Две смутно очерченные женщины сидели на широкой, пустой, в тёмный осенний вечер выходящей веранде в глубоких плетёных креслах-качалках. Смутные их очертания были следствием того, что обе находились в постоянном движении. Одна из них, уютно укрытая плэдом в крупную неброскую клетку, занималась вышивкой. Летали её руки над большими круглыми пяльцами из светлого некрашенного дерева, угловато вдруг локоть выделялся из силуэта. Когда лезла в глаза густая, прямая, чёрная чёлка, женщина отводила чёлку от глаз рукой. Быстрые, резкие, разнообразные движения кистей женщины, занятой вышивкой, походили на язык жестов, с помощью которого экспрессивно общаются глухонемые.
Или ещё бывает игра такая, у собравшихся вместе вечером в комнате с потушенным светом детей и родителей: растягивают в качестве белого экрана простынь, и устраивают театр теней. Тень от по-разному сложенных в луче проектора кистей рук отображается на экране то силуэтом лающей собаки, то силуэтом взлетающего гуся, и ещё масса вариантов есть таких силуэтов. Покачивалась вышивающая в кресле-качалке, и мог бы выхватывать из темноты взгляд отсутствующего третьего наблюдателя резкий локоть, пяльцы перевёрнутые для закрепления нитки, чёлку и длинное по плечи прямое чёрное каре. Женщина шила на автопилоте и на привычке, в деталях видеть собственную вышивку ей не требовалось. Крупная клетка на плэде совсем темнотой уже скрадывалась; и скрадывалась темнотой тоже сидящая в кресле-качалке другая женская фигура. Эта вторая женская фигура сидела в кресле, ничем не занимаясь; худощавый её, резко рисующийся во тьме, тёмный силуэт походил на силуэт той первой, вышивающей женщины. Поверх всего смотрела туда в окно веранды вторая женщина, о чём-то думала, и если б не темнота, видно было бы, что иногда она чуть прищуривает глаза, будто силясь разглядеть что-то там во тьме, в саду и в окне веранды. На столике между женщинами стояла бутылка болгарского белого вина со странным названием "Кот" и высокие тонкие бокалы, то одна, то другая протягивала к одному из бокалов руку, чтобы сделать ещё один небольшой глоток. Задерживала отпившая этот свой глоток между языком и нёбом, глаза прикрывала, вдумывалась во вкус; и долго ещё после этого оставалось на языке послевкусие: оттенок ли вкуса, или запах, или, в общем, какое-то терпкое, чуть шампанским отдающее ощущение. Одна из женщин /вышивающая/ именовалась Лиз, другая - Диана. Женщины сидели на веранде дома Дианы, собачье слушали взлаиванье, крики отдыхающих, от недальней реки доносившиеся. Обрывался на полуслове и с полуслова начинался между женщинами малоэмоциональный, беспредметный разговор.
-Да. А он...
Пауза.
-Я брала листала ту книгу...
Пауза.
-Завтра сестра приезжает...
Резким, чётко очерченным иероглифом сидела та, что без вышивки, которая Диана, в собственном кресле, в чёрных джинсах и тёмном свитере; рядом с бокалами были брошены на столе тремя обтрепавшимися, неаакуратно лёгшими веерами игральные карты. По причине совсем сгустившейся тьмы в эти карты играть было уже невозможно. Изящно брала Диана в руку высокий тонкий хрустальный бокал, и отблеском какого-то света отсвечивали и бликовали при этом её идеальные, по-французски округло сформированные ногти, покрытые бесцветным сияющим лаком. Так светится виноград на картинах не то фламандцев, не то голландцев: громадные, полтора на два метра, натюрморты на насыщенном чёрном фоне; и светятся на этом фоне хрусталь, виноград, так, что как будто даже изнутри эти хрусталь и виноград какими-то огнями подсвечены; и художественно, спиралью срезанная кожура апельсина со стола свешивается, и доли апельсина волшебно светятся тоже. Диана работала в местной Детской Школе Искусств преподавателем рисунка и живописи, а Лиз, которой вот как раз перемахнуло за тридцать, дважды в неделю брала у Дианы частные уроки - по этой самой причине и приходили Лиз в голову всё художественные сравнения.
Хорошо было на веранде, в кромешной тьме. Хорошо было то, что не было дневной сутолоки, нервов, резких реплик и экспрессивных телефонных разговоров. Не было плана ненужных действий поэтапных, которые в рабочий день следует выполнить; не было ощущения, что это ты принадлежишь час за часом отсчитывающемуся времени, а не время тебе принадлежит. Часто Лиз ловила себя на том, что, вдруг остановившись где-нибудь посреди коридора или без мысли в темноту там в окне уставившись, переставала она понимать, как это она здесь оказалась, где это она оказалась вообще, и как вот окружающее с ней соотносится. Так и стояла, даже по пять минут неподвижно: полутёмный коридор учреждения, шёлковая чёрная расклешённая юбка макси по щиколотку, чёрная водолазка с широким, в два сложения отвёрнутым горлом, посередине водолазки вычищенным золотом сияющий кулончик: Знак Зодиака Лев. Высокие устойчивые каблуки недавно приобретённых Лиз чёрных туфель оказались почему-то с металлическими набойками, так что, постояв в состоянии какого-то потрясения и наудивлявшись, цокала Лиз дальше по коридору своими аккуратными набоечками-подковками, каре прямое чёрное за уши заводила. У Лиз в доме тоже была веранда, хоть и сильно меньше Дианиной; и в кромешной тьме, бывало, клонились ночами ветви яблонь к ветвям яблонь, шептались, шумели,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.
*
Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной, и ее замечая одну.
И.Бродский
Там шорохи бывали в окне веранды в доме Лиз, в саду, и как будто эти шорохи были очерчены, и являлись глазу в смутных громадах, нагромождениях тьмы на тьму: часть дерева, часть куста, часть газона вдруг формировалась в какое-то что-то общее, тёмное, невнятных очертаний, и шумело оттуда, шумело, и доносились с колеблющим занавесь дыханием ветра из сада запахи. Иногда это были естественные запахи сада: мокрая или облетающая листва, тонкая цветочная пыльца; а иногда и чёрт его знает, что и откуда: солёное дыхание приморского ветра например, или запах арбуза, или вот что-нибудь такое же совершенно неожиданное, ставящее тебя в тупик, откуда оно взялось. Долетал от работающего соседского КАМАЗА запах то ли ржавчины, то ли угля, то ли выхлопов, и это тоже бывало уютно, и железную дорогу напоминало. Скрежетал КАМАЗ, рычал, заводясь, а заведшись, вырубался, и рычание замирало. Лиз и у себя на веранде тоже сидела, в углу, в кресле, но не в качалке, а в раскладном, такие на пикники берут; и множилась тут на блюдце рядом с Лиз неаккуратная гора окурков.
Почему-то валялся перед окном веранды Лиз, на широком пустом кухонном столе кипятильник: пластмассовая белая ручка, облезшая и набравшая на себя накипи рабочая нагревающая поверхность. В сезон рядом с кипятильником милые букетики фиалок бывали собраны в маленькой чёрной вазочке; по осени же, когда фиалок больше уже не бывало, валялся на столе кипятильник в гордом одиночестве. Когда углём тянуло в окно от в двадцать пятый раз решившего завестись КАМАЗа, то будто чуть примешивался ещё этот запах накипи, наросшей на кипятильнике несколькими неаккуратными, беловатыми слоями.
Лиз с детства любила дорогу и гостиницы, всё связанное с тем и другим, и запахи тоже - за их бестолковщину и бессмысленность. Так же, как тьма веранд в домах Лиз и Дианы, скрадывало ощущение дороги внятные очертания и соображения, весь график ежедневный ломало, и уже ты, находясь в дороге, не принадлежал безраздельно час за часом отсчитывающемуся, одинаковому каждый день времени. Ежедневность: кабинет деканата, или какого-нибудь ректората, или при школе какой-то канцелярии, девушка к принтеру приставленная и ксероксу, библиотека тут в соседнем помещении за стеной. Дробные шаги на каблуках по коридору - приближающиеся, удаляющиеся; дребезжание телефона, время, от звонка к уроку дохло тянущееся до другого такого же звонка, зайчики солнечные по стёклам и стенам. Вдруг голос, нервный, со слезами сдерживаемыми, напоминающий своим напряжением и интонацией - сводки военных действий, развернувшихся в твоём городе: "ВСЕМ КЛАССНЫМ РУКОВОДИТЕЛЯМ ДЕВЯТЫХ КЛАССОВ НА БОЛЬШОЙ ПЕРЕМЕНЕ СОБРАТЬСЯ В УЧИТЕЛЬСКОЙ!" - Из динамиков, под потолком каждого кабинета привешенных, голос. Пауза, повторение - с такой, наверное, интонацией повторяют без конца "Авария на АЭС, всем сотрудникам, соблюдая спокойствие и очерёдность действий, начать эвакуацию и выход из здания": "ВСЕМ КЛАССНЫМ РУКОВОДИТЕЛЯМ ДЕВЯТЫХ КЛАССОВ НА БОЛЬШОЙ ПЕРЕМЕНЕ СОБРАТЬСЯ В УЧИТЕЛЬСКОЙ!!"
Но в данный момент Лиз и Диана сидели на широкой, в светлую, ясную, грустную и скупую в очертаниях осень выходящей веранде, в глубоких плетёных креслах-качалках; постепенно свечерело, и стали сидеть в глубокой темноте. Лиз укрыта была от пробирающего осеннего холода мягким, кутающим колени плэдом в крупную серую клетку, и летали над вышиванием руки Лиз: то вдевали в иголку нить, которую Лиз промакивала губами, прежде чем попытаться вдеть её в игольное ушко; то перебирали разноцвнетные шерстяные мотки, ища подходящий цвет; то большие круглые пяльцы переворачивали, чтобы нить закрепить на изнанке. Лиз шила крестом прилежно, строчку за строчкой вела, чуть склонив набок голову, и было в выражении лица Лиз что-то от выражения лица сидящего над прописями третьеклассника. Волосы Лиз заколками сколоты не были, только за уши для удобства были забраны; периодически Лиз дотягивалась до высокого бокала тут же на столике и делала небольшой глоток белого болгарского вина "Кот". С этим самым "Котом" Лиз и решилась навестить Диану Константиновну, и теперь женщины коротали неслышно спустившийся вечер, покачивались в сонном каком-то ритме в плетёных креслах-качалках, наблюдали, пока ещё было светло, осиротевший, обедневший без летнего буйства листвы небольшой сад, на который выходили широкие окна веранды. Окна были все открыты, и залетал в окна ветер, шевелил лёгким своим дуновением волосы Дианы Константиновны, волосы Лиз, у Дианы на лоб прядь спадала. Тоненькая, графичная, одетая в тёмное фигурка Дианы - тёмные джинсы, тёмный джемпер - перерезала и дополняла задумчивое кресло-качалку иероглифом резких, стремительных очертаний, рубила Диана Константиновна ладонями воздух, описывая очередное сражение какое-то административное, прихлёбывала тоже того "Кота" из тонкого высокого бокала, звала к действию и к боевому прорыву.
Тут же на бутылке изображён был, кроме наименования, и сам "Кот": оригинально стилизованная, разноцветно раскрашенная сюрная кошачья фигурка, Лиз в первый раз купила это вино именно из эстетических соображений, но потом оказалось, что вино и по вкусу вполне себе замечательное.
*
Диана , как уже было сказано, работала в местной Детской Школе Искусств преподавателем живлописи, а Лиз дважды в неделю брала у Дианы частные уроки. Когда-то сбежавшая из московской литературной богемы Лиз... это, когда-то ещё раньше, Лиз всё казалось, что в богеме какие-то другие, увлечённые собственной темой, работой, творчеством люди, волшебный огонь булгаковского вдохновения - так что Лиз, для начала, из периодической работы в деканатах, ректоратах и канцеляриях победно прорвалась в богему с собственным литературным творчеством; ну, а теперь, вторым уже этапом, сбежала Лиз из богемы в посёлок, в интерьер полутёмных веранд, фонарь со скрипом качается там за окнами - единственный фонарь на всю улицу; хорошо можно сидеть в кромешной тьме веранды, глядеть туда сквозь окно во тьму облетающего, неспокойного по осени сада... И прижилась уже Лиз в посёлке, и снова /после пережитой злобы и истерики/, как когда-то в детстве, начали умиротворяюще, бессмысленно-успокаивающе действовать на Лиз сельские безлюдные осенние пейзажи.
Пока не совсем ещё свечерело, там за садом облетевшим видны были в окнах Дианиной веранды каскадами спускающиеся к речке холмы, много было звонкого, холодного, хрустального воздуха, много было вычурно призрачного, всего в безумных каких-то полутонах, вечереющего странного света. Собаки начинали лаять, там, здесь, и там и здесь после собственного лая собаки успокаивались. В саду ветер вихрями налетал на рыжие, взъерошенные массы некрупных хризантем, пригибал их к земле, клонил вниз и в сторону осиротевшие без листьев ветки деревьев. Графичный был пейзаж за окном, летящею рукой быстро, умело построенный: особенно явственные вертикали-основные стволы совершенно облетевших кустов, их светлые, янтареющие прутья как будто тоже немного светились; горизонтали проволок, протянутых вдоль малинника по периметру участка; яркие, сухою пастелью раскрашенные цаетовые акценты рыжих масс хризантем. Эквелибристка-соседская кошка, такая же рыжая, как хризантемы, с достоинством прошествовала по очень узкому верху соседского забора и, шмыгнув, скрылась как не была в одной ей известный лаз, там, между заборами, малинниками, собачьей будкой. Другая, чёрная кошка, вскарабкалась на узкий в обхвате, полый, тронутый ржавчиной столб примерно в человеческий рост, минуты на две бездвижным застыла на верхушке столба иероглифом, и, смахнув себя со столба, как облако смахивает со стола свою тень, тоже куда-то растворилась. В саду, в пейзаже дальше сада, ничего не происходило значительного, кроме существования самого этого пейзажа, кроме того, что совсем этот пейзаж был безлюден, а если было в нём какое движение - всё оно создавалось только порывами ветра, только клонящимися ветвями и приминаемой ветром к земле высокой травой. Отсюда не видно было, но где-то там очень далеко у реки весь берег зарос осокой, и уже кричала в этой осоке время от времени, пробуя голос, ночная какая-то птица.
Веранда эта, просторная, вечереющая, пахнущая деревом, бунинская, напоминала Лиз картину Куприянова "Уехали": такая же изображена веранда на ней, веранда дачного дома, абсолютно пустая, довольно ровно пригнанная и обшитая досками, и в самом дальнем углу веранды - грустная, сиротливая фигура лежащей собаки.
Диана сидела теперь в кресле так, как, бывало, сидела в креслах мама Лиз: в джинсах и тёмном свитере, резкий, ломаными прерывистыми линиями обозначенный силуэт, стрижка короткая, крашеная в цвет на несколько тонов светлее, чем спелая рожь; пиратская улыбка на лице. /Это у мамы светлая стрижка, а у Дианы была почти чёрная./ Составлявшие мамину стрижку волосы были страшно лёгкие, невесомые, легко электрелизующиеся, легко разлетающиеся от малейшего дуновения, колебания воздуха. Где-то и теперь так же сидела мама Лиз - в Москве ли, или где-нибудь ещё, на какой-нибудь тематической философской, эзотерической, литературной, музыкальной тусовке. Плавным модельным шагом, как будто не по асфальту и не по паркету, а по воздуху в нескольких милиметрах над этим паркетом, летая на высоченных модельных каблуках-шпильках, длинную, широкую юбку по щиколотку с собой так же плавно неся, появлялась теперь мама Таня, тоже сделавшая литературную карьеру, там и здесь: и в театре, и в музее; и в философском кружке, и в кружке музыкальном; и в Москве, и в Париже, и в Риме; перемещалась мама Таня по миру и по темам так стремительно, что совершенно невозможно было нанести на карту её вероятный завтрашний и послезавтрашний путь, полёт, местонахождение.
Лиз прихлебнула из высокого тонкого бокала вина со странным названьем "Кот", и, перевернув пяльцы, принялась аккуратно закреплять с изнаночной стороны очередную нитку. Сама Лиз, не обладая такой лёгкостью и стремительностью, как мама Таня, срезалась в своём полёте, не ужившись с московской богемой, так что вот и вышивала она теперь на веранде в кресле-качалке, под уютным клетчатым плэдом, периодически прихлёбывя вино и долго смакуя каждый глоток. Диана Константиновна, периодически писавшая картины на заказ или просто так для себя, тоже нигде не выставлялась, не входила ни в какие союзы, объединения, содружества, и, в общем, социальное признание её творчества заключалось по преимуществу в том, что её ученики брали на выставках и конкурсах, даже международных, призы, что её знали во всех воронежских художественных ВУЗах, и выпускников её брали охотно; что была она преподавателем так нзываемой "высшей категории", так что, единственное, раз в пять лет Диана Константиновна эту свою "высшую категорию" подтверждала, потому что ещё большего достигать было нечего. Неловко повернувшись, скрипнуло кресло, пахнУло в распахнутое настежь окно совсем уже свечеревшим воздухом. Женщины уже именно так смутно видны были друг другу во тьме, силуэтами, как мы их увидели в самом начале текста, и после рассказа о последнем своём сражении с сумасшедшим хозяином какого-то художественного магазина, Диана как-то притихла, подвинула по глянцево поблёскивавшей поверхности стола к себе пепельницу, и, раскурив длинную, тонкую, вычурную пахитоску, принялась пускать прихотливо изогнутые кольца дыма. Кольца были почему-то как будто с зеленоватой подсветкой и изгибались вопросительными знаками, зигзагами. - И кто скажет, какой век на дворе, какой-то подобный вопрос есть в песне у Городницкого. То ли давящее теперь на жалость и сентиментальность тем, кто ещё его застал, безвременно оборвавшееся советское время - такое родное, такое домашнее, такое, во дворе мальчишки мяч гоняют, матери кричат им из окон, призывая "Домой" и "Ужинать". То ли закат Царской России, Серебряный век, пахитоски, перья на немыслимых шляпах, платья внезапные, кружкИ философские, поэтические. А то ли и вовсе не Россия, а какая-то бешенная смесь всех времён и всех стран, о каждой из которых мы знаем немного, и вот эти отрывочные наши знания суммируются в общую какую-то нереальную, нездешнюю жизнь.
11-03-2014