Он шел к вокзалу. Город пустовал,
ведь без неё всё было несуразным.
Он сберегал в груди своей слова –
скупой, не позволявший понапрасну
потратить ни монетки, одобрял
его стремленье слово сохранить.
Silentium – отныне всё в цепях.
Сцепленье дней – пыл города изжит,
бес суеты, отправленный в отставку,
уж не зудит под ухом. А гроши,
старательно копившиеся на
его счету, остались на прилавке.
И продавец сказал: «У вас весна!».
И город пах расцветом и весной,
а он глядел, не чувствуя, не зная
жизнь всех вокруг. Ему казалось раем
переплетенье улиц. По одной
он шел ребенком, выбежав из дома
за хлебом и пропав на два часа.
В то утро на траве была роса,
толпа людей напоминала омут,
и солнце расточало вечный зной.
И тридцать лет спустя была жара.
… А на перроне он остановился.
Цветы в его руке дрожали так,
Что рисковали вырваться (как птицы).
И он молчал. Вдали он слышал стук
колес. И город, спавший до того,
теперь встряхнулся. Всех его подруг
смущало расстоянье. Городов
нельзя настроить около – не в бочке.
И километры стоит уважать.
Еще был возраст, то, какую срочность
приобретали важные дела.
Но если у него была душа,
то именно она сейчас рвалась.
И город всё старался разглядеть
и поезд, и её, и ту минуту,
когда стук сердца громче поездов.
И слов не находилось. Почему-то
в молчании все люди видят свет,
в действительности это – только кров.
Защита от речей, вниманья, лет.
Но их свет станет там, где света – нет.