Предисловие, или «Записки на двери кабинета».
1. Если Вы впали в состояние истерики, если Ваше сознание не откликается ни на один нервный импульс, - не тревожьтесь, ведь пока истерика не перешла в неконтролируемый и беспорядочный смех, - всё хорошо.
P.S.: Если истерика всё же перешла во взрыв надрывного и страшного смеха, - посмейтесь. Говорят, смех продлевает жизнь. Т.е. по первому пункту Вы будете счастливы ( всё хорошо - счастье ), по второму - Ваша жизнь будет долгой.
В итоге имеем долгую и счастливую жизнь.
2. <...> ... и если Вам так будет легче, разбейте хрустальную вазу в моём кабинете, прежде чем что-то говорить.
Кричите, рыдайте, смейтесь и пляшите - делайте всё, что угодно.
Вероятно, Вам даже уже не придётся описывать свой "недуг". Не взявши в руки перо, Вы напишите мне всю историю болезни - в деталях и подробностях.
3. В моём кабинете нет ни таблеток, ни микстур, ни смирительных рубашек, ни опиума.
Полумрак и мириады солнц-свечей, старые книги на столе. Горьковатый запах алоэ и сладковато-вязкий - воска.
Я буду Вашим слугой, но и Вашим королём. Вы можете скандалить, кричать и творить всё, что вздумается. Вопрос только в том - захотите ли?
Я буду инквизитором и прочту приговор по Вашим глазам. Я буду священником и, размахивая кадилом, буду дарить отпущение всех бед.
Я буду для Вам Богом, я буду для Вас Сатаной. Верьте мне и не верьте.
Вы пройдёте Ад и Рай в одном только моём кабинете.
И вот вы уже легко и весело смеётесь. Трепещите, мой раб; радуйтесь, мой друг - Вы теперь здоровы.
4. Вы пришли с чувством какой-то болезни, с ощущением изгнанности. Вы страдаете, рыдаете и мечетесь по квартире.
Этот недуг Вы зовёте одиночеством.
Что ж...
По своему незнанию, Вы пришли в царство дикого одиночества; мой кабинет - его грани. Разумеется, меня, друг мой, заметите не сразу: удивительные и странные картины на стенах, отсутствие электрических ламп - только свечи, потолок в тёмно-синий цвет с маленькими золотисто-белыми точками-звёздами - всё это задержит Ваше внимание на пару минут.
Естественно, Вы удивитесь тому, что я всё это время смотрел на Вас. Лёгкое смущение, неловкость прокрадётся в Ваши глаза.
Ваше мнение о том, что этот человек - доктор, давно уже развеяно. "Кто же он?" - зададите риторический вопрос-задачу себе и не сможете внятно ответить.
Вы были сотни раз на исповеди, но эта беседа - единственная в своём роде. Вы скажете больше, чем говорите даже себе.
"Я - Ваше одиночество, говорите со мной!" - скажу я, повышая голос, но сохраняя и нотки спокойствия.
----------------------------------------------------
Уходя, Вы посмотрите на прощание в мои глаза и, не сказав ни слова, закроете дверь. Я ещё какое-то время буду слышать Ваши лёгкие плавные шаги.
И Вы забудете эту комнату, забудете и меня. Но точно будете знать, где живёт Ваше одиночество, какое-оно, какие у него глаза...
5 [ Отдельный лист с плохо нарисованными рваными листками клёна ].
Знали ли Вы, как танцуют в восхитительном и плавном вальсе рыжие и жёлтые кленовые листы?
Они, падая, относительно низины небес, оставляют на ней свои крохотные отпечатки. Найдётся ли художник, способный передать нежность и великолепие этих красок? - Едва ли...
Каждый штрих, каждый след от кисти-хвостика листа - свой удивительный маленький мир.
Какой невероятно сказочной становится низинная гладь небес!
Однако, листья стремятся ввысь - к холодной и влажной вышине земли.
Видели ли Вы ангелов с золотыми, красными и рыжими крыльями? Видели ли их волшебный, чудесный осенний вальс?
Однако же, добрый мой путник, не будь зачарован прекрасным ангельским танцем. Листья-ангелы одиноки в своём золотисто-рыжем мире. Никто не знал, что помимо мягкой кисти-хвостика у них имеется и острая кромка.
Завершая свой осенний танец, листья-ангелы с той же лёгкостью подарят и свой поцелуй очарованному страннику. Видели ли Вы ангелов-вампиров? Нет?.. Что же..
Эти ангелы не пьют кровь, а лишь проливают её на свои хрупкие тела. Видимо, вычерчивают руны осени, чтобы та никогда не уходила.
Будьте осторожны, мой друг.
Письмо. Алиса.
Вы пришли ко мне в этот холодный осенний день. На Вашем белом плаще остались нежно-рыжие, но всё же небрежные мазки кленовых листьев... и Вы вымокли и продрогли, словно нежный цветок, омываемый хлёсткими каплями дождя.
- Здравствуйте, - прошептали Вы несмело дрожащим голосом.
Я не ответил. Вы, конечно же, удивились и долго смотрели в мои уставшие ледяные глаза. Впрочем, уже через пару минут, как обычно, перевели свой взгляд на обстановку моего кабинета, на произошедшие с ним причуды и странности.
Здесь-то я, что было сегодня тяжёлым, но доселе таким привычным, взглянул в Ваши глаза.
Вы посмотрели на маленький гвоздь в стене, на котором всегда висела картина; на непривычно не занавешенное окно; на стоящую в углу кабинета наполовину пустую бутылку красного вина...
Ваш взгляд, заметил я, наполнило что-то грустное и недоверчивое, какое-то чувство тревоги и сомнения.
Но вот Вы посмотрели на мой стол: разорванные, исчёрканные и мятые клочки бумаги; пара немытых чашек крепкого кофе, который уже засох и налип на их стенках; бокал, на четверть наполненный вином; пепельница с невыкуренными сломанными сигаретами...
Быть может, Вы рассматривали бы все эти вещи ещё очень долго, но... впервые за все наши встречи Вы заметили мой взгляд. Конечно, мы и раньше могли подолгу смотреть друг другу в глаза, но взгляд украдкой Вы не могли заметить: кабинет смотрел на Вас своими чарующими лиловыми очами - его взор был в тысячу раз заметнее. Только не сегодня...
Что больше напугало Вас: мой ли взгляд, непривычный белый мятый халат или растрепанные волосы? - Я не знаю...
- Что с Вами?.. - уже со страхом и волнением спросили Вы, не ожидая, видимо, что произнесёте это вслух.
Молчание и тоска наполнили кабинет, но Вы всё так же немо вопрошали. Слёзы скатились с Ваших нежных щёк...
- Не плачьте, Алиса! - сказал я в растерянности, встрепенувшись от своего "сна".
Вы удивились, ведь эти слова - первые, сказанные мною за эту встречу.
- Я виноват пред Вами, - продолжал я с горестью, - простите...
Я взял из старого шкафа несколько таблеток, хотел запить их, но кроме засохшего кофе и вина ничего не было в комнате.
- Что ж... - прошептал я спокойно, бросая таблетки в чашку засохшего кофе. В этот миг Вы немного опустили голову, слегка закрыли заплаканные глаза, на которые легли мягкие русые локоны.
- Ночь ушла... - как бы сделав заключение, собрал я все бумаги, взял в руки чашки и бокал, - прошу Вас, Алиса, дайте мне несколько минут.
Вы не ответили и не подняли глаз.
Я вышел из кабинета, выбросил бумаги, унёс чашки и бокал, выкинул сигареты вместе с пепельницей, вылил вино и бросил пустую бутылку. Наверное, прошло около 15-ти минут. Я вошёл в кабинет и застал Вас плачущей. Вы были похожи на лилию, исхлёстанную ветрами и дождём, лепестки которой пронзили капельки-льдинки поздней осени.
- Алиса! - нежно-тревожным голосом сказал я, бросившись и легонько обняв Вас.
Вы не ожидали такой моей реакции, такой "выходки" и немного вздрогнули. Слёзы упали на Ваши колени.
- Вам больно? - спросили Вы, переведя дыхание, успокаиваясь.
- Моя душа, Алиса, была в крови. Я падал ночью на острые шипы скал, ощущая на себе их пронзительную вечность... Однако, кончился мой кошмар. Я виноват тем, что Алиса увидела кровавые шипы, увидела мои едва живые глаза...
Я разомкнул свои объятия, накрыл Ваши плечи светло-бежевым пледом, достал свечи на резных подсвечниках и зашторил окно. Привычный тускло-чудесный свет озарил кабинет...
***
Сегодня, Алиса, Вы рассказали мне намного больше, чем обычно. Вы растопили осенний лёд рыжих листов своими слезами, своими нежными, наполненными страданиями, но с нотками радости словами.
И... простите меня за то, что обнял Вас...
***
До свидания, Алиса.
Ваш Сумасшедший Доктор.
Письмо Алисе.
Здравствуйте, Алиса. Сегодня первый день зимы и снежная пыль плавно и размеренно ложится на непромёрзшую землю, не стекло занавешенного окна.
С прошлой нашей встречи прошло уже немало времени ( впрочем, Вы же знаете, что я потерялся во времени и путаю года, месяцы, недели и дни, поэтому и понятие времени для меня очень абстрактно ), а Вы всё так же не приходите...
Сегодня я, как и прежде, зажёг свечи, но в диком и хладном одиночестве. Я буду писать всю ночь... Вы, конечно, и раньше видели мои скромные стихи, полные скорби и спокойного отчаяния, но... сегодня я буду писать о любви.
Я прекрасно понимаю, что не смогу отправить Вам это письмо, не смогу позволить, чтобы Вы его увидели... не смогу сказать Вам о своих чувствах, ведь...
...я люблю вас, Алиса!
Знаете, сегодня стены этого серого кабинета кажутся мраморными, они тяжелы и сыры, словно в склепе. Наверное, даже воздух пропитан ядом.
Да, когда я один, здесь раздолье для смерти, её тёмно-лиловых теней и безликих призраков. И они смотрят... да, они смотрят в пропитанный ржавой засохшей кровью чёрный, словно битый обсидиан, разлом души. Я больше не могу выносить ни их взглядов, ни их прикосновений...
Здесь всё мертво, когда нет Вас. Алиса, Вы грустный-грустный Ангел, который, однако, наполняет всё жизнью и светом. Мог ли я вообразить, смотря на Вас уставшими, сонными и пьяными от забытия глазами, в первую встречу, что... что Вы станете смыслом жизни, её светом. Нет ни богов, ни ангелов - есть только Алиса...
Я прихожу в этот склеп только для того, чтобы вновь увидеть Вас, чтобы заглянуть в Ваши глаза, наполненные грустью, тоской, но любопытством, скромной радостью и бескрайним льющимся светом.
Если бы Вы всё-таки читали письмо, то увидели бы засохшие на страницах капли слёз. Я никогда не позволял, чтобы Вы их видели. Эти маленькие "росписи" холодны и безмолвны.
Я помню в мельчайших деталях каждую нашу встречу, особенно - последнюю. Вы, Алиса, никогда не были для меня простой пациенткой и всё, что Вы пережили за эти два года, пережил и я. И каждый раз Вы вознаграждали меня своей чудесной улыбкой...)
Вы придёте вновь, я в этом уверен. За два года Вы приходили и тогда, когда "болезнь" не давала о себе знать - просто Вам было одиноко. И мы могли часами говорить о вещах, которые имеют пустяковое значение, но и о том, что зовётся душою. Какой бы смысл не наполнял наши фразы, Вы всегда задумывались с толикой грустью, но с почему-то слегка улыбаясь.
Я никогда не чувствовал себя настолько живым, как всё это время, когда Вы приходили. Вы, сами того не зная, подарили мне жизнь, свет и радость. И ничего, что скорбь, страдание и боль сводят с ума тогда, когда Вас нет. Ничего, что, когда Вы приходите, первое время я прячу слёзные глаза, чтобы не рассказать на безмолвном языке все свои чувства - каждую их мельчайшую подробность.
Наверное, настало время положить листок в конверт и заклеить его. Как и многие мои "рукописи", оно окажется в старом комоде с чугунными кольцами-ручками. И я забуду про его существование, не забыв, однако, всех своих слов.
***
До свидания, Алиса. До скорой встречи, моя первая и последняя любовь.
Ваш Сумасшедший Доктор в письме, которое Вы, Ангел, никогда не прочтёте.
Лилия.
Сегодня второй день зимы. Маленькие звёзды-снежинки в тоскливом, но всё же красивом вальсе весь день падают на мокрую слякоть разбившихся комет. Воздух по-своему свеж и сыр, но всё-таки не полон жизни - наверное, он спит, убаюканный размеренным вальсом маленьких небесных тел-снежинок.
Утром я, как обычно торопясь, шёл к привычному месту работы - серому кабинету, в котором прошло, наверное, больше жизни, чем в любом другом месте. И пускай многие скажут, что я трачу свою жизнь напрасно в этом "склепе", - мне не жаль. С искренней тихой радостью я продолжаю ходить туда, каждый раз дивясь чему-то или разочаровываясь.
Проходя мимо одинокого парка, закрытого, видимо, на зиму ( ленивые дворники каждый год закрывают его, не желая вычищать звёздно-снежную пыль ), я подумал: "Может быть, сегодня придёт Алиса". Я уже давно не видел Алису, но мысли о ней приносят невыносимую грусть, которую, признаться, всё-таки можно дифференцировать до абстрактной радости. К тому же, стоит только увидеть вновь её глаза, как навеки забудешь о грусти и почувствуешь что-то большее, чем "грусть" или "радость". Нет такого слова на человеческом языке, которое включало бы оба эти чувства, лаконично и осторожно скрепляя их, открывая для глаз глубины неба, глубины вечности.
Забывшись в мечтаниях и мыслях, я дошёл до жёлтого здания, где располагался мой кабинет. Грязные лестницы, тусклые лампы, стены с обваливающейся штукатуркой... Который раз, поднимаясь, я сетую на всё это. Надо заметить, что, несмотря на внешние "нелепости" и "неловкости" здания, в нём было тихо и тепло. Порой, сидя в кабинете, слышишь собственное отрывчатое дыхание. "Мёртвая тишина родного склепа" - выразился с усмешкой я, входя в привычный кабинет.
По правде говоря, сегодня он не был похож на склеп: серые стены не давили "величием" мрамора и тяжести; незанавешенное окно не казалась лживым пространством, поглощающим всё сущее; воздух не был пропитан ядом, но всё-таки влажен; чугунные ручки-кольца комода не казалась лапами чудовища, пожирающего все стихи в свою ненасытную утробу. Мраморный затхлый склеп превратился маленькую келью каменного замка, в которую небрежный архитектор бессильно пытался добавить уюта.
Я вошёл, повесил пальто и смахнул пыль со стола. Затерявшиеся в пыли листки упали на пол. Я, не глядя на содержание, положил их с осторожностью в комод, слегка брякнув чугунной ручкой. Достал резные подсвечники и удивился, что свечей больше не осталось.
Бессвечные подсвечники, бокал вишнёвого сока, пачка сигарет и старая чугунная пепельница, которая, видимо, была "родственницей" колец комода - всё это придавало теперь немного странную картину старому деревянному столу.
Прошло, наверное, минут десять, как в кабинет кто-то постучался. Конечно, я знал, что это не Алиса - она приходит только вечером. Не удивившись, однако, неожиданному посетителю, я тихо сказал: "Пожалуйста, войдите".
Спустя минуту, поняв, что никто не входит, я поднялся и приоткрыл дверь.
Предо мной предстала невероятная картина: девушка с тёмно-рыжими неровными волосами в мятом зелёном плаще, держащая в руках промокший рисунок, на котором стояли карандашные пометки, которые, по-видимому, сделал учитель или художник, который её учил. Признаться, картина была поражающей, ведь краски, смытые растаявшим снегом, капали на её одежду.
Она неспешно протянула мне рисунок, видимо, сама не понимая, зачем. Вошла в кабинет и лишь теперь почему-то громко молвила: "Я к Вам". Промокшая художница повесила только что разрисованный слезами холста плащ, замерла на пару секунд, видимо, задумываясь о причине своего прихода и села на стул напротив моего стола.
Прошло около минуты и я спросил: "Как Вас зовут?".
Девушка, приглаживая мокрые волосы, спокойно ответила: "Лилия". Потом тут же начала говорить, запинаясь после каждого слова: "Я пришла к Вам для того, чтобы Вы вылечили моё одиночество. Я же знаю, - Вы это можете.". Она закончила говорить и, довольная тем, что сказала, посмотрела в мои глаза. Только теперь я заметил, что её глаза были какого-то необыкновенного цвета: то ли зелёного оттенка, то ли жёлтого.
Я достал сигарету и закурил. Увлечённый такой странно-нелепой особой, я ответил на её взгляд и долго-долго смотрел. Наконец, она немного закашлялась, и я понял, что забыл про сигарету. "Простите мою небрежность, Лилия" - сказал я, отпивая вишнёвый сок и туша папиросу.
Лилия, видимо, обиделась и сделала выражение лица, какое, наверное, делают капризные лисята, когда им не дают лакомый кусочек. Она что-то быстро прошептала и немного отвернулась.
"Так Вы хотите вылечить одиночество?" - задал я риторический вопрос, услышав который девушка ещё больше отвернулась.
Я молчал, молчала и она. Наконец, я сказал с улыбкой: "Вы хорошо рисуете". Девушка не поворачивалась, но, услышав, что я снова зажигаю спички, чтобы закурить, уставила свои слёзные глаза и взволнованно спросила: "Разве?!". Однако, при этой фразе я лишь кивнул в сторону разукрашенного плаща. Лилию охватила истерика.
Я достал из стола чистый стакан, налил вишнёвый сок и протянул ей, повышая голос, повелительно сказал: "Успокойтесь". Она взяла стакан и начала пить большими глотками. Слёзы катились с её щёк, угождая в вишнёвый сок.
Спустя минуту я встал, протянул ей её плащ и надел своё пальто. "Лилия, у Вас остался сухой листок?". Находясь в недоумении, она ничего не ответила. Я протянул ей чистый листок и сказал: "Пойдёмте прогуляемся".
Мы пришли к маленькой ограде парка, засыпанного снегом. Я перемахнул через неё и протянул свою руку девушке. Та, неосторожно перемахнув, чуть не упала, удержавшись лишь за руку.
Дойдя по мокрому снегу до беседки, мы промокли и устали. Лилия ничего не говорила, но одним выражением лица давала понять, что готова расцарапать моё лицо.
Увидев заснеженное дерево рябины с неопавшими красными ягодами, я сказал: "Рисуйте, Лилия". И Лилия нарисовала...
Её рисунок был необыкновенен. Можно сказать, что дерево на картине было гораздо живее истинного образа. Она, плача и шепча проклятия в мой адрес, забыла об сдержанности и осторожности. Картина пестрила красками одиночества.
Прошло около часа и мы сидели уже в кафе у вокзала. Нам повезло, ведь здесь никого не было, кроме уставшей и недовольной официантки. Я заказал лишь пару бокалов вина, Лилия - горячий шоколад.
За окном неслись поезда, бродили по перону люди в серых и коричневых одеждах. Лилия, взглянув в окно, замерла. Её глаза впервые наполнились глубиной, болью и грустью. Необыкновенно тёплые слёзы медленно катились из её глаз.
Нарисовав своё одиночество в обличии заснеженной рябины, она увидела его второй раз - в обличии этих людей.
День подходил к концу, а мы всё сидели в кафе. Лилия говорила быстро и весело о своей жизни и днях, наполненных непонятными мне моментами. Её удивительные желтоватые глаза сияли чем-то необъятным, ласковым и радостным.
Когда миновало шесть часов, нас всё-таки попросили уйти из кафе. Лилия немного повздорила с официанткой, но, смеясь, выбежала из здания. Начинался снегопад.
Лилия, продолжая смеяться, упала в снег, раскинув руки.
***
Та удивительная картина с тех пор висит в моём кабинете. Её живые краски становятся для меня солнцем, когда их озаряет свечной свет. Лилия нарисовала одиночество таким, каким не могла его познать.
Теперь она - мой друг.
Встреча с Алисой.
Это была обычная ноябрьская ночь. Правда, было в ней и что-то чарующее. Может быть, потому, что выпал первый снег. Признаться, земля ещё не промёрзла и дышала последней осенней теплотой, растопляя белоснежный настил изнутри. Не было видно ни луны, ни звёзд - только вязкая серая пелена облачала всё небо.
Миновала пятница, а значит, сегодняшнюю ночь по скромному своему обычаю я должен был провести в раздумьях, гуляя по заброшенному парку. Наверное, это единственное место в этом городе, где я могу спокойно гулять по ночам, не боясь быть увиденным: я чураюсь людей.
Выходя из жёлтого здания больницы, я достал сигарету и закурил. Задерживаться на работе до ночи я стал почти с самого первого дня. Зачем? - Сам не знаю, ведь пациенты приходят только до пяти вечера. Мне просто не хочется уходить или... некуда идти.
Сквозь тёмные переулки и покосившийся мост я шёл медленно, размеренно, уделяя каждому шагу какое-то необыкновенное значение, словно первый снег - что-то живое, что я боюсь нарушить. Дорога до парка занимала минут 40, но теперь я шёл, наверное, около часа, а, может быть, больше. Добравшись, я перемахнул через старую ограду и увяз в липком сугробе.
Парк представлял собой удивительное зрелище. Честно сказать, я всегда восхищался им, словно маленьким одиноким раем. Его всегда закрывали ближе к зиме, ибо чистить аллеи от снега было совершенно не нужно: сюда не приходят люди. От былого величия здесь остались каменная беседка и ржавые скрипучие качели.
Улыбнувшись маленькому раю, словно своему другу, я побрёл к беседке.
Начинался снегопад.
Добравшись до беседки, я остановился в изумлении: девушка в белом льняном платье с красным большим бантом лежала на заснеженном фундаменте, раскинув руки. Она напевала какую-то странную песенку, слова которой я не мог разобрать. Её голос дрожал от холода, срываясь на каждом слове.
Снегопад продолжался, и маленькие колючие его пушинки попадали в мои глаза. Я с осторожностью подошёл к беседке.
Девушка вздрогнула и замолчала. Спустя несколько секунд поднялась, стряхнула снег и взглянула на меня.
- Почему Вы плачете? - спросила она, смахивая снежинки со своих светло-русых волос.
- Это всё из-за снега... - нерешительно ответил я, робко и с удивлением смотря на девушку.
Она улыбнулась, - Разве можно плакать из-за снега? Снег же такой чудесный, такой чистый и добрый.
- Вы замёрзли! - сказал я, накидывая своё чёрное пальто на девушку.
Она чихнула, словно маленький котёнок и, смеясь, сказала:
- Пахнет сигаретами...
- Простите... - стыдливо ответил я, опуская глаза.
Наступила тишина. Девушка сошла с фундамента беседки и села на железные качели. Они не издали ни единого звука.
Наконец я поднял глаза, достал сигареты и, подходя к качелям, закурил.
- Как Вас зовут? - спросил я, выпуская дым.
- Вы... - девушка чихнула и, не продолжив сказанное, молвила, - Меня зовут Алиса... - что-то очень грустное и одинокое мелькнуло в её глазах. Она отвернулась и снова чихнула.
- А как зовут Вас? - будто проснувшись, сказала Алиса.
- Я... Доктор... - я бросил сигарету, сел на качели. Они не шевельнулись, однако противно и пронзительно скрипнули. Девушка засмеялась.
- Доктор... какое странное имя... - Алиса уже не смеялась, но всё-таки улыбалась. Её улыбка была лучистой и светлой, но губы немного вздрагивали и сжимались. - А кого Вы лечите?
- Тех, кто страдает, - медленно и задумчиво сказал я.
- Тех, кто страдает... - Алиса повторила, уделяя внимание каждому слову.
Прошло около часа. Мы говорили с Алисой о самых разных вещах. Только с ней я мог чувствовать себя спокойно и свободно - она была волшебницей, правда, сейчас - замёрзшей.
Она уснула. Я коснулся её руки, - Ледяная... - коснулся и лба, - Огненный...
Я тихонько взял на руки девушку - о, она была не тяжелее снежной пушинки - одной из тех, что падают с неба. <_>
Когда я вошёл в кабинет, девушка уже проснулась. Её сонные глаза искали знакомые нотки в очертаниях комода, стола и резных подсвечниках.
Я протянул ей чашку крепкого несладкого кофе. Она отпила и тихонько сказала, - Невкусный...
<_>
***
Из разговоров с ней я понял, что девушка очень страдает. Её одинокая жизнь наполнена чёрными красками, а день кажется адом. А шрамы на запястьях говорят о многом...
Я никогда не забуду ту первую нашу встречу в парке, ту сонную и уставшую Алису в кабинете.
***
Это была обычная ноябрьская ночь. Это было начало грустной и длинной истории.
Наедине с собой. Апатия.
Сегодня n-ое число декабря. На улице, кажется, ночь. Всего-то за полторы недели я успел потеряться во времени, и только записки о назначенных приёмах напоминают мне год и месяц.
Дни... в днях я уже и не пытаюсь разобраться, что уж говорить о часах и минутах...
Может быть, сегодня даже выходной... впрочем, имеет ли это какой-то смысл?
Здесь нет ни шумных соседей, ни надоедливых чудищ-машин за окном. Я могу просто принять опиум и уснуть...
Я не хочу идти домой, ибо боюсь, что могу застрелиться. Впрочем, пациенты всё равно никогда об этом не узнают: им скажут, что меня арестовали или уволили. Правда, в одном я уверен точно - Алиса и Лилия догадаются обо всём... К тому же, на пятый или шестой день соседи поймут, что, как они говорят, сумасшедший не издаёт ни звука. Они вызовут экстренные службы и тем придётся узреть тело, уже начавшее гнить, засохшую кровь и разбросанный пепел от сожжённых стихов, записей и сочинений.
Мне нет места в этом доме... Только эта жёлтая больница, этот серый кабинет-склеп ещё способны принять инородное полуживое тело.
Больше всего я хочу увидеть Алису, но... Ей нельзя видеть меня в таком состоянии, поэтому крепкий кофе и опиум - всё, что мне осталось.
Алиса... Алиса... Алиса... Это имя я буду повторять, наверное, вечно. Даже в наркотических и сумасшедших снах, даже в предсмертной агонии. Но её нет... Алиса ушла ноябрьским вечером...
Сон. Юки.
<…>
Это был мой первый вызов. Признаться, до сих пор я никогда не думал, что психотерапевта могут вызывать так же, как простого доктора. К тому же, я работаю только первый год…
День начинался с тоскливых серых облаков, слякоти под ногами и пронзительных взглядов прохожих. Это было похоже на маскарад: люди старались слиться с небом, небо падало на людей, а слякоть играла роль перины для лицедеев; и каждый был похож на каждого, и небо не казалось праведным, и улица свилась раздавленной змеёй… а день угасал.
Я бесцельно плёлся в уже родное жёлтое здание.
«И всё же холодно…» - тихо сказал я, поправляя шарф.
<…>
Кабинет встретил меня сыростью, затхлостью и прохладой. Признаться, мне хотелось просто сесть в коридоре, чтобы только не заходить снова в этот склеп. Его уже давно покинула жизнь, а именно – 4 числа, когда ушла Лилия.
На лестнице раздались шаги. Я всё так же стоял у распахнутой двери и молча смотрел в её «пасть». Ключ выпал из моих рук, брякнулся о бетонный пол.
- Доктор, Вас вызывают - раздался голос со стороны лестницы. Я обернулся. Передо мной стояла женщина в белом халате, протягивающая листок с адресом.
- Кто Вы?.. - спросил я в смятении. Она не обратила внимание на мой вопрос и продолжила.
- У больной одержимость. Вас вызывают срочно.
Я прикрыл дверь кабинета.
- Почему бы не обратиться к экзорцисту? - я усмехнулся и указал рукой, - церковь рядом.
Ответа не последовало. Я взял листок, поднял ключ и закрыл дверь.
<…>
Я ехал через весь город в грязном автобусе, слушая ругань пассажиров спереди. Признаться, я был больше рад, чем огорчён – «Куда угодно, только не в склеп», - думал я.
Вот и этот дом. «Жёлтый…» - сказал я, как бы разочаровавшись в его цвете. Зашёл в подъезд, поднялся и постучался. Мне открыла женщина лет сорока пяти.
- Вы – доктор? – спросила она, недоверчиво оглядывая меня.
Она не была безобразна, не была и красива. Её лицо не было старо, но немногочисленные морщинки выдавали возраст.
- Да… - ответил я, как бы пытаясь понять, доктор ли я.
- Проходите! – сказала она.
Женщина совсем не обратила внимание на неуверенность, с которой я подтверждал свой статус. Ей было важно лишь то, что я – доктор. Если бы сюда явился терапевт, фельдшер или… патологоанатом, она бы пустила его без сомнения.
- Моя дочка больна… - она замолчала, достала платок и поднесла к глазам. Видимо, безрадостная жизнь лишила её слёз и всё, что осталось – привычка.
Она открыла дверь комнаты и сказала, чтобы я входил.
<…>
Предо мной предстала маленькая, но очень светлая комната. В ней почти ничего не было, кроме стола, книжного шкафа, кровати и пары стульев. Единственное, на что я сразу обратил внимание – окно. Его стёкла были раскрашены акрилом, имитирующим витражи храма. Синие занавески по бокам были собраны алыми атласными лентами.
Я облегчённо вздохнул – «Это не склеп…».
В целом – здесь царили чистота и уют. Мало того – комната была полна тонкими, едва уловимыми запахами; а немногочисленные предметы словно жили своей маленькой жизнью, не нарушая, однако, царствие их, по-видимому, доброй хозяйки.
В этой маленькой комнатке, в этом чудесном королевстве я совсем забыл о времени.
Думаю, прошло около двадцати минут. Я очнулся от того, что дверь приоткрылась. Обернулся.
Пред моими глазами предстала сама хозяйка этого маленького королевства: в чёрном платье с кружевами, с маленьким амулетом в форме летучей мыши. Она неспешно прошла мимо меня, не говоря ни слова, но губы её немного дрогнули. Может быть, она хотела улыбнуться, но так, чтобы незваный гость не заметил.
Девушка села на кровать и только теперь внимательно, немного смущённо, но с вызовом посмотрела на меня. Её слегка-синие глаза, наполненные мягким светом, вопрошали.
- Здравствуйте… - невнятно проговорил я, удивлённый, сбитый с толку скромным величием одинокой принцессы.
Девушка молчала.
- Кто Вы? – наконец спросила она.
- Я – доктор ( «Доктор ли я?» - я вновь и вновь пытался найти ответ для себя ).
- Зачем Вы пришли? А, впрочем… - девушка замолчала, видимо, поняв, цель моего визита. Её выражение лица выразило обиду.
Почему-то я чувствовал себя виноватым.
- Простите меня… - снова невнятно прошептал я.
- За что? – удивилась она.
Она не обижалась. А теперь – улыбалась.
- Как Вас зовут? – спросила она.
- …, - я назвал своё имя.
- А меня… Она на мгновение замолчала, видимо, предаваясь своим сладким мечтам, своему чудесному миру. – Меня зовут – Юки.
- Юки, - я посмотрел в глаза девушки с растерянностью и грустью, - скажите, кто я?
Она тихонько засмеялась. – Вы – доктор. Разве, нет?
- Доктор… - повторил я. – И Вас устраивает это?
- Нет, - ответила она, - для меня Вы – уставший от жизни человек. Вы смотрите в мои глаза и ищите в них жизнь, но жизнь для Вас – в другом. – она спокойно улыбнулась, и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.
<…>
Прошло около пятнадцати минут. Девушка вошла в комнату с двумя чашками. Донесшийся аромат известил о том, что в них – чай с жасмином.
<…>
Я проснулся и осмотрелся по сторонам. «Я снова в склепе» - прошептал в досаде.
К сожалению, мне не удалось больше ничего вспомнить, но… Отныне чай с жасмином заменяет мне кофе в эти холодные декабрьские дни.
Tristitia.
<_>
Наступил месяц смерти, забвения и тоски – февраль. С неба больше не падают сонные снежинки, на улице не видно ворчащих дворников и радостной детворы, играющей в снежки. Даже ворон за окном, кажется, стало меньше.
<_>
Я проснулся в 9 часов утра. Сегодня, как и уже долгое время, мне не нужно идти в это жёлтое здание, в промёрзший и дышащий сыростью кабинет. Я… то ли взял отпуск, то ли уволился – признаться, уже не помню. Важно ли теперь это? За весь месяц мне не звонила ни Алиса, ни Лилия… Мир забыл про меня, утопая в февральском вальсе из мёртвых душ сгнившего города.
В моей комнате царит полумрак, но нет ни свечей, ни ламп… Порой, бесцельно ходя по ней, я спотыкаюсь то ли о пустые бутылки вина, то ли… о тёмно-лиловые тени, заполнившие весь дом.
Мне страшно… Вчера я говорил сам с собой, умудряясь спорить, смеяться и плакать; я разбил зеркало и около часа пристально смотрел на осколки – на них и уснул.
Сегодня я брал в руки перо, но ничего не смог написать. Нет, в полумраке я и раньше писал: истории болезней, стихи, полные отчаяния письма, назначавшиеся разным людям, но отправлявшиеся в ящик комода с чугунными кольцами-ручками – теперь мрак проник в душу.
<_>
Наступил вечер. Видимо, город, умирая, притворился спящим и смерть вошла в моё окно. Я, не удивившись, сохраняя свои привычки, протянул ей чашечку крепкого кофе. «Невкусный…» - мелькнуло в голове – я вспомнил дрожащие губы Алисы, пробовавший этот горький, крепкий кофе… и слёзы одинокими каплями скатились со щёк.
<_>
Наступила ночь. Вероятно, последняя…
<_>
…
«Он, как и прежде, плёлся в жёлтое здание, чтобы выслушать тех, кто страдает».
Дневник Юки. Requiem.
20 февраля.
Я редко обращаюсь к дневнику, но кто же ещё в этом мире сможет услышать меня и понять?
«Я навсегда потеряла сегодня что-то очень важное» - так говорит моя тревога. Застыло время… вместе со старыми часами в гостиной, вместе с серой февральской пеленой на улице.
Давят стены… и мне впервые больно дышать…
[ несколько страниц дневника небрежно вырваны ]
18 марта.
Так странно кружат за окном снежинки: они не находят себе места ни на земле, ни в воздухе; метаются и вьются.
В моём доме больше не слышен бой часов: их стрелки не продолжают свой ход ещё с февраля. Важно ли время, когда каждый день можно измерить стылой вечностью?
«Так тревожно пение птиц…»
Что можно писать, когда есть только слёзы, только удушающая тоска?
<…>
Сегодня по моему запросу пришла копия его больничного листа. «Двусторонняя опухоль мозга. Неизлечимо. 2-3 месяца» - я несколько раз прочитала эти строки, положила листок и около получаса застывшим взглядом смотрела в окно.
Я смеялась и шутила, когда он говорил – «Вы забудете меня через месяц и больше не захотите встречаться. Я только прошу Вас…», - он несколько раз повторял эту фразу, а я не понимала. Он пытался завершить её, но так и не смог. Я помню, как, выходя из подъезда, он спешно направился в сторону парка. Один раз даже упал. Как нелепо и по-доброму забавно это выглядело. Очарование было в любых его движениях, сколь бы грубыми они не были.
Он всегда был упрям и вот теперь в больничном листке - «От госпитализации отказываюсь» и подпись, почему-то очень забавная.
<…>
Как написать о том, что чувствуешь? Как рассказать о том, что никто никогда не услышит и не поймёт?
Тогда, уходя, он пытался что-то сказать, а я смотрела на него и улыбалась. Он впервые в жизни сказал – «Спасибо Вам, Юки и… до свидания». Он никогда не умел прощаться. Да и зачем? Он думал, что ЭТО сродни переезду в другой город.
Он как-то сказал, что помогая другим, исцеляет и свою душу. Он с радостью, с блеском в глазах говорил о том, что никогда не забудет тех, кто верил в него. И уходил, а дома… он разбил все зеркала, сжёг все бумаги и рыдал у камина и… еле-еле выносил себя.
<…>
С первым мартовским теплом, с первым пением птиц умерла жизнь… жизнь, что была в нём. Больше никогда не будет в моём календаре весёлых записей об очередных встречах с ним – «Не забыть про чай с жасмином!» -, писала я каждый раз, улыбаясь.
Привычный горячий чай с чудесным ароматом больше не греет холодных рук. Да и аромат стал таким привычным, даже – надоел.
Нужны ли тёплые краски, нежные нотки аромата и звучные, немного нелепые фразы, когда больше нет того, кому их можно подарить?
[ последняя страница дневника пахла едва уловим ароматом жасмина ]