Элегия из Мариенбадена
В воскресенье перед обедом, когда в коллонаде
бывает наиболее оживленно
и старые деревья заботливо встряхивают
свои королевские кроны,
звонит колокол в ближнем храме
и одновременно курортный оркестр наигрывает
венский вальс.
Это напоминает сценку,
когда стареющий муж
признается в страстной любви
жене, пишущей на машинке
письмо своему любовнику.
Мое время летит все быстрее,
ваше пока еще нет,
а старцев не утешает прогулка
в пустынном саду в ноябре,
когда сумерки и моросит.
Вы видели уже купы цветущих лилий?
Павлин, что целый день таскался по земле,
вечером взобрался на ветку
и похож на скрученный балдахин.
Пробудись и больше не спи!
То, что бывает с нами
в этой единственной жизни, плачевно,
так как неизбежен конец,
ничего не стоящий в мире.
По зернышку сыплется мак
из белого мешка в черный,
а тот постоянно пуст
за неимением дна.
Доиграют – пойдем за мороженым
и ты возьмешь себе черное.
Но нет, только не подумайте,
что у меня кто-нибудь
стал выколачивать трубку хорошего настроения.
Каждый однажды взглянувший
ясною ночью на небо
желает дохнуть на стекло,
и чтоб после него что-то было,
оставить на нем свое имя.
Вчера всю ночь я думал о тебе.
Хотел бы оставить автограф
я на твоих глазах,
чтобы всюду потом меня видела,
куда бы ни посмотрела.
У мрачных стен затворенных,
на брусчатке у своих ног,
а вечером на закрытых веках,
когда будешь клониться к сну.
и утром, когда петух раскричится
о том, что ночь обнажается,
и смолкнет, увидев ее без одежд.
Кровь, земля, отчизна, свобода –
все они из орлиного рода
и твоего, моя милая.
Так же, как смерть.
И нет бегства из этих объятий.
В водопаде вода округляет камни
до женственной любовной красоты
и вещи возле нас напоминают женщин.
Клочок травы и клин знамени,
и нежные ямки гнезда,
и влажная чаша цветка.
Во время былое жили немилосердные девы,
но умели отважно любить.
Угрожают доселе мужчинам
безжалостной красотой.
Но все это давно история.
Время теперь иное,
но в коллонаде этой летоисчисление роз.
Знаю, что вы хотите сказать.
Сломана в долгих объятиях
корсетов немилосердных,
увяла роза в стихах поэта.
Но являлась цветком любви
на языке цветов.
Пока грудь не взломала решетку
из китового уса,
чтоб цветок вошел в новый век.
Мы ныне уже далеки от тех дат
и, несомненно, ближе
- ради Бога, к чему мы ближе?
Сами еще не знаем,
убогие и несчастные, сверженные с высот.
Уж давно музыканты убрали в чехлы
инструменты смеха и плача,
И у нежданно пустой коллонады,
столь возвышенной,
что на ее потолке
мы ищем небесных знамений.
Вы видели уже купы цветущих лилий?
Глубоко под землей источники
переплелись с ветвями корней
и птичьи горла полны
чистого серебра.
Когда я вставал со стула,
кто-то взял меня за рукав,
и я смотрю на лицо,
которое мне так знакомо.
Когда я был совсем молод,
думал, что за деревьями
она прячется от меня.
Ни одна из встреченных мной
не была на нее похожей.
Я как бы с рук ее сматывал
мягкие мотки шерсти,
а она мне тихо шептала:
Как ты видишь,
я единственна и всегда та же.
Это были мои поцелуи.
Почему ж ты пришла так поздно?
Я как раз затянул ремни
своего саквояжа
пустого,
и готовлюсь уйти в края,
куда отлетают беззвучно
огоньки задутых свечей.
На это она опять шепотом:
Не спеши!
Тебя под конец все оставят,
но не надежда и я,
которая здесь.
Ты пойдешь за мною, ступай.
Но я буду вновь удаляться,
неочевидна, как время.
Ты ж, как бы ступив в лужу крови,
поведешь яркий след за мной
еще некоторый срок.
Усмехнулась и смолкла.
Не знаю, кто эту землю
к моему изумлению выбрал.
Знаю, собственно говоря,
часто мысля об этом случае.
Думаю, нет прекраснее
края на этом свете,
особенно для меня.
Впервые раздвинув дождь,
закрывающий всю округу,
я тут же увидел тебя.
И окунул лицо спешно
в сугробы твоих волос,
задерживая дыхание,
чтоб полней надышаться ими.
А потом закрывал поцелуями
твои глаза,
чтоб их видеть возможно ближе.
Бывает насмешливая игра,
когда своей страсти мужчины шепчут:
Еще погоди,
а для отвода глаз женщины
минутой дольше колеблются,
чтоб целомудрие их не было осуждено.
Потом спрашивает мужчина:
Скажи мне, скажи, что думаешь.
Женщина конечно догадывается,
что ее торопит судьба:
мужчина близится, чтоб коснуться
дерева наготы,
желающего быть обнятым,
расцелованным и поверженным.
Война и любовь хватают за горло
и мужественного, и трусливого,
и кровь, это знамя страсти,
по пути ударяет в голову,
когда идут на смерть.
Смерть и любовь –
здесь издавна.
Но и весна каждый год
и зачем ее упрекать,
что она всегда та же?
Видели ль вы уже купы цветущих лилий?
В ветвях иногда сверкнет синева.
Это глаза,
смотрящие сквозь пальцы,
когда ладони подавляют смех.
Посмейся надо мной,
что я смешон, я знаю,
и прячься от меня, как только можешь.
Пока вдыхать способен воздух я,
буду плестись покорно за тобою.
И вот ты поймана и ты моя.
Ты настоящая, как стебелек травы,
и истиннее, чем седьмое небо.
Сжимаю твои тонкие запястья,
как раскаленную решетку ада.
Но ада нет.
Есть только ты!
И небо – только греза,
и стебель я лишь выдумал, возможно.
И нет тебя!
Есть черная и хладная пустынность
и я к ней близок.
Но еще противлюсь
с упрямой жаждой быть.
Но трогаю уже холодный лоб,
склонившийся ко мне,
и пробую дыханье твоих губ,
согретых твоей кровью,
и чувствую стекло твоих зубов.
Всю эту жизнь у нас нет ничего
за исключеньем собственного тела.
И хоть это чрезмерно тяжело,
в конце концов это единственное то,
что человек действительно имеет.
Все остальное тусклое виденье
и зыбкое мелькание теней.