эссе
Полдень дня своего, Аль-Мустафа,
возлюбленный и избранный, вернулся
на родной остров в месяце Тишрин,
поминовенья месяце. Стоял
на носе корабля средь моряков
и видел гавань. Сердце трепетало
при мысли - впереди земля родная.
И голосом, где слышен моря шум, сказал:
– Вот остров, где родИлись. В этом крае
земля взнесла нас песней и загадкой;
песней – под небом, на земле - загадкой;
и есть еще ли что-нибудь еще меж них,
что воспоет ту песнь, загадку разгадает,
если не наша собственная страсть?
На этот берег нас выносит море,
мы лишь - одна из его волн,
но, посланы измолвить его слово,
бессильны огласить его, пока
не разобьем сердец своих размер
об эти скалы.
Есть морской закон:
ища свободы, должен стать туманом.
Бесформенное вечно ищет форму,
туманности до солнц и лун растут,
и мы, вдали искавшие премного,
теперь, на остров этот возвращаясь,
застывшие как слепки, вновь должны
туманом стать, опять начать сначала.
Отыщется ли что-нибудь вокруг,
что жило бы и возносилось ввысь,
пред этим не разбившись в страсть, в свободу?
Мы вечно будем берега искать,
где б пели мы и слышали бы нас.
Что о волне разбившейся сказать,
где этого, увы, никто не слышит?
Неслышимое в нас родит печаль.
Неслышимое сообщает форму
душе, даря людской судьбе обличье.
Один из моряков спросил:
– Учитель, направлял стремленья наши
ты к этой гавани. Пришли.
С чего ж теперь ведешь речь о печали
и о сердцах, что в скалах разобьются?
– Не говорил ли о свободе и тумане –
свободе величайшей нашей? Все же,
исполнен боли, совершаю хадж
на остров, где родился;
так же призрак
убитого приходит преклонить
колена пред убийцею своим.
Другой сказал:
– Смотри: стоят толпы народа
в молчании, узнали день и час
прихода твоего, пришли с любовью
с полей и виноградников к тебе.
Аль-Мустафа взглянул,
и зная сердцем, что жаждут все,
он снова промолчал.
Крик из толпы, где память и мольба.
Взглянув на моряков своих, сказал:
– Но с чем вернулся к ним
я как охотник из страны далекой?
Все золотые стрелы, целясь,
что они дали мне, истратил - нет добычи.
За стрелами не шел. И, может статься,
на крыльях раненых орлов они
летят под солнцем и на землю не упали.
Быть может, наконечники уже
в руках у тех, кому они причастьем.
Где кончен их полет - не знаю я,
одно лишь знаю твердо, что дугу
свою они под небом описали.
Но руку чувствую любви еще, и вы,
мои друзья, курс дЕржите, и речи
я дара не лишусь. Вскричу, когда
рука времен мне сдавит горло, и слова
произнесу, когда уста мне пламя опалит.
Смутились их сердца таким ответом:
– Учитель, научи всему и вся нас!
Быть может, даже мы поймем тебя –
ведь кровь твоя течет и в наших жилах,
в дыханьи нашем - и твое дыханье.
Ответил голосом, где слышим ветра гул:
– Затем ли вы меня везли на остров
родной, чтоб поученья говорил я?
В силки меня еще не уловила мудрость.
Я молод и неопытен и лишь
о "Я" своем учить могу, что вечно
есть только глубь, взывающая к глуби.
Пусть мудрость ищут в полевом цветке
или в щепотке красной глины. Я - певец.
И буду землю воспевать и сновидения,
что днем от одного к другому бродят.
И буду вглядываться в море.
Вот корабль
причалил к молу, и, ступив на остров,
Аль-Мустафа средь соплеменников опять.
И снова вопль из их сердец раздался
и одиночество его поколебал.
Народ молчал и ждал, что он им скажет.
Он безмолвствовал, и памяти печаль
еще снедала, говорил в душе:
– Зачем я им сказал, что буду петь?
Достанет сил лишь разомкнуть уста,
чтоб голос жизни вылился и вверил
себя ветрам, ища так радость и опору.
Пришла Карима, с кем играли в детстве
в Саду у матери его:
– Двенадцать уже лет скрывал свое лицо от нас,
двенадцать лет твой голос ждали мы.
С глубокой нежностью смотрел - она
закрыла матери его глаза посмертно.
– Уже двенадцать лет? – переспросил. – Карима?
Не измерял тоску я звездной мерой,
не мерял глубину. Ведь для любви,
тоскующей по дому, нет отсчета,
нет мер. Мгновенья есть,
вмещавшие в себя разлук эоны.
Разлука – помраченье разума всегда.
Возможно, мы не расставались вовсе.
И посмотрел на них: увидел всех,
и молодых и старых, крепких и тщедушных,
под солнцем загорелых и под ветром
и бледных-изжелта, увидел, что их лица
светом тоски и вопрошения горят.
– Учитель, – вдруг сказал один из них, –
жестоко жизнь расправилась с надеждой
и нашими желаньями. СердцА
тут смущены, нам мало разуменья.
Молю, утешь, открой нам смысл печалей!
Он, сострадания исполнившись, сказал:
– Всего живущего жизнь старше, красота
вот так же получила крылья прежде,
пока прекрасное родилось на земле,
и истиною истина была
и до того, когда ее сказали.
В молчаньи жизнь поёт и видит сны
в дремОте нашей, даже когда нас
и попирают, унижая. Эта жизнь
величествуя, царствует всегда –
и даже, когда плачем. Жизнь смеется,
свободна, даже если мы сидим в цепях.
Мы горькие даем ей имена,
когда мы сами в горести и мраке.
Пустой и суетной мы мним ее, но лишь
когда наша душа в пустынном месте,
а сердце слишком о себе самом радеет.
Жизнь - глубока, высОка и далЁка;
хотя вы в силах острым взором различить
подножье только лишь - всё ж она рядом;
хоть след дыханья вашего доходит
до ее сердца, вашей тени тень
ложится на ее лицо, а эхо крика
в ее груди весну и осень создает.
Подобно вашим величайшим «Я»
укрыта жизнь покровом, скрыта тайной.
Когда Жизнь говорит, то все ветрА
становятся словами; коли снова -
тогда улыбки ваши, слезы на глазах
тоже становятся словами. Коль поёт -
даже глухие внемлют ей, когда
ступает - и слепцы то видят,
радостно идя за ней.
Умолк.
Народ глубокое молчанье охватило;
молчание неслышной песнью было,
и утешение в томлении пришло.
Покинул их, и по дороге в Сад -
его родителей, где упокоились они
и предки их - пошел. Нашлись такие,
кто следовал за ним и, памятуя,
что он на родину вернулся и ему
здесь одиноко, ибо никого
тут не осталось из его родных
и нет уж никого, кто дал бы пир
в велениях обычаев народа.
Но кормчий корабля остановил:
– Оставьте, пусть идет своим путем!
Уединенье - хлеб его и чаша -
вино той памяти, что выпьет он один.
Остановились, ибо точно знали,
что это так. Сдержались от того,
чтобы пойти за ним и те,
что на молу собравшись, его ждали.
Одна Карима лишь немного проводила,
стремясь с ним как-то разделить еще
и одиночество его и его память.
Не вымолвив ни слова, повернула
к своему дому и в своем саду
под деревом миндальным без причин
рыдала горько.
А Аль-Мустафа,
вошедши в Сад, закрыл его врата,
чтобы никто не мог войти там следом.
Там сорок дней провел в уединеньи,
никто не подошел к вратам закрытым,
все понимали, что он хочет быть один.
Когда они прошли, Аль-Мустафа
открыл широко им ворота Сада.
К нему пришли девятеро: средь них
три моряка с его же корабля,
трое служителей во Храме, трое старых
товарищей его по детским играм.
И все они – его ученики.
Когда расселись утром вкруг него,
увидели по взгляду то, что мысли
Учителя витают на чужбине.
Хафиз просил:
- Об ОрфалЕсе расскажи, учитель,
нам и о той стране,
в которой ты прожил двенадцать лет.
Аль-Мустафа молчал, борясь с собою.
Затем сказал:
– Друзья мои и спутники мои,
тому народу горе, кто богат
cвоими верованиями, верой оскудев!
Горе народу, что, нося одежды,
которые он сам не ткет, ест хлеб,
что сам не жнет, чужое пьет вино
не из своих мехов! Горе народу,
в котором и грабители - герои,
завоевателя где мнут великодушным!
Горе народу, в снах своих
который презирает страсть;
проснувшись же - покорствует смиренно!
Горе народу, если голос слышен
его лишь в погребальных шествиях;
где гордость - только за свои руины;
где возникает бунт, когда палач
уже занес топор над головой народа!
Горе народу, где сановник – лис,
философ – фокусник, искусство – в подражаньи!
Горе народу, что осанной
правителя встречает, звуком труб,
да провожает гиканьем затем,
чтоб трубным гласом обрести уже другого!
Горе народу, где немые мудрецы
от пережитых лет молчат, богатыри же - в люльке!
Горе народу, что разъят на части,
и каждая из них себя народом мнит!...
Просил кто-то из них:
– Скажи о том,
что и сейчас владеет твоим сердцем!
Сказал в ответ, и голос зазвучал,
словно звезда поёт:
– Я в сновиденьях вижу наяву,
когда, умолкнув, вслушиваетесь
вы в сущность глубочайшую свою,
и мысли ваши падают, как снег,
кружатся, одевают всяки звуки
млечным безмолвием пространства ваши. Что
суть наяву сны, как не облака,
которые дают бутоны, расцветают
на дереве небесном сЕрдца? Что
ваши мысли, как не лепестки,
что ветер сердца вашего
развеет по округе?
Так же как вы в покое тихо ждете,
покуда то, что, не имея формы,
не примет форму в вас, так облако кочует,
и собирается, покуда
Благословенные Персты не придадут
его седому старому желанью
обличие кристальных солнц и лун, и звезд.
Сказал Саркис (а был он маловерным):
– Но ведь придет весна, и все снега
из снов и мыслей стают и исчезнут.
– Когда Весна отправится искать
возлюбленного Своего средь рощ
и виноградников, снега и впрямь истают,
потоками сбегая вдаль к реке
в долине, дабы напоить
лавры и мирт. Вот так и сЕрдца снег
с приходом Весны вашей тает, и тогда
тайная тайных ваша устремится
потоками в долину к реке жизни.
Река же облечет ее, неся
к моря великого далеким берегам.
Истает всё и обратится в песнь,
когда придет Весна. И даже звезды,
эти огромные снежинки, что ложатся,
спускаясь медленно, на зимние поля,
все претворятся лишь в поющие потоки.
Когда восходит солнца лик над небосклоном,
останется ль какая соразмерность
оледеневшая, чтобы не обратиться
в струящийся напев? И кто из вас
для мирта с лавром кравчим не хотел бы стать?
Еще вчера вы были с морем,
и не было у вас ни берегов,
как вашей сущности еще не было в вас....
И тогда ветер как дыханье Жизни
соткал вас как покровы света;
потом ее рука вас собрала, придав вам форму,
и, голову подняв, искали вы вершин.
Но море шло по следу вашему, и песнь его
все еще с вами.
Хоть забыть успели вы истоки,
но - вечное напоминание о материнстве
своем оно и вечно будет звать к себе.
В своих скитаниях средь гор, в пустыне
вы помнить будете глубины его сердца.
Пускай неведома причина часто будет
влечения, но знайте – это
его покой. Как может быть иначе?
В роще, в беседке или когда струи
дождя отплясывают в листьях на холме
иль снег ложится, там благословение
завет; ведя стада к реке в долине;
в полях, где серебра ручьи оправой
зеленым одеяниям; в садах,
где ранним утром капельки росы
так отражают небеса; в лугах,
где вечером туман скрывает
наполовину путь ваш,– всюду море с вами,
происхожденье ваше означая,
взывая к вашей истинной любви.
Ведь это хлопья снега в вас
стекают в море.
Утром появилась
Карима, та, что в годы детства
Аль-Мустафа любил, как сестру любят.
Безмолвно и не постучав в ворота,
с тоской-печалью лишь смотрела в Сад.
Желание увидев в ее взоре,
Аль-Мустафа ворота растворил.
Она вошла. Приветствовал ее.
– От нас ты отдалился, почему?
Без света твоего лица тоскуем.
К тебе любовью мы горели эти годы,
с надеждой ждали возвращенья твоего.
Теперь уже народ к тебе взывает
и хочет говорить народ с тобой,
меня ж просить послали, чтобы ты
всем показался и от мудрости своей
нам уделил, от неразумия
избавил нас, утешил сердце
отчаявшимся....
– Коли и меня ты называешь мудрым,
тогда зови и всех. Незрелый плод я,
все ж льнущий к ветке – как еще вчера
я был цветком на ней. Не надо звать
людей глупцами, ни мудры мы, ни глупы -
зеленая листва на древе жизни,
а жизнь превыше мудрости... И так
ли отдалился я от вас? Разве не знаешь,
что есть одно лишь расстояние – то,
которое душа не в силах
измерить мыслью? А когда душа
его измерит - обратится
в ее же ритм.
Пространство меж тобой и чуждым,
соседом, хоть ближайшим, много больше
пространств, что отделяют от тебя
возлюбленного, пусть он далеко.
Для памяти нет расстояний, лишь в забвеньи
чернеет пропасть, что преодолеть
бессильны голос твой и взгляд твой.
От моря берегов к вершине гор
великих тайный путь ведет,
только пройдя им, станешь заодно
с земли сынами.
Меж знанием и пониманием твоим
лежит тропа сокрытия, и лишь
найдя ее, соединишься с человеком,
а, стало быть, с самим собой. Между десницей,
дающею, и левой, что берет – далёко.
Тогда дистанция исчезнет лишь, когда
обе они совместно уже будут
одновременно и давать и получать;
лишь зная, что тебе и нечего давать
и получать, ты можешь победить
это пространство.
Безбрежно то пространство, что лежит
меж сновидением и бодрствованием,
подобно как между уже деЯньем
и только лишь желанием одним.
Еще одна дорога есть, которой вам
пройти придется, прежде чем
вы станете уж с Жизнью заодно.
Но говорить о ней повременю –
от странствований вы уже устали.
Затем они пошли на рыночную площадь,
к народу – всем друзьям, соседям,
и радость оттого и веки тронула
и в сердца их вошла:
– Вы в сновиденьях возрастаете своих,
живете там вы в жизни полноте.
Поскольку дни идут в благодарении
за обретенное в ночной тиши.
Отдохновением зовете часто ночь,
хотя - по истине - то время обретений.
День наделяет силой знанья,
уча приятия искусству ваши пальцы;
к сокровищнице Жизни только ночь
подводит вас. И Солнце научает
живое все свою тоску по свету множить.
Но только ночь подъемлет его к звездам.
Воистину, ночная тишина
ткет покрывало к свадьбе для цветов
в садах и для деревьев в лесах, потом
устраивает пышный пир и убирает
брачный чертог, и новый день
в этом святом безмолвии
во чреве Времени рождается...
Подобное и с вами происходит –
в исканиях находите еду и обретаете самих себя.
Хоть на рассвете ваше пробуждение
изглаживает памяти следы,
стол сновидений яствами уставлен всегда
и брачный ждет чертог вас.
Он молчал и все молчали, ожидая,
что скажет дальше. Вновь заговорил:
– Вы - дух, хотя и плотью облеченный;
подобно маслу, что горит во мраке,
пылаете, хотя бы и укрыты стеклом светильника.
Будь одной лишь плотью,
тогда напрасно было бы мое
вам предстоянье и слова мои,
как если б мертвый к мертвецам глаголил.
Это не так. Нетленное в вас все
свободно днем и ночью, и его нельзя
ни удержать ни заковать в оковы -
так воля Вседержителя решила.
Его дыханье вы, такое же, как ветер,
его ни уловить нельзя, ни запереть.
И я - дыхание Его дыханья тоже.
Оставил их и воротился в Сад.
Саркис просил его:
– Скажи о безобразном!
О нем ты никогда не говорил.
– Друг мой, – ему Аль-Мустафа ответил
и свист бича в его словах был слышен, – расскажи,
посмеет ли прошедший мимо дома
не постучавший в дверь твою,
хозяина звать негостеприимным?
Сочтет ли за глухого, нелюдима
тебя тот, кто заговорит с тобой
на непонятном языке тебе?
Что безобразным мнишь – не есть ли это
лишь то, чего ты никогда
постичь и не стремился
и в сердце чье проникнуть не желал?
Если и есть что безобразное - лишь шоры
на наших же глазах и только воск,
что уши запечатывает нам же.
Лишь страх души один лишь безобразен
перед лицом ее же памяти...
Сидя однажды в тени тополей, кто-то сказал:
– Учитель, я боюсь.
Так быстро пролетает наше время и отнимает юность.
Что взамен?
– Возьми земли пригоршню.
В ней найдешь ты семя, может, и червя.
Была б рука твоя безмерна, бесконечна -
и семя стало б чашей, каждый червь –
собраньем ангелов. Но времена,
что обращают в чащи семена
и в ангелов червей, принадлежат
вот этому Сейчас, все годы –
лишь одному Сейчас. Ведь года времена -
не мысли ль ваши, одна за одной?
Весна – рождение в груди, и лето –
осознаванье плодородия в себе.
Не есть ли осень - древнее то в вас,
что колыбельную поет частице вашей,
еще в младенчестве живущей? Что зима,
я спрашиваю вас, если не сон
со сновидениями о всех временах?
Маннус, пытливый ученик, увидев
цветы, обвившие сикомору, сказал:
– Учитель, посмотри на тунеядцев!
О них что скажешь? Это просто воры,
что день и ночь крадут свет у детей
под солнцем и высасывают соки,
питающие ветви и листву.
– Друг мой, – ответил он, – мы все здесь таковы.
Возделываем землю, чтоб ее
в биенье жизни преобразовать,
но мы не выше тех, кто отбирает жизнь
прямо с земли, не познавая.
Ребенку скажет мать ли «Я устала
уж от тебя, с охотою отдам
тебя той чаще – она больше мать»?
Певец свою же песнь корить ли станет:
«Ступай в пещеру отзвуков, откуда
пришла, чтоб голос твой не пожирал
дыханья моего»? Пастух ли - однолетнему барашку:
«Негде тебя пасти, а посему отдам
тебя в заклание для жертвы»? Друг мой,
звучат ответы на вопросы до вопросов,
а сновиденья сбываются сначала, потом снятся.
Каждый из нас живет за счет другого
согласно древнему и вечному закону.
Да будем жить в любви и доброте!
Друг друга в одиночестве своем
мы ищем, уходя, коль очага
нет, где бы можно обогреться.
Друзья мои и братья, путь
еще более широкий – ваш попутчик!
Эти растения живут за счет деревьев,
пьют молоко земли среди ночной тиши,
земля дремотно солнца грудь сосет.
И само солнце, как и вы и я,
как сущее, в почете
средь равных на пиру у Князя,
раскрыты двери там всегда и стол
всегда накрыт. Маннус,
друг мой, все сущее всегда
живет за счет со-сущего, живя
в безмерной вере в щедрость Режиссера.
Когда на предрассветном небе
чуть брезжила заря, они в Саду
бродили тихо, глядя на восток,
в молчании встречая восход солнца.
Аль-Мустафа, руки воздев, сказал:
– Не меньше Солнца блеск в капле росы.
Отображенье жизни в душах ваших -
не меньше самой жизни.
Свет отражает капля, потому
она - одно со светом, вы -
жизнь отражаете, поэтому едины с жизнью.
Коль мрак на вас нисходит, то скажите:
«Сей мрак – рассвет лишь не рожденный, и пускай
я испытаю родовые муки ночи –
будет рассвет и для меня и для холмов».
Окружности достигнуть совершенной
капля росы в лилейнике стремится,
ничем не отличается от вас -
и цельность обрести и полноту
души стремятся в Божьем сердце люди.
На жалобу росы, что «только раз
в тысячу лет являюсь я на свет»,
ее спросите: «Разве ты не знаешь -
в венце твоем сияет свет времен»
<...>
В Саду гуляя, как-то Фардрус-грек,
споткнувшись о лежащий камень, пришел в ярость.
«Будь проклята, безжизненная тварь!» –
и отшвырнул его. Аль-Мустафа спросил:
"Но почему «безжизненная»"? Ты ведь
уже давно в Саду - ужель не понял ты,
что мертвого здесь нет? Все сущее живет,
блистаея в знаньи дня и в ночи торжестве.
Одно ты с камнем. Лишь в биеньи сердца разность.
Твое - чуть чаще, друг. Его же ритм другой.
Но говорю тебе: если бы мог измерить
своей души глубИны и пространства горних выси,
услышал бы мелодию одну, что вместе камень и звезда
в полном согласии совместно напевают.
Если не понял - подождем другой зари.
Если клянешь лишь потому, что в ослепленьи
запнулся ты о камень - проклянешь звезду,
если заденешь головой. Настанет день,
когда ты соберешь звезды и камни
точно ребенок, что цветы срывает;
тогда откроется тебе, что все на свете
живет, благоухая.
<...>
В понедельник - колокольный звон.
– Учитель, много говорят о Боге.
Что скажешь ты о Боге, кто Он есть?
– Мои друзья, помыслите-ка сердце,
объемлющее все ваши сердца,
любовь, впитавшую всю вашу,
в Себя вобравший ваши души Дух,
и голос, где все ваши слиты,
безмолвие,настолько глубочайше,
в сравненьи с вашим, над которым власти нет.
Дерзните в самосовершенстве распахнуть красу,
чарующую более чем всё; песнь шире, больше,
чем песни моря с лесом; возведенное на трон
величие, где Орион – всего подножье,
Плеяды – только капельки росы.
Пока что вы искали кров и пищу,
лишь посох и одежду; но теперь ищите
Того, кто сам ни цель для ваших стрел,
ни свод пещеры, что спасает от стихии.
Если слова мои – скала, загадка,
то и тогда ищите, чтоб сердца
разбились ваши и чтоб вопрошенье
вас привело к любви и мудрости Его,
Всевышнего, что люди зовут Богом.
Никто не проронил в ответ ни слова,
смутились в сердце;
и, проникшись состраданьем,
Аль-Мустафа смотрел на них,
и, нежно:
– Не будем о Боге-отце...
Давайте будем говорить о наших ближних,
богах, о братьях и стихиях,
что в полях возле домов.
Вы в мыслях к облаку летите, высью мня;
моря пересекаете - и это для вас даль.
Но говорю: зерно в землю бросая, достаете
до большей высоты; когда,
желая утра доброго другому,
пересекаете громадный океан.
Как часто воспеваете вы Бога,
но песнь не слышите. Но если б
прислушались бы только к пенью птиц,
к листве, что расстается с ветвью,
ветер проносится коль – ведь, друзья мои,
они поют лишь при разлуке с ветвью! Снова вас
зову оставить многословие о Боге,
который - ваше Все, но лучше говорить
и понимать друг друга, ближний – ближнего, бог – бога.
Ибо откуда пищу взять птенцу,
если вдруг мать его летает в поднебесье?
Как анемон осуществится до тех пор,
пока пчела не обручит его с другим?
Лишь когда вы затеряны в себе, но в меньших,
тогда взыскуете небес, зовете Богом их.
Но если б только вы могли найти пути,
что к бОльшим вашим сущностям ведут;
о, если б были меньше праздными, мостя
эти пути! Мои друзья и моряки,
мудрее меньше говорить о Боге,
не в силах мы Его постигнуть,
а более – о каждом среди нас,
кого понять мы в состоянии. И, знайте,
что мы – дыхание и Божий аромат.
Мы - Бог в листве, в цветах, порой – в плодах Его.
Один из трех товарищей
по детским играм говорил:
– Учитель, вся одежда рвана,
другой же нет. Позволь пойти
на рыночную площадь, там, возможно,
удастся сторговать мне новый плащ!
Аль-Мустафа проговорил:
– Дай мне одежду.
Тот её отдал, остался наг в палящий полдень тот.
Голос похож на бег коня младого:
- Только нагие без забот живут.
Лишь простодушные седлать способны ветер.
Лишь тот, кто тыщу раз сойдет с Пути,
найдет дорогу к дому. От лукавцев
устали Ангелы. Один из них сказал:
«Мы ад создали людям, кто в гордыне
тщится блеском своим затмить все.
Что, как не огонь спалит личину их,
явив таимое под нею естество?»
– Однако, создав ад, вы дьяволов создали,
чтоб им править.
Ангел говорил: «Нет, адом правят те,
пред кем пасует и огонь». О, мудрый ангел!
Знает пути людей, пути полулюдей.
Один из серафимов, что приходят
на выручку пророкам, когда тех
лукавцы искушают. И смеется,
и плачет он с пророком вместе.
Только нагие без забот живут.
Лишь без кормила можно бороздить
просторы океана. Только тот,
кто в непроглядном мраке ночи, поутру
с зарей проснется, и лишь тот,
кто спит под снегом вместе с корневищем,
дождется и весны. Ибо подобны
корням вы, как они просты,
хотя земля вам мудростью придала.
Безмолвны, хоть в ветвях
(но нерожденных) ваших
звучит хор четырех ветров.
Хрупки, безвидны вы, но вы даете жизнь
дубравам мощным и узорам ив
на фоне неба.
И снова говорю вам: вы лишь корни
меж темною землей и небесами.
Часто я наблюдал, как тянетесь вы к свету,
чтобы плясать с ним вместе, видел также,
как вы стыдитесь. Корни все стыдливы.
Они таили долго так сердца,
что и не знают, что им с ними делать.
Но Май придет, как дева, беспокойно,
и станет матерью холмам всем и долам.
Просил один из трёх, что был во Храме:
– Учитель, научи нас,
чтобы слова, подобно твоему,
народу стали фимиамом с песней.
– Вы вознесетесь выше своих слов,
но пусть останется ваш путь благоуханьем
и ритмом – ритмом для любимых
и любящих, благоуханием для тех,
кто в сад придет, чтоб поселиться в нем.
Вы ж вознесетесь выше своих слов
к вершине, на которую пыль звезд
спадает, там прострете руки,
чтобы они наполнились. Уснете
белым птенцом в белом гнезде,
во сне увидив будущность свою,
как белые фиалки о весне
сны видят.
Спуститесь намного глубже слов.
И будете искать первоистоки
и потаенной станете пещерой,
где тихо отдаются эхом
неслышные вам голоса глубин.
И глубже своих снов и глубже звуков
вы спуститесь к сердцу земли, и там
пребудете с Тем, кто как и вы
по Млечному Пути ступает тоже.
– Что значит быть? Cкажи о бытие.
Аль-Мустафа смотрел с большой приязнью
Поднялся, отойдя, бродил.
Сказал, вернувшись:
– В Саду покоятся мои отец и мать,
погребены, в Саду же семена
прошлого года ветром внесены.
Тысячу раз будут погребать
моих родителей и тысячу раз ветер
здесь будет погребать и семена;
а через тысячу лет - вы и я,
и эти вот цветы - сберемся вместе
в этом Саду, как и сегодня -
мы пребудем, мечтая о пространстве, любя жизнь
и к солнцу возносясь.
Сегодня быть – значит быть мудрым,
не гнушаясь безрассудных;
быть сильным, но не отвергая слабых;
как сверстники играть с детьми - не как отцы,
желая научиться этим играм;
Простым бесхитростным сидеть со стариками
и женщинами в тени дубов, хотя еще
идете рука об руку с Весной;
Искать поэта, где бы он ни жил,
и обретать покой с ним, просто, не желая,
не спрашивая ни чем, не сомневаясь;
Святой и грешник – братья-близнецы,
кому отец – наш Многомилосердный Царь;
один из них родился мигом раньше
и только лишь поэтому Наследник;
вослед за Красотой, хоть к пропасти, идите;
и пусть она крылата, вы бескрылы,
если она решит перескочить, за ней идите,
поскольку там, где нету Красоты - ничто;
быть садом без ограды, виноградником без сторожа,
и кладовой, всегда открытой для прохожих;
Ограбленным, обманутым, быть сбитым
с пути, уловленным в тенета, осмеянным,
но, невзирая ни на что, смотреть с высот
большего «Я» и улыбаться, памятуя,
что есть весна, которая придет
в ваш сад плясать среди вашей листвы,
и осень – гроздья винограда золотить;
запомнив, что хотя б одно окно раскрыто на Восток -
душа не оскудеет; памятуя, что все, кого обидчиками мнят
грабителями, лжецами и плутами,
суть ваши братья - только лишь в нужде
и что, быть может, сами вы - такие
в глазах благословенных жителей того
Града Незримого, что высится над этим.
Скажу о тех, кто создает руками
и добывает все необходимое, чтоб мы,
ни в чем не ведая нужды, существовали:
Быть – значит быть ткачом, чьи пальцы зрят,
строителем, имеющим раченье о свете и пространстве;
земледельцем, что знает - сея семя, зарываешь
сокровище; охотником и рыбаком, рыбе и зверю
состраждущим, но более - людским нужде и голоду... Еще
скажу: хочу, чтоб каждый оставался сопричастен
цели другого, ибо лишь тогда вы можете надеяться достигнуть
цели благой своей.
Друзья мои, возлюбленные мной,
останьтесь дерзновенны, не смиряйтесь,
будьте пространными, себя не ограничив –
только тогда последний с вами час
будет воистину великим вашим «Я».
Умолк, но мрак объял девятерых,
сердца их отвратились -
не поняли они смысл слов.
И как-то трое,
что были моряками, захотели к морю,
служителей во Храме потянуло
утешиться в его святых стенах,
товарищи же его детских игр
вернулись вновь на рыночную площадь.
Остались глухи все к его словам,
и даже звук произнесенных слов
вернулся вновь к нему,
как птицы, что бездомны и устали,
ищут прибежища...
Аль-Мустафа ушел в глубины Сада,
ничто не говоря, ни на кого не глядя.
Ученики же стали меж собой
переговариваться, ища оправдания
стремлению уйти. И повернулись
и каждый уж пошел своей дорогой.
Аль-Мустафа, что избран и возлюблен, один остался. <...>
Семь суток был один в Саду, наедине
с воспоминанием и болью,
покинутый и теми, кто внимал
ему с любовью и терпением - они
к занятиям своим вернулись прежним.
Карима лишь с молчания покровом на лице,
вошла с чашей и блюдом, что с питьем-едой, в руках,
чтоб в одиночестве своем смог голод утолить.
Поставив, удалилась. Он пошел к вратам и
под серебристым тополем глядел на путь.
И вскоре увидал там пыли облако, откуда
те девять вышли, впереди - Карима.
Аль-Мустафа поднялся встретить их.
Прошли через врата - все было так,
как если бы ушли лишь час назад.
И сели разделить с ним скудный ужин.
Хлеб-рыба на столе, вина остатки в чашах.
Карима просит: «Капли нет вина,
позволь сходить за ним мне в город,
чтобы вновь..."
– Этого достаточно вполне.
Все досыта поели и попили.
Закончен ужин, и Аль-Мустафа сказал:
– Друзья мои и спутники мои,
сегодня нам растаться суждено.
Мы были вместе - близок час разлуки.
Своим путем пойдете, я - своим,
один. Разделены, сопутниками будем
в пути к Святой горе. Позвольте колос
от жатвы сердца своего вручить:
идите с песней, но с недлинной песней -
в сердцах людей обречены остаться
лишь только те, что умирают на устах.
Не удлиняйте речь c отрадной людям правдой,
но никогда, никак, нигде - уродливой
не говорите. Девушку, чьи волоса
на солнце льются, назовите дщерью утра.
Но что слепец лишь с ночью заодно,
ему не сообщайте. На своём пути
увидите продажу костылей
хромыми,а зеркал - слепыми,
и богачей, просящих подаяния у Храма.
Хромым подайте своего проворства,
слепцам - от вашей зоркости вручите,
но что дадите нищим богачам? -
ведь тянет руку только вправду нищий,
пускай имея всех богатств в избытке.
Друзья, я подвигаю вас любовью:
пребудьте же дорогами в пустыне,
где львы и зайцы, волки и ягнята.
Принятию, но не даянию учу;
не отрицанью, но свершенью; не уступке,
но пониманию с улыбкой на устах.
Учу вас не молчанию, но песне,
лишь только песне не безмерно громкой.
Большому "Я", что заключает всех людей, учу...
Из-за стола поднявшись. Отошел
в тень кипарисов до зари вечерней.
Они ступали следом поодаль:
на сердце тяжесть, и язык прилип.
- Учитель, повели еду в дорогу приготовить.
- Сестра, готово все с начала всех времен.
Еда с питьем для завтрашнего дня
готовы так же, как и на сегодня.
Я ухожу. Но если вдруг случайно
я истину неизреченной унесу,
меня она отыщет вновь. И соберет
рассыпанные в вечности частицы:
я вновь возникну, чтобы говорить,
рожденный вновь в молчании бескрайнем...
Услышав от него, что он уходит,
ученики застыли с сердцем в горе.
Но ни один не протянул руки,
чтоб удержать Учителя, никто
не вызвался пойти за ним. Из Сада
Аль-Мустафа неслышной поступью ушел,
и был от них уже совсем далёко,
как лист, что унесен порывом ветра;
и был как некий бледный свет,
что в высях исчезал...
Пошли своей дорогой.
В сгущающейся тьме
лишь женщина стояла одиноко:
свет в сумрак уходил,
глуша тоску потери,
стремясь утешить,
повторяла его слова:
"Я ухожу, но если я уйду
с неизреченной истиной еще,
меня она отыщет, даст мне жизнь
и я приду к вам снова..."