ДЯДЯ ЖОРА
Дом, в котором прошло моё детство, населён был людом самым разным. Художники Серовы, большую квартиру которых украшали собственноручно создаваемые полотна и бронзовая скульптура сваянного в полный рост неизвестного дядьки. Семья непривычно окающих Комлевых – со столь же непривычным, специфическим запахом в доме. Безалаберные Перевязкины – судя по всему, люди инженерной профессии. Интеллигентная старушка, воспитывавшая часто живавшего у нее начальственного вида внука Борю. Несколько семей – явно из того мира, который принято называть сферой обслуживания.
Духа ностальгически воспеваемого соседского коллективизма, когда все живут «большой дружной семьей», не припоминаю – уж слишком все были разными. Открыто, уродливо не конфликтовали, но и прочных «семейных дружб» не возникало.
Самой колоритной и загадочной личностью был дядя Жора. Невысокого роста, худой, щупловатый, с лицом смуглее и «задублённее», чем у остальных, лет сорока-пятидесяти (за точность не поручусь: взгляд ребёнка проводит одну возрастную грань – между детьми и взрослыми). Кто он и откуда, нам, дворовой детворе, было неведомо. С кем-то он, может быть, и жил – женщина рядом с ним осталась в памяти смутным безликим силуэтом. Детей у него не было – стало быть, и узнать, как он живёт, чем занимается за пределами двора, узнать было не у кого. Соседи его не то чтобы сторонились, но и в долгие беседы не вступали. Чуткое детское ухо выцепливало из разговоров взрослых знакомое слово «сидел», но почему оно так важно именно по отношению к дяде Жоре, почему об этом нужно говорить, было непонятно. Кто же не сидит?
У дяди Жоры были красивые руки – с картинками. И даже с буквами! Что там нарисовано и написано, детально рассмотреть не удавалось, хоть и очень хотелось. Любопытство имело под собой веское основание: запомнить и срисовать! И не на бумагу, а на собственную руку.
Не имея перед глазами оригинала, расслюнявив «химический» карандаш, усердно корпела над выведением своего и родительских имён, украшенных вензелями. На дядь-жорины не походили, но тоже было красиво.
Обнародовать во дворе результаты труда не удалось: мама заметила вначале даже не спрятанную под рукавом изрисованную левую кисть, а синие губы. Ухватил ли её всегда зоркий глаз подражательность этой творческой инициативы – или же привычно списал её на рядовые шалости? Отмывала она меня долго, но еле видимые контуры бывшего живописного шедевра, не донесенного до зрителей, оставались на руке ещё с неделю.
У дяди Жоры же узоры не меркли! Каждый день наводит или не моет руки? Судя по тому, что родителями не очень приветствовались принятия дядь-жориных угощений, убеждалась: не моет руки. Как иначе объяснить реакцию родителей, всегда поощрявших любой «подельчивый» жест (помню, когда-то была строго отчитана мамой за то, что не дала новые санки кому-то из дворовых сверстников, да ещё и трусливо списала это на якобы её, мамино, распоряжение)?
Запретов на контакты с дядей Жорой не накладывалось (да и папа дружелюбно подавал ему руку при встрече), но по лицам видела: смущены, в заговоре, не договаривают. Дворовые приятели буднично, почти равнодушно, принимали конфеты-пряники-печенья из «немытых» дядь-жориных рук. Я же, стесняясь отказать, брала, долго благодарила, словно прося прощения за ненужность этого подарка, дальнейшую его невостребованность. Но, случалось, и проглатывала тайком конфету-другую.
«Драма» произошла летом, под вечер, когда, отбарабанив на пианино положенное и скатившись со своего второго этажа во двор, я увидела скопление соседей-приятелей, каждый из которых держал в руках огромную связку воздушных шаров. Предмет вожделения всей малышни – знак праздника! Правда, цвета они были непривычного – белого. Да и форму имели нестандартную – продолговато-вытянутую, а не круглую. Так ведь какая разница?
От такого, не мне принадлежавшего, великолепия онемела! А гордые, счастливые владельцы наперебой верещали: «Дядя Жора подарил!» Ненавидя пианино, задержавшее к началу раздачи, обречённо наблюдала за более удачливыми собратьями.
Несправедливость вскоре была устранена, и у меня в руках оказался такой же, хоть и несколько менее пышный, «букет». Просматривалось, правда, в действиях дяди Жоры, вручавшего мне связку, некое замешательство, да разве до того было?
Чьи родители первыми забили тревогу, не знаю. Что не мои – точно. Не подоспели. Никто из нас, клубившихся в белом облаке, не понимал, почему взрослые отбирают щедрые дары. И почему женский состав истошно голосит, а мужской с кулаками двинулся на дядю Жору.
Драки, кажется, не было – впрочем, нас, детей, спешно развели по домам. Испуганные, вопросов родителям не задавали. И обсуждения инцидента во дворе тоже не припомню. А дядя Жора как-то незаметно исчез из поля зрения. Может быть, только моего. Но в памяти – остался.
Как угадать сейчас, что это было: наивное недомыслие, бесцельная ли хулиганская выходка подвыпившего дяди Жоры, опустошившего аптечные прилавки? Сознательный дерзкий эпатаж – вызов благополучным соседям? Или что-то большее, необъснимое даже для него самого, – отчаянно-мстительное?..
Увидев в фильме «Холодное лето 53-го» лицо вожака беглых сибирских зэков, узнала: дядя Жора!
Но и не он.
У дяди Жоры глаза были другие.
Его порой рассеянный, ни на чём подолгу не задерживавшийся, словно бы обращенный в себя взгляд оживал, теплел, когда он видел нас, детей.
И ещё – когда гладил бездомную приблудную кошку.