Во всем мире никто не помнил его лица,
Даже мать не хранила в памяти глаз сыновьих,
Глаз, что вечно над всеми, павшими чужой смертью,
Плакали кровью.
Плакали кровью так долго, что на щеках
Уж появились метки: две полосы,
Вечно открытые раны. Жгли на рассвете
Капли росы.
Избранные уносили лишь образ рук –
Крепких и сильных, пахнущих терпкой мятой.
Нежных особой той, позабытой нежностью,
Нежностью старшего брата.
На его плечи остервенело слетались стрекозы,
Чтоб умереть. Усталые, тощие, словно жерди.
Мудрый лишь согласится без тени раздумий
Разделить с кем-то минуту смерти.
Крылья белых стрекоз уносило ветром.
Лес пел им реквием, ныла земля, как трубы.
А человек уходил один, и ему лишь дождь
Поцелует губы.
Он не выучил птичий клекот и вой волков,
Как забыл и людскую речь. Он был мыслью раздет,
Чем и был непохож. Потому он и был чужим,
От начала времен. Везде.
Где же крыша своя, гнездо, нега чьих-то рук,
Угол свой и очаг, и избитый, родной порог…
Он, бывало, пытался вспомнить свои глаза,
Но и сам не мог.
Человек пуповиной был связан с сутью вещей,
Человек себя слышал в реках, в себе же – горы.
Ловя рыбу, он чувствовал смерть, что одна на всех.
Его тело поглотит ворон,
Когда пуля стальная сделает свое дело.
Эфемерна душа перед бешенством черных ружей.
Человек человека искал. Человека убил человек.
Он для этого только нужен.
И впервые плакали Боги над чьей-то смертью,
Провожая руками двупалыми душу в путь
Ведь лишь чистый способен без тени ненависти
Говорить «спасибо» за пулю в грудь.