Моя мать стала терять слова.
Понемногу, не сразу, почти незаметно.
Хочет сказать, слово живёт в глазах,
а «на выходе» – немота.
Но выручал контекст
и обычно мы с ней прекрасно понимали друг друга.
Всё чаще замолкала она вот так,
глядела сердито, ловила взглядом
затаившееся, затихшее слово.
«Ну этот, как его? – Ну, этот… эта… А-а!.. –
нетерпеливый взмах рукой. – Да ладно, чёрт с ним».
Теперь чёрт часто гостил у нас.
*
И настал день, когда слова покинули её совсем.
Все и сразу.
– Уо быыУр-ва? – спросила мать раздражённо, врываясь на кухню. –
Уо лым? ОрОко бра вла кА? КА ва лЯ? –
и она продолжила бегать по квартире.
– Пег Ело тек, пеп Ело тек, кевАра!
МО но бе! НО мо бе! Бе! – настаивала она.
– ВелезИ? БенемИ? Мо бЕно! Бе нОбе!
…Несомненно, то был язык.
Мать силилась объяснить: вопрошала, умоляла,
заглядывала мне в лицо.
Казалось, я вот-вот пойму –
слова, как пазл, были разбиты на слоги и звуки,
и просто собраны не в том порядке.
– Вал-ис, калапАм, пегрЕ.
В ответ я усадила её в кресло
и, вспомнив американские фильмы-катастрофы,
зачем-то укрыла пледом, как жертву стихии.
– РелекЕ – ке лАма, ке лАма! – плед был отброшен.
Я уже набирала «ноль три».
– До нА не ру скО!
(«Не надо “скорую”!» – сложила я пазл.)
*
Пока ждали врачей, до меня вдруг дошло:
всё это время
только одно слово
было абсолютно понятным
в бобочущей зауми,
только одно слово
светилось в инсультном лепете
некрещёной воинствующей атеистки.
…Очень внятно,
очень отчётливо,
снова и снова
моя мать произносила,
точней – выдыхала:
«Господи! Господи! Господи!»
*
А я добавлю сейчас: помилуй нас, грешных.
март-апрель 2014