпустив к голосу некоторое недоуменье и незаметно повертел пальцем у виска, как бы обмениваясь мнением об авторе с молодой редакторшей за соседним столом. Решимость почитать мораль молодому автору вздувалась под барханами складок фирменной футболки КЭМАЛ.
- Где вы видели, - начал он вкрадчиво, как разговаривают с нервнобольными и слегка помешанными, - чтобы листья к деревьям были цепями прикованы?
- Но это же поэтический образ! - попробовала возразить Аламея.
- Непонятный образ, - заметил редактор. - Если листьям хочется падать, пусть падают. Нечего их наверху удерживать. Чем скорей упадут, тем лучше. У нас листьев, как людей... Не жалко во всяком случае.
- Это как же людей не жалко? - попробовала возразить Аламея.
- Да, ну, - отмахнулся редактор, не отрываясь от стихотворных строчек. - Что у тебя тут за «высохший праздник»? Я понимаю моря можно высушить, хлеб… А праздник? С сухим вином, что ли. Ну, тогда еще можно понять, если праздник с сухим вином праздновать, то можно его и высушить, но у тебя про сухое вино ничего не сказано.
- Вы что-нибудь понимаете в поэзии? - спросила Аламея, забыв о дипломатии, которая просто необходима в таких случаях.
- Вы свободны!- захлопал щеками редактор. - Свободны! А рукопись я отдам на рецензию!
Аламея и вправду почувствовала себя свободной и от этих стен и от поэтического дракончика в "варёнках". Позади оставалась только тревога за рукопись. Слабая, почти нереальная надежда на то, что кто-то третий, прочитавший ее стихи, окажется человеком, сведущим в литературе и к тому же честным. Ведь давно уже для всех, еще с курсодолларовских времен, ни искусство, ни литература сами по себе ничего не значат. Для литературных управителей это только корыто, в которое можно по уши засунуть свои расфуфыренные пятачки и питаться до тех пор, пока волей прожитого века не отпадешь от его кусанных-перекусанных краев.