Основоположник персидско-таджикской поэзии, поэт и ученый, энциклопедист своего времени Абу Абдаллах Джафар Ибн Мухаммад Рудаки родился в селении Пандж Рудак близ Самарканда.
Еще в юношеские годы он был известен на родине как певец и музыкант. Он знал наизусть Коран и читал его звучным приятным голосом. О жизни Рудаки сохранилось очень мало сведений. В некоторых источниках говорится о том, что он поехал в Самарканд, учился наукам, слагал стихи.
Слава о нем как о стихотворце и музыканте дошла до Бухары - столицы Саманидского государства. Вот что рассказывается об этом в одной из ранних антологий персидской поэзии "Любаб ал-албаб" ("Сердцевина сердцевин") Ауфи:
"Местом его рождения был Рудак, у Самарканда. Он родился слепым (по другим источникам, Рудаки был ослеплен в зрелом возрасте.) но был столь талантлив и восприимчив, что к восьми годам знал наизусть весь Коран и стал чтецом Корана; он принялся складывать стихи, причем такого тонкого содержания, что народ восторженно встречал их. Любовь к нему все возрастала, к тому же Господь одарил его прекрасным голосом и способностью пением очаровывать сердца. Благодаря своему голосу, он сделался певцом и научился игре на барбате (лютне) у Абулабака Бахтияра, который был выдающимся музыкантом. Рудаки стал мастером игры, и слух о нем прошел по всему миру. Эмир Наср, сын Ахмада Саманида, бывший эмиром Хорасана, особенно приблизил его к себе, и он пошел в гору, а богатства его увеличились до высшей степени. Как говорят, у него было двести рабов и четыреста верблюдов, нагруженных его поклажей. После него никто из поэтов не имел такого богатства, и такого счастья не случалось никому (из них). А еще говорят, за точность не ручаюсь, что его стихи составляют сто сборников (тетрадей) и ожерелья его касыд наполнены бесподобными наставлениями".
Закономерно, что Рудаки стал предводителем поэтов Мавераннахра и Хорасана.
Однако нельзя сказать, что вся жизнь Рудаки прошла в неге и счастье. Поэт, служивший более сорока лет Саманидскому двору, в старости попал в опалу. Он был ослеплен и изгнан из двора. Причина изгнания неизвестна, можно предполагать, что немалую роль в этом сыграло его сочувственное отношение к одному из народных мятежей в Бухаре, связанному с еретическим, так называемым карматским движением, проповедовавшим имущественное равенство.
О последних днях своей жизни сам поэт поведал следующее:
Певцом Хорасана был он, и это время прошло,
Песней весь мир покорил он, и это время прошло.
Но годы весны сменились годами суровой зимы,
Дай посох! Настало время для посоха и сумы.
Рудаки умер в 942 г. и был погребен в своем маленьком горном селении Пандж Рудак, откуда он взял свой псевдоним.
Через тысячу лет его могила была найдена, и был построен мавзолей. Маленький горный кишлак в Таджикистане приобрел мировую славу, стал местом паломничества любителей поэзии.
Как указывают исторические источники, Рудаки написал очень много. Однако, из его огромного наследия до нас дошло всего около тысячи бейтов. И это немногое свидетельствует о гениальности поэта. В его стихах - истинная человечность, удивительным образом пробившаяся сквозь века жестоких социальных потрясений, неповторимая эмоциональная выразительность, чудесная огранка слова в неожиданном повороте образа и настроения.
Рудаки по праву называют "Адамом поэтов". Он основоположник персидско-таджикской поэзии. Его творчество имеет большое значение в формировании и дальнейшем развитии одной из богатейших литератур мира. В творчестве Рудаки мы наблюдаем оформление и развитие всех основных форм персидской поэзии и обозначение ее тематического богатства. Рудаки автор касыд, газелей (еще окончательно не оформившихся), китъа, рубаи, а также больших дидактических поэм - масневи. Из них две касыды и около сорт рубай дошли до нас в полном виде, остальные же в фрагментах, кроме того сохранились отрывки из семи поэм - масневи.
Рудаки был окружен плеядой ярких талантов, таких как Абу Шукур Балхи, Шахид Балхи, Хусравани, Умараи Марвазий, Хаким Хаббоз Нишапури, Кысаи Мирвази, Дакикиз, которые учились у него, принимали и развивали его эстетические принципы. В результате выработался так называемый хорасанский или туркестанский стиль, который господствовал в персидской поэзии несколько столетий.
Стиль самого Рудаки еще средневековые ученые определили как "сахле мумтансъ" ("легкий, но не невозможный"). Стихи, написанные в этом стиле, читаются легко и плавно и кажутся удивительно простыми. Однако писать так мало кому удается, это гениальная простота сродни чудесному стилю Пушкина.
Поэт XI в. Унсури, "царь поэтов" своего времени, сокрушаясь о том, что ему не под силу писать газели, подобные газелям Рудаки, определял стиль великого поэта, как непостижимый в своем мастерстве: "рудакивар", то есть "рудакийский". В самом деле, у Рудаки свой особый стиль, который выделяет его из среды остальных поэтов. Ему присущи яркая образность без вычурности и намеренной усложненности, живое восприятие природы и очеловечение ее, народная простота и напевная музыкальность, пристрастие к поэтическим образам доисламского периода, к пехлевийской традиции. Во всех его художественных средствах доминирует эстетика простого и обычного.
Стихи Рудаки отличаются не только высоким мастерством. В них выражены передовые гуманистические идеи. Он первым в поэзии на фарси обратил свой взор на человека, ввел его в литературу, поставил в центр внимания. И природу, и философские идеи - все это он передавал через видение обыкновенного, "земного" человека, ясно и просто мыслящего.
Вот уже более тысячи лет переписываются и передаются из уст в уста неповторимые бейты и четверостишия поэта. Его стихи переведены и продолжают переводиться на языки других народов мира.
Поэзия Рудаки, питающаяся животворными соками вечной народной мудрости, завоевала весь мир и стала выдающимся явлением мировой культуры.
ОДА НА СТАРОСТЬ
Все зубы выпали мои, и понял я впервые,
Что были прежде у меня светильники живые.
То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,
То были звезды на заре и капли дождевые.
Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?
Быть может, мне нанес Кейван удары роковые?
О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу:
То сделал бог, и таковы законы вековые.
Так мир устроен, чей удел – вращенъе и круженье,
Подвижно время, как родник, как струи водяные.
Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом,
И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.
Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,
Но время также молодит деяния былые.
Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,
Но и пустыни расцвели, как цветники густые.
Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри, словно мускус,
О том, каким твой пленник был во времена иные?
Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями, –
Ты кудри видела его в те годы молодые?
Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки,
Прошли, исчезли эти дни – и кудри смоляные.
Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог;
Он, видно, слишком дорог был – взамен пришли другие.
Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,
И самого его влекли их чары колдовские.
Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив,
Он радости большие знал, печали – небольшие.
Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью
Он в этом городе дарил дирхемы золотые.
Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,
Спешили, крадучись, к нему тайком в часы ночные.
Затем, что опасались днем являться на свиданье:
Хозяева страшили их, темницы городские!
Что было трудным для других, легко мне доставалось:
Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.
Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,
Моя печать, мое тавро – мои стихи простые.
Я сердце превратил свое в ристалище веселья,
Не знал я, что такое грусть, томления пустые.
Я в мягкий шелк преображал горячими стихами
Окаменевшие сердца, холодные и злые.
Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,
Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.
Забот не знал я о жене, о детях, о семействе.
Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.
О, если б, Мадж, в числе повес меня б тогда ты видел,
А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие.
О, если б видел, слышал ты, как соловьем звенел я
В то дни, когда мой конь топтал просторы луговые,
Тогда я был слугой царям и многим – близким другом,
Теперь я растерял друзей, вокруг – одни чужие.
Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,
В моих стихах цари живут, дела их боевые.
Заслушивался Хорасан твореньями поэта,
Их переписывал весь мир, чужие и родные.
Куда бы я ни приходил в жилища благородных,
Я всюду яства находил и кошели тугие.
Я не служил другим царям, я только от Саманов*,
Обрел величье, и добро, и радости мирские,
Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,
Пять тысяч дал эмир Макан – даренья недурные.
У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч,
Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.
Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной,
А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые,
Но изменились времена, и сам я изменился,
Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.
* - ... от Саманов... - могущественная восточноиранская династия Саманидов (864-949), добившаяся культурной и политической независимости от арабского халифата и способствовавшая возникновению государства таджиков и возрождению родной культуры.
Не для насилья и убийств мечи в руках блестят:
Господь не забывает зла и воздает стократ.
Не для насилья и убийств куется правый меч,
Не ради уксуса лежит в давильне виноград.
Убитого узрел Иса* однажды на пути,
И палец прикусил пророк унынием объят.
Сказал: "Кого же ты убил, когда ты сам убит?
Настанет час, и твоего убийцу умертвят".
Непрошенный, в чужую дверь ты пальцем не стучи,
Не то услышишь: в дверь твою всем кулаком стучат.
* - Иисус Христос
Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Жизнь такова: сегодня - радость, а завтра - боль и горе.
Обида друга - не обида, не стыд, не оскорбленье;
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, -
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь - совет:
"Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?"
Еще сказала жизнь: "Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед".
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Кто скажет: "День встает!" - на солнце нам укажет,
Но только на тебя укажет он сперва.
Ты - все, что человек в былые дни прославил,
И ты - грядущего хвалебные слова!
В благоухании, в цветах пришла желанная весна,
Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она,
В такое время старику нетрудно юношею стать, -
И снова молод старый мир, куда девалась седина!
Построил войско небосвод, где вождь - весенний ветерок.
Где тучи - всадникам равны, и мнится: началась война.
Здесь молний греческий огонь, здесь воин - барабанщик-гром.
Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна?
Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек.
Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна.
Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо,
Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна?
Земля на долгий, долгий срок была подвергнута в печаль,
Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.
Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал*,
А по ночам на тростнике лежала снега пелена.
Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел,
И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна.
Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч,
И прокатился первый гром, и громом степь потрясена.
Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых,
Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна.
На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви,
На тополе поет скворец от ранней зорьки дотемна.
Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом,
О розе песня соловья так упоительно звучна.
Живите весело теперь и пейте славное вино,
Пришла любовников пора, им радость встречи суждена.
Скворец на пашне, а в саду влюбленный стонет соловей,
Под звуки лютни пей вино, - налей же, кравчий, нам вина!
Седой мудрец приятней нам того вельможи, что жесток,
Хотя на вид и хороша поры весенней новизна.
Твой взлет с паденьем сопряжен, в твоем паденье виден взлет,
Смотри, смутился род людской, пришла в смятение страна.
Среди красивых, молодых блаженно дни ты проводил,
Обрел желанное в весне - на радость нам она дана.
* - мускус в поэзии - синоним благоухания и черного цвета