1
ХРАМ
Огромный роман (или миф) с описаниями
подробностей быта, поступков и их подоплёк,
выводит на сцену героя, что, якобы в ней сам себя замечая,
пытается верить, что жив...
Однако, пошарив по тексту глазами, я вмиг
увижу в сгущёнке его вдохновений свои же рутину и лёд:
конец романтизма (и книги) – отчаянье, пусть он и, явно нечаян,
надеждой досужего недоумения заворожит...
На жалкой, пугливой и немощной старости лет
герой так подолгу, застыв, озирается снова и снова на
хлопки расшалившихся детских шутих и петард,
отыскивая невиновника этой последней сердечной бойни
(погибнуть – ведь и означает оставить след;
у каждого – если своя, кем ещё не объявлена?! – эта война
с самим же собой, то есть с миром – как свой же фальстарт,
а – «с богом!» ли, «к чёрту!» ли – с ними, уж точно, у всех лишь свои же войны)...
И – вот его имя (или кому-то уже и фамилия? а имя – Яков?): Иаков.
...Изрядно помятый и озадаченный долгой ночной борьбой –
отчаянно яростной, как и пристало узревшему лестницу в небо
(борцом ведь оттуда и «повреждён – у хромого – бедра состав») –
одной и той же ногой наверх, хотя и на каждой ступеньке он неодинаков
настолько, что кажется: лестница, снившаяся лишь ему, осаждена толпой
и ангелов ли! – кто подсажен, а кто и осажен – т. е. оглядываясь или следом,
соперничают – и не счесть там женщин, хотя и поёт не Плант, а иная Star...
...Да лестница и сама не из ряда – пускай ужасающе дорогих, но – покупок.
Для этого по состоятельности на ней должны бы быть одни Нобелевы,
да вскладчину, и – до последней копейки горюче-взрывчатого вещества...
Исчез бы, впрочем, и их грандиозный пшик на драной дымозавесе рассвета:
какой ещё stairway! – над хромыми лишь так называемый кем-то небесный купол,
и вновь они в самом низу, коль не ниже, – и, сколько ни покороблены бы - - - - -
ли бы, ни обескуражены, ни оскорблены увечьем – ан, чёрта с два! –
нет крепкого шва меж вопросом сна и бодрствованием ответа.
Бывает, конечно, и днём примерещится некая лестница –
другая, конечно, то есть практически, осаждённая уже всеми –
цепляются друг за друга, друг друга подталкивают или сбрасывают,
пытаются удержаться, даже прикидываясь чем-то вроде кариатид, атлантов, химер...
Что ж, боретесь и напоритесь! – ржёт Удача – а не древнейшая ли «небесная вестница»! –
ведь даже и тем, что на самых верхних из достижимых ступенек твёрдо осели
(это они ведь всё ещё обе ратные песенки и поют – и расовую, и классовую),
не Весть ли о верной смерти останется мерой даже беспрецедентных мер!
Картинка, однако, становится планом. И, сослепу ли, но «близнецы»,
хватают друг друга за пятки, по кругу оспаривая первородство
и самоподлогом присваивая всё то, чего не доистоптали отцы
семейств, кланов, этносов, царств, государств и империй,
и вводят лимит до 14-ти, до 12-ти... В итоге – до 2-х, а на них проставляют акциз –
не с детского лепета о чечевице, горчице и прочих культурах душистых прерий,
а с рассуждения зрелых мужей и жён о потере – и это ли не считать благородством! –
какой-нибудь – то ли чёрной, то ли паршивой, а то и попросту блудной – овцы.
И вот – уже наш Яша: спит... А надо сказать, он тоже не из лежебок –
вот уже сколько лет, как «сон бежал» усталых очей его! –
Но, наконец, догнал, приснился и будит его уже совершенно другим...
А собственно, почему ж невозможно-то! Ведь, говоря себе даже и тет-а-тет,
уж он-то вполне заслуживает!
Теперь он – Израиль, и в доску свой ему бог – Израилев бог!
И значит, всё ещё складывается... очень даже и ничего!
И даже лучше – вот только бы встать уже с ТОЙ ноги...
Но – Ох, ЁпПэРэСэТэ! – .....................................................
Да и колпак небесный... обод свой – расширяет-суживает... расширяет-суживает...
2
ВАВИЛОН – РИМ 1, РИМ 2, РИМ 3 – ВАВИЛОН
«...Бродский, в отношении к Английскому и на его примере, обратил внимание на то, что наиболее интенсивное и плодотворное литературное развитие «языков» давно переместилось из метрополий их официозного благополучия в многочисленные и разнообразные директории их лишений и бед. Но ведь гораздо раньше и Томас Манн называл в числе самых интересных современных ему немецкоязычных писателей прежде всего молодого Кафку, уже переселившегося в Прагу. Для Русского этот процесс, или, точнее, начало его острого осознания, совершался скорее во времени, нежели в пространстве, и, как известно, в два этапа: во-первых, сразу после Революции, с выдворением и бегством лучших его носителей за границу и цензурным запечатыванием ртов тем, кто решился или вынужден был остаться на родине; во-вторых, с возникновением диссидентства – под жёстким давлением идеологии так называемого Застоя. Именно на без-, вне-, или за- временных задворках советской литературной прессы расцветало и кристаллизовалось бредовое эпическое величие Платонова, оттачивалось тихое сатирическое помешательство Зощенко и Булгакова, воздвигался первобытно-фантастический культ влюблённости в Сущее Заболоцким... Дело не в успехе или фиаско криминалистики на предмет выяснения того, сами ли покончили с собой или были доведены до этого Есенин, Маяковский, Цветаева? своей ли смертью умерли Блок и Хлебников или единственной оставленной им «на выбор»? – а в том, что предельное понимание сути происходящего до сих пор даёт пронзительно трагическая символика казуса Мандельштама – ведь абсолютный факт, что из области, где его «тоска по мировой культуре» могла бы ещё надеяться на посильное утоление, он был заброшен и умерщвлен в одном из самых глухих, грязных и кошмарных углов бытия – в одном из за-стенков его, царившей тогда, актуальности.
Не говоря уж о протодиссидентстве и муках внутренней эмиграции у Пастернака или Ахматовой – что такое Набоков, коль даже и американская часть его творчества продолжает сублимировать грандиозный ностальгический изыск вечного изгойства, неизбывной утопии возвращения, едва ли не библейского блуждания в сиротстве возвышенно стоической и всемирно бесприютной творческой неприкаянности! Но всё это началось ещё раньше, относится далеко не только к литературе, и крайне запутанно даже в смысле вопроса о национальной идентификации. Бог с ними – с молодым Кафкой, со старым Фрейдом, с Солженицыным или Бродским! И мир праху вогнанного в бескрайнюю вечную мерзлоту отечества многонационального большинства русских поэтов и мыслителей! Вспомним хотя бы Исаака Ильича Левитана, чьи пейзажи просто хрестоматийно ассоциируются со всем предельно (национально) русским, и вспомним, что всё это рядом с пресловутой имперской «чертой оседлости» – и не для того ли, чтобы увидеть её, утрачивающую этническую остроту и политическую резкость, продолжением между истошно горластым пессимизмом с одной стороны, к примеру, «Венички», а с другой – истерично задорной анархичностью, к примеру, «Эдички»! Разделяет ли их она, и их ли она разделяет – то есть, что это за граница, и, наконец, где она проходит теперь?
У нас есть мощное орудие разрушения всех и всяких границ. Залог его эффективности для нас уже хотя бы в том, что осчастливлены мы его обретением благодаря военным. Имеется в виду, конечно же, Интернет.
Вот, казалось бы, и вправду безграничное или не признающее никаких границ, информационно-оперативное поле. Виртуально здесь может проявиться любой гений, любое своеобразие, любая взыскательность и целеустремлённость. Но так же и любые бездарность, пошлость, глупость, невежество, безответственность, своекорыстие, фальшь, клевета, ложь, притворство, малодушие, хамство, наглость, распущенность, дурновкусие, вздорность, бестактность, склочность, зависть, тщеславие, спесь, мстительность, враждебность, жестокость...
Где-то жизнь борется со всем этим с помощью времени и расстояний и, в конце концов, нередко берёт и верх. Весь арсенал шлака, недо-перечисленного выше, она худо-бедно нейтрализует – может быть, тем, что не позволяет слишком долго на нём сосредоточиться, сталкивая живущего со своими проблемами в онтически полном или в стремящемся к онтологической полноте объёме. Здесь же всё, и, в первую очередь, из второго списка, поддерживается в разогретом состоянии – кипит, булькает и клокочет в своей неутолимости, жаждет оставить за собой последнее слово, ходит заносчиво и самодовольно, с видом, к сожалению, зачастую оправданно победным. Это – канализация, и, в отличие от жизненно важной отдалённости этой системы от всех прочих в действительности, здесь, в виртуальном мире, её содержание может просочиться куда угодно. Угодно, прежде всего, тем, кому слить туда больше нечего, и кто рад, что наконец-то появилось куда, да ещё и со столь бесценно услужливыми и лестными предложениями ввода и сохранения. Каким бы примитивным и мелким ни было индивидуальное я, здесь оно получает в дар возможность приобщиться к чему-то непомерному и всеобщему. Пусть даже само это чувство партиципации и благоухает катарсисом уже отнюдь не по-гречески, но ведь и бесконечно ветвящиеся, пересекающиеся и даже путающиеся друг с другом терминологии уже не предъявляют строгих пограничных требований ни на вкус, ни на цвет, ни на запах».
3
МАСКИРОВКА
Раскинем картишки!
Путана Фортуна давно их кропит параллелями-меридианами...
Земляне, ужели не время поставить на кон достающийся каждому глобус!
Но – тише:
поскольку – не ныне и присно во веки веков + аминь впереди, а – на миг
рисковых расчётов, что скрещивают перезревшую уже злобу с
азартом.
Коль старость дерзает быть кладезем опыта всех возрастов,
пусть все и вмастят их почтительным крепом её замогильному трефу,
где память не может уже укорачиваться, лишь растёт: хоть раз сто
испытывай днями рождения – не подводит, вынужденная крепнуть.
(Опять заглядевшись в итоговый всем подколодным рептилиям ящик,
легко подпою этим вымученным непотребствам сверх-меланхолической лени я,
по гладкости взяток с них лишь и блюдя преходящее с ними происходящих
раскладов – отнюдь не пугаясь эффектов сонливо запаздывающего осмысления.)
Да чтоб тебя! Коль ты – игрок и так слепо надеешься на баснословный прикуп,
тебе ли, играя в Зерно, да по-крупному, и не выложиться крупой до крупицы,
пусть – пшёнка, пусть даже и плевелы блефа – куриный залог петушиному гриппу! –
ни бисер-икра, ни яйцо-фаберже, а ведь – круто... Не потому ли и незачем торопиться!
Успеешь ещё проиграться. Ну, а пока ты в игре, ты почти что спасся!
Ведь не с полусонной же дури транжиришь ты лучшие карты – тебе ли не драться
за каждую новую ночь, что, тасуя совесть со страхом, не терпит паса!
А впрочем, средь белого дня ли когда-то так ловко обставил ты старшего братца!
...Уже начинаешь блуждать, заметаешь следы и прячешь, отмалчиваясь, утехи –
стоят камни жертвенников на местах рандеву с десантурой небесного воинства...
Ах, если бы и дорога в оба конца осталась бы той же, и теми же – нерушимые вехи
готовности «приложится к своим» (– отнюдь ведь не банковским счётом достоинства)!
(Тогда бы хоть Лазаря самого вперёд головой и снова в холл вноси –
в шикарно тлеющие лохмотья (от «Рембрандта и К°») разоденешь Я,
оглядывающееся на невзначай подталкивающую к чистой духовности
высоко культурную, благородно пустую и необъятную скуку безденежья.)
4
ИОСИФ
Вот – реликт
справедливости и доброты
одного легендарнейшего честолюбия...
Был эдикт –
на голодный прилив поспешившим на стык
двум и больше народам в единое их многолюдие:
мудрый царь, фараон, чужака, толкователя снов,
ставит первым после себя, доверяя ему и живое, и вещи...
Так миграция стала великой твердыней основы основ,
ну, а всякий едва беспокоящий сон – несомненно вещим.
«...Хорошо, что продали меня в Египет, а не в Ассирию...
Потерпел, и – вот, видите! – только то и могу, что во всём своё
и с лихвою, и беспрепятственно теперь брать, брать и брать я...
(Нет, я не какой-то там обнаглевший «батюшка» из предреволюционной России...)
Пожалело меня когда-то дикое, хотя и родное по крови, зверьё...
Вот, передо мной они... Все – голодные... Хотя здесь ещё и не все мои братья...
Что же, ладно! Главное в хорошей игре – соответствующая моменту мина:
не узнали, похоронили – ну, и пусть земля пока остаётся мне пухом!
Теперь – лишь заполучить сюда да хорошенько подставить Вениамина! –
Пусть братишки помучаются, да и папочка тоже пусть соберётся с духом...»
(патриарх:)
«О, да будь то всего лишь кошмарный сон!..
Но, увы, растерзали звери тогда моего любимого сына...
А ведь всё повторяется – вновь покинет меня обожаемый мной малолеток,
снова, чуткие памятной скорбью, сейчас опустеют объятья...
Мирный я человек – а велик и силён у врага гарнизон!..
Ах, моя ли горькая доля ныне подобна участи в масле сыра!
...Экий всё же египетский выродок – богобоязненным прикинулся напоследок!
Жаль, и вправду не до шпионажа теперь ни мне, ни Вениаминовым братьям...
Что же, дать в заложники сына и... ЖДАТЬ?!!»
– Чей бы ни был грех,
не изобретён ли уже и крест
для ношения его на стезях столь многих давно не пеших обоесторонних кривдиц!
"Вот" – опять, юный и в цветных одеждах, не в тряпье из лоскутов и прорех,
ведь как будто воскрес! –
терпеливо гордый своей правотой, ибо новый – "идёт сновидец".
__________________________________________________________
Бог отвёл Авраамово лезвие от Исаакова живота;
даровал слабость глаз и спасённому (если и не вообще
ослепление), дабы было ему через что призреть не на первенца;
а непервенцу этому дал обмануться ещё и объятьями дважды:
раз – когда не мешал поверить: посмертна от любимца в руках пустота,
два – давая понять, что повторно о том же скорбящей душе
и самой уже в нём не утерпится;
пусть по старости лет он – Израиль – не это считал наиболее важным,
а – что семя его, все 11 сыновей (-козырей...) – постоянные склока и свара:
те – упрямо заносчивы, те – ревниво завистливы, те – жестоко драчливы...
«Обмани ж его, Явь (Бытие (или Бог)), этим сном, что, так долго имея обличье кошмара,
оказался бы всё же (хотя бы на миг триумфального вскрытия карт!) для него счастливым.
2011
P.S.
НЕУДАЧНИК...
От пыли, от камней дорог, от зноя,
от мерзлоты, от сырости – прочь от
и просто мимо всякого простоя
он шёл...
А впрочем – и теперь идёт:
всё тянет безысходную работу
беспутность автоматики ножной,
неся с собой унылую заботу
о том, что всё не так, как быть должно.
А как должно – теперь уж и не вспомнить.
Да и вообще – о чём тут вспоминать! –
Коль память – это как вопрос нескромный,
что хочется лишь поскорей замять...
Как много книг, где каждая страница
вполне могла бы важный повод дать
к вопросу: не пора ль остановиться? –
но взгляд, как ноги, продолжал блуждать...
Так много городов на свете древнем!
Так много где-то в небе горних сфер!
А он лишь вор и тать в своей деревне,
как всякий вождь – посмертно – Агасфер...
Но он не мёртв, а, главное, не вечен:
пред нами лишь житейских правил свод, –
и нужно слишком доверяться речи,
чтоб так и не понять его кроссворд.
Пусть этих перекрёстных слов задачник
останется тому, кто встречу слов
рифмует как отпетый неудачник:
здесь с рифмой слову жизнь не повезло.
...И ЕГО ДВОЙНИК
По мере сил ли, вопреки ль судьбе
кому примнилось в личной неугоде –
так явно, что на миг не по себе
вдруг стало – мысль о том, что он свободен?
– Для грёз, для дури, для хандры со сна,
для выбора ноги с него вставая,
для пьянства, если денег сыщет на
него рука в кармане трудовая...
– А, может быть, вдоль быстрого пути
с ума, как некий зов гостеприимства
и даже обещание спасти,
свобода эта – для самоубийства?
– Для трудного броска приноровить
последнюю навязчивость психоза
к самозабвенью в собственной крови,
слезящейся от едкости наркоза...
– Продлить, но так, чтоб этот миг и смерть,
друг с другом избежав противоречий,
вскружили бы всеобреченья смерч
над пустошью неотвратимой встречи
себя с самим собой...
– И вот каким
намеренным размежеваньем с явью
посмертно не оставить ни строки –
лишь немоту межи...
– Да не слукавлю!
1991