БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ В МАЛОМ САДУ
Она боялась бабочек и скороварок. Скороварки могли взорваться. Горящая трава. Это в книге, читаемой в автобусе. "Хроники Эмбера." На повороте автобус прилёг отдохнуть. Автобусы не летают. Лифты летают, но вниз. Их страшно. У бабочек – лёгкие ломкие крылья, как сухие листики, ободранные внизу на подоле. И содрогающееся мягкое тельце, похожее на гусеничку крема из тюбика.
Бабочки.
Лифты.
Метро. В метро всегда жарко. Диванчик такой домашне-уютственный. Если забыть о чёрном тоннеле, сквозь который этот диванчик... На нашей линии много людей с узлами, сумками просто и сумками на колёсиках. Потому что на нашей линии - Рынок. Он огромен. Он могуч и необъятен. Там из узлов и сумок вылезает в с ё. То есть, я имею в виду, купить там можно всё. Что угодно. Леггинсы, телефон, пистолет. Розы. Колбасу. Джинсы. Сонет 66. Я там никогда не была. Мне Его страшно. Я была в Трубе. Там тоже спина вздрагивает, тот треугольник между лопатками, и не хочется ни с кем встречаться взглядом.
Белые цветы в Малом саду.
Труба.
Метро. Дневной свет. Я с ума схожу от этого света. Подземная реанимация. Что может быть проще, чем ехать в метро? Что может быть сверхъестественней? Вернее, снизъестественней.
Особенно, когда диванчик уютственный вместе со всем поездом (гусеничка крема) зависает м е ж д у. В темноте. И слышен мерный прибой приближающегося в с т р е ч н о г о. "Песня о встречном." В детстве всё никак не понималось: что, куда, причём тут "кудрявая"? И почему она должна радоваться "пенью гудка"? Представлялось: кудрявую (возможно, маленькую принцессу) отловили, заперли, заставили работать. На конвейере. Каждое утро будят в шесть воем и скрежетом (даже в детстве я знала, что "пенье" гудка – это вранье, что на самом деле гудок – это ужасно, и петь он НЕ МОЖЕТ. Я ещё не знала тогда, что это вранье называется "метафора".)
...Приходят тупые конвейерные морды, тычут в бледное личико толстыми пальцами, гогочут: "Кудрявая! Что ж ты не рада?! – Иди, вставай, к-кудрявая..."
А она от недосыпа многодневного уже тихая, серая, покорная, идет по заплёванному асфальту, глядя под ноги. Волосы висят грязные. "Эй, кудрявая!.." – ей уже всё равно.
...Так, встречный разминулся. На этот раз.
Белые цветы в Малом саду.
– Это здесь рефрен такой. Представьте: поверх всего – холмы, река, поместье. Большой сад, Малый сад, Парк... И в Малом саду растут только белые цветы. Самые разные. но только белые. Белые ирисы, белые пионы, белые крупные маки…
Подземный переход на Пушке – "Труба". Зеленоватый гнилостный свет. В этом свете смешались маски нищих и трупнотелые красотки с постеров, яркие "пиратские" книжки, газета "День" и газета "Тема", бомжевидный, наяривающий на баяне нечто заунывно-веселенькое, и хипповатый, издающий на гитаре нечто неразборчиво-цоеобразное, люди, продающие всё что угодно, и люди, проходящие мимо... И свечки в пластиковых боксах под иконками – "на нужды храма", и – потоком мимо грязных стен – жующие девочки и озверевшие тетеньки, и рудиментарные хиппи, и "хозяева жизни" в джоггингах и кожанках, с толстыми, непроницаемыми, загадочными лицеобразиями, и цветы, и окурки, и люди, люди...
Труба.
А наверху – прозрачнейшая осень.
…Белые цветы в Малом саду плавно покачиваются на стройных стебельках. Их чашечки безупречны, их лепестки полупрозрачны. Нет, это не маки. Это асфодели.
Белые цветы в Малом саду.
Текст написан в 1992 г.
На фото: Marc Chalme
Taille