Поэтический замысел, однажды явившись стихотворцу, привязывается, как зубная боль. Ворочается в нем и обрастает, на манер кристалла в растворе, образами, звуками, ассоциациями — и проделывает это довольно своенравно. «Начиная стихотворение, поэт как правило не знает, чем оно кончится, и порой оказывается удивлен тем, что получилось», — Бродский знал, что говорил. Но ведь и о родившемся ребенке трудно сказать, что из него вырастет. И все же мигом, определившим его земное существование, оказывается тот, когда он впервые закричал в родильной палате.
Стихи растут еще непредсказуемей детей. Больше того, поэтические идеи имеют обыкновение ветвиться, обращаться вспять, обрастать придаточными, а то и антитезами: на обнажении этого механизма построен классический сонет.
Но что бы со стихотворением ни случалось, попасть в него может только то, что оказалось в авторе. Авторы — разные. Великие стихи отличаются от просто хороших тем, какой огромный ком бытия они втаскивают в свои — даже как бы ни о чем, даже как бы дырявые — строки.
Возникшая в голове стихотворца поэтическая идея это разом и первый результат его работы.
В каждом стихотворении следует найти способ говорения, который в этом искусстве и есть инструмент восприятия, обобщения и гармонизации мира. Состоятельный поэтический замысел сразу же этот способ задает. «Поэтическая мысль уже сама находит нужную интонацию» (Кушнер). И не только интонацию. К примеру, стихотворение само выбирает жанр. Множит жанры, если нужного под рукой не оказалось. Меняет их иерархию.
Обратного не бывает (хотя, конечно, можно сочинить на заказ или на спор сносную оду или сонет).
Как-то я застал одного довольно знаменитого поэта за перелистыванием вышедшей в провинциальном издании книжки переводов античных стихов. «Что ты тут смотришь?» — «Ищу размеры и метры», — ответил тот.
Надо ли объяснять, что занятие это совсем пустое. Поэтический замысел всегда облечен в слова и в ритм, он даже в первый миг может и состоять почти из одного ритма (знаменитый блоковский «гул»). Но именно что — тут и в этих словах родившегося.
Заимствованный ритм — та же имитация. (Я не о совпадениях, они случаются, но никогда точные, за исключением входящего в замысел нарочитого диалога с предшественником.)
В основе замысла лежит реальное душевное событие, запечатлевшееся в неком соотношении смыслов-слов. Ритм это соотношение оформляет: «соединение слов посредством ритма».
Вторичная в своей массе советская поэзия, за невозможностью исследовать подлинные смыслы, обожала ритмы сами по себе. Сколько раз доводилось слышать по поводу красиво-бессмысленных стихов: «Какой звук!» И бесполезно объяснять, что «у нее красивые волосы» не говорят о красавицах — только про дурнушек.
Заблуждение это крепко въелось в поэтов советской школы, даже талантливых. Немногие уцелевшие из них склонны и сегодня принимать за свои лучшие стихи — самые гулкие. И заполнять пятистопные ямбы красивыми значительными словами.
Поэт должен иметь чуткое ухо. Но не должен превращаться в тенора. Не случайно у Лорки, предписавшего поэту «быть знатоком пяти основных чувств», слух стоит лишь на третьем месте, после зрения и осязания, — и он настаивал на именно таком порядке.
И этот слух ищет не красивые готовые мелодии, а, скорее, живые необработанные звуки жизни: «шепот, робкое дыханье».
*
Алексей Алехин, Опубликовано в журнале:
«Арион» 2014, №1