Существуют места
где ничто не меняется. Это -
заменители памяти, кислый триумф фиксажа.
Там шлагбаумы на резкость наводит верста.
Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.
Там с лица сторожа
моложавей. Минувшее смотрит вперёд...
И.Бродский
И жизнь прошла, успела промелькнуть...
Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где
Однажды мир прорезывался, грезясь?
Борис Пастернак
Я ехала в Петровку! А казалось, что возвращаюсь в моё детство. На заднем сидении машины сидели три лапочки-дочки, за рулём - муж, которого не без труда уговорила-таки на долгую дорогу, а мне уже туманился и яснел двухэтажный розовый дом из бутового камня, в котором когда-то жила с моими родителями... и сама - как вышла из тумана... и обхожу старую яблоню перед нашим подъездом. Кивнула не менее старой черёмухе на краю двора, вошла в подъезд - с серыми гранитными ступенями до второго этажа и наполовину синими стенами. Все мои ощущения собрались, как в фокусе...
С междугородней трассы Владивосток-Находка свернули по грунтовому спуску к деревне, оставив позади мелькнувшую в лесной прорехе белизну военного гарнизона (удержанного детской памятью), к которому папина часть никак не относится и находится где-то за ним, гораздо глубже. И автобусную остановку, тоже узнанную, оставляем позади.
- Куда дальше?
И не знаю, что мужу ответить. Понимаю, что где-то следует свернуть направо, потому что всё - в той стороне. Но поворот бы этот найти. Старика на костылях окликнула.
- А зачем вам часть эта? - Спрашивает, заинтересовавшись, глазами уже сверлит.
- Жили мы там! Папа командиром части был, на её территории и жили.
- А когда это было?
- В 60-е.
От следующих слов старика перехватило горло.
- Неужели Кушнаренки Льва Филиппыча дочка?! Служил я у него, как не помнить, до самого... до 66-го вместе были, пока не перевели его другой частью командовать... Уважали!
И едем мы уже по прямой дороге до самых до распахнутых ворот с тяжёлой цепью между ними, свисающей до земли, и будкой охранника по правую сторону.
И цепь помню! Убегала с моими товарищами за неё от деревенских мальчишек, возмущённых нашим появлением на их улице. Разделённые цепью, смотрели друг на друга: мы - с ликованием, они - с яростью. Граница есть граница, обе стороны это понимали.
Мой двор!
За цепью этой и дом двухэтажный розовый, и балкон на втором этаже. И пожилая женщина из будки выходит спросить.
Пропустила! Рассказала, что и при Льве Филипповиче тут служила, а в 69-ом, как о трагической гибели его узнали, многие плакали. И я плачу.
А только скоро сама собой (видно, от того, что место для меня магическое) из памяти через последние слёзы плывёт и сушит их новая картина: густая заросль "калачиков" вдоль высокого забора части и я в глубине заросли съедобные диски калачиков собираю... С дороги в заросль крупная женщина-охранница идёт, меня не видит, как раз напротив за полосой полыни останавливается, приседает... уходит. А я, потрясённая событием, долго прихожу в себя. "Но не эта" - мелькает сейчас в голове.
Ещё не знаю, какие живые картины прошедшего увижу, насколько стремительными буду все! И будут тесниться, и сочетаться в одно дорогое - в не утраченную для меня всё-таки жизнь. Осматриваю округу широко открытыми глазами и опережаю мужа и дочек.
Перешагиваем друг за другом через цепь. За будкой, метрах в пятидесяти, стоит папин Штаб. Одноэтажное бревенчатое здание на высоком каменном фундаменте. В пять лет, взобравшись на бетонный опояс и цепляясь за одно из брёвен стены, угодила рукой в осиное гнездо, упрятанное осами от посторонних глаз в глубокую щель меж брёвен. Мама выбежала из Штаба на мой истошный крик и увидела с головы до ног облепленного осами ребёнка. Она мчалась, со мной на руках, домой, а осы облепили уже нас обеих... Потом моё лицо долго было похоже на шар и мамино на время окривело.
А дом - пока нежилой, потому что на капитальном ремонте уже несколько месяцев. Веду мою семью на второй этаж. По этой лестнице когда-то я не донесла маме трёхлитровую банку, наполненную до края парным молоком. Поднималась со ступени на ступень... пока не выпила всё. Мама с изумлением обнаружила в банке молочную пустоту, повторяла, что такое невозможно в принципе. Специально спустилась на первый этаж к нашей молочнице, чтобы объяснить себе произошедшее. А я, размещая в себе молоко, была абсолютно уверена, что обрадую мою маму.
Ввожу семью в квадратный холл. Он должен быть огромным, но жестоко нарушает незыблемое до этой минуты Правило Больших Величин. Долгие годы это Правило гласило: "Три комнаты в нашей квартире - очень-очень большие! И чтобы попасть в любую, нужно пройти через огромный холл!" Огромный исчез, значит, стоило мне перешагнуть порог. И это очень обидно, потому что и муж, и дети видят то же, что и я.
А когда-то он прятал меня, старающуюся уловить хоть краем глаза то, что на экране телевизора "Рекорд" в нашей гостиной манило, но оставалось запретным (папа, наказывая за провинности, отлучал на неделю от телевизора).
И так же осторожно, маленькими шагами иду в гостиную. "Всё на своём месте", конечно! Иначе и "смотреть" не на что. Вот зелёный стол, "Рекорд", рижский диван. Только вижу всё это я одна. Кажется, шагну на балкон, а на соседнем - соседи арбуз или крабов едят... Как "тогда".
В холле мама оставляла на ночь дрожжевое тесто, ставила большую зелёную кастрюлю с ним на трёхногий столик. Однажды ночью я тесто поправила. Начала одной рукой, а уже и двумя продолжила... языком помогала... Пришлось родителей будить, потому что теста на мне становилось всё больше и больше.
В холле обронила на ковёр ключ и долго потом найти не могла, ползая на коленках туда и сюда с разогревающими воображение мыслями - о том, что не иначе как волшебство произошло и ключ от того невидимым стал!.. Нашёлся: то ли волшебства не было, то ли чары рассеялись.
Комната моих родителей.
Слева от двери - большая голландская печь. Когда топили с помощью папиного изобретения - форсунки, наполненной бензином, изрыгающей с одного конца пламя в глубину печного зева - гудело так, что я всякий раз ждала взрыва. В этой комнате я посмотрела мой первый "Голубой огонёк" и увидела очень смешно говорящих Тарапуньку и Штепселя, познакомилась с умным Телевичком, куклой и очкариком, героем детской телепередачи. Когда "Рекорд" стоял ещё здесь. И так как меня наказывали отлучением от телевизора не единожды, я и по голландской печи распластывала моё маленькое худое тело, чтобы опять же краем глаза ухватить хотя бы свечение самой кромки левой части запретного экрана. Это ещё до "свиста". Позже наш телевизор научился "свистеть". Это страшно мешало, но передачи смотрели и под свист. Выбора-то не было.
А на шифоньере временно жила-поживала совка и поворачивала голову в сторону шедшего мимо. А под нею "проживал" кот Чумазик...
А в чемодане под кроватью, среди папиного зимнего белья и военных рубашек прятался временно "домашний" ёж, которого скоро нашли по запаху. И сразу отнесли в лес.
Моя комната!
"Слева от того самого теста", которое хотело однажды меня проглотить.
А самый большой подоконник был как раз здесь! Может, по размеру от других и не отличался, но на других мы с папой не лежали. А на этом лежали! Смотрели с него на луну, на звёзды... мы их даже пересчитывали, у меня получалось пересчитать десять звёзд! Это с него я увидела как-то моих родителей, которые возвращались с нашего огорода. Тянула шею и радовалась!!! "Папа, мама! Вон она - папина голова! Нет её!" И я переворачиваю мамину вазу из чешского хрусталя и встаю на неё, чтобы снова увидеть над закрывшей дорогу зарослью чего-то голову моего папы. А ваза рассыпается подо мной на мелкие осколочки!
Летом окно моей комнаты - над крутым, покрытым густой травой склоном, зимой - над ледяной горой, съезжать на санках с которой - одно удовольствие. Но однажды я врезаюсь в столб, тут же налетаю на острые концы саночных полозьев, прикусываю язык и... вижу все звёзды!
А голландская печь - напротив моей кровати, и ночью она - настоящий исполин, это чёрный дракон, охраняющий мой замок. А днём, если холодает, она гудит голосом форсунки и кажется, что вот-вот разорвётся, и полетят её чёрные блестящие куски во все стороны! Когда гудит печь, я стараюсь уходить в другую комнату, чтобы, если что, случилось это без меня! За печью, вдоль стены - "Кремлёвская стена со Спасской башней", деревянная конструкция, которую можно разобрать и собрать снова. Посередине комнаты - длинная зелёная дорожка размером почти с десяток моих кувырков, если во время переворачивания хорошо поджимать под себя ноги. А над кроватью - шёлковый ковёр с большими и мелкими орнаментами, в которых я узнаю прекрасных принцесс и храбрых принцев, их замки, моря и дороги. И просто не умею уснуть во время сонного часа, если не рассмотрю на этом ковре новые приключения героев моих историй.
А вот и папа! Вечером, перед сном он читает мне главу из самой интересной на свете книги, которая называется "Приключения Незнайки", которую нам продали в поезде, когда мы ехали прошлым летом в отпуск.
Отпуск!
Из него мы вернулись на самолёте. А в московском аэропорту среди отъезжающих я узнала артиста из Владивостока, с участием которого по телевизору показали не один спектакль.
- Шальников! - Кричу я. - Смотрите, это Шальников!
И артисту Шальникову очень приятно!
А потом он гулял со мной вдоль самолёта, держа за руку - когда наш самолёт приземлился в Хабаровске.
- Дети, осторожнее, разбитое стекло.
Это наша кухня. В ней когда-то стояла большая ванна. И голландская печь здесь тоже была. И обыкновенная, на которой мама готовила нам разное и очень вкусное. А в ванне плавал настоящий осьминог. Потом его пожарили. И пеленгас плавал. И его пожарили тоже.
- Ну, ладно, пошли уже, хватит.
Это скучно моему мужу. И мы снова выходим на гранитную лестницу.
И снова двор!
...Здесь, загорелая до черноты, я "плыву" на спине по "Чёрному морю" - в большой жестяной ванне с водой, которую вынесли для меня под солнце; на спине - потому что ну как ещё, КАК по-другому, если тесно? И подбородок упирается в грудь, и ноги - в другой край ванны. Но вода в "Чёрном море" очень тёплая, потому что её хорошо нагрело солнце.
Здесь, неожиданно для себя и коротко, объясняю обидевшей дворового любимца Дружка женщине, что она ДУРА.
Здесь обегает свой последний круг обезглавленный нашим соседом (для домашней лапши) петух и я вижу как выплёскивается на белое оперение и на землю и траву красный фонтанчик жизни...
Здесь - старая черёмуха с гостеприимными ветками, и на одной из них - Сашка, на другой - я, болтая ногами, едим хлеб со сливочным маргарином, присыпанным сахаром, и заедаем черёмухой. И перелезаем повыше, и не страшно вовсе, и страшно вкусно, и снова - повыше... в огромной, высоченной и широченной её кроне.
Здесь изжаривает и майское солнце! Но запрещено даже расстёгивать моё клетчатое красное пальто и поднимать выше ушей лёгкую белую шапочку, а снимать её - ТЕМ БОЛЕЕ!
Здесь - вдруг совсем нечего делать. И мы - я, Максим и Сашка - сбегаем в "Петровку", чтобы найти ближайшую деревенскую улицу с гусями и бегать от них! И от мальчишек, хозяев улицы, возмущённых нашим появлением и наглым поведением на чужой территории - бежать из последних сил, и весело, и в страхе, и спастись, наконец, за границей-цепью!
А сейчас обегают старое дерево мои лапочки-дочки... В квартире им недолго было интересно и видели они в ней то, что видели - с моими картинами сразу не совпавшее. А здесь, на солнышке, на зелёной лужайке им намного лучше. "Здесь хорошЕе, мама!"
- Пусть так, Мариночка... Осторожно, Наташа, корни!.. Да-а, когда-то я жила на этом дереве, дети мои... Не лезь, Полинка, высоко и свалишься!!
И впереди - дорога домой, туда, где им интереснее, где просто интересно жить той жизнью, про которую я, наверняка, не всё знаю.
И муж уже торопится.
Да и я.
29.03.14.
Топим голландскую печь
Топим голландскую печь!
Сказочна папина речь...
Дома просторнее нет, -
Глянуть в него на просвет.
Дом - пропадает, о нём
Прочно забудется днём.
То, что мне нужно огня,
После дойдёт до меня.
Дом заколдованный - дна
Нет, но растёт глубина!
Комнат карманы... И путь
Сказкою - чтобы уснуть.
На подоконнике свет –
Лун или меньших планет.
Свет заколдован – на нём
Станешь и сам невесом.
Станешь–не станешь... когда
Дом отделили года.
Но помогли уберечь:
Топим голландскую печь...
05.03.12.
От подоконника к луне дорога огибала двери
Успели Мастера! - отмерить, и был широкий подоконник.
От подоконника к луне дорога - огибала двери.
Успели - дом поставить нам. И посадили пять черёмух.
За переездом жизнь - спешила. Но медлит - с полною луной...
Но медлит - с голосом отца, мне называющего звёзды...
Но медлит - с маленькою мной...
Успели. И теперь не позно: поджав колени, сидя боком
На подоконнике широком - мы видим нашу часть потока!
Два не уснувших беглеца. Я помню лунное теченье.
Вблизи луны не видно звёзд. Но способ знать о звёздах - прост:
"Почувствуй их!"
Поджав колени, не повернув к нему лица,
Я вижу моего отца.
20.01.13.
Да те ли - дом и ночь?
Явились оба:
Слабый дождь,
Хромой, рифмует бормотанье -
Висит пыльца из влаги звука.
Свою протягивает руку
Так реставратор в зыбкость зданья...
И осторожное НИЧТО -
Присутствующей зыби чувство
Остановилось ждать, где пусто...
"Да те ли - дом, и ночь листает
Из книги жизни двери, дни?"
Мерцают гости - ждут они,
Дыханья топкого союза
Дыханью лёгкому сродни.
Просвет к нему бывает узок.
10.08.2011.
Потеряла калошу
Я брожу моим детством, потеряла калошу.
Появляясь чудесно - снег, сугробное ложе.
Паутиновость веток, провисанье черёмух.
Дотанцовано, спето, да и прыгнуло в омут.
Я давно утонула. Надо мной - лужа с утка
ми...
А снижение снега продолжается сутка-
ми.
Ничего не мешает - ничему не мешает.
Ничему не чужая, да отдельно большая.
Неотлучно с зимою - неотлучно быть с летом.
Я, наверное, стою монолога об этом.
И огромное детство переносит на место -
МАльвоцвЕтные липы широки, повсеместны.
Все - калоши в кладовке, там же мышка в кармане
По причине сноровки, но кота не обманет.
И от шёпота в голос, и от голоса в шёпот.
Пять сверкающих ёлок через время - бесплотны.
Велика атмосфера, дом огромен и время
Показалось безмерным. Да открытие сверлит -
Уменьшение счастья. И потеря калоши
Почему-то день красит, далеко, но хороший.
01.03.14.
Из письма Алле Гозун:
"Алла, а знаете, ещё одна яркая ассоциация над Вашим стихотворением "Секрет" - это голландские печи. Папа был командиром воинской части в Петровке, мы жили в двухэтажном и двухподъездном доме с толстыми стенами, в большой, как мне тогда казалось, квартире, в каждой комнате которой стояла голландская печь, круглая, чёрная. Изразцов не было, но печи были настоящие, их топили.
Огонь в печи той развести
И лёд забвенья растопить,
Мы уехали потом в Разбойник, потом папы не стало, потом...
В 90-ом году уговорила мужа свозить меня в Петровку, и квартира оказалась небольшой, другой - лучше бы я этого не знала. А та другая, с голосами нашими, всё равно существует."