«Я, - говорит, - тебя, - говорит, - очень.
Раны болят, но я там давно точку
Ставил. И, хоть иногда ее вспоминаю,
Просто поверь, там больше не запятая.
Ты как цветок мира в кровавом путче».
Она добивает вторую свою с ментолом.
«Не то чтобы я люблю, но с тобой лучше».
А в комнате пахнет тревогой и «Корвалолом».
А в комнате пахнет разбитым одним сердцем.
И сердцем, которое тоже вот-вот разорвется.
«И ты вот молчишь, а в глазах как насыпано перца».
Она улыбается, даже почти смеется.
«Мне было тогда больно, как будто пытка.
Ну, знаешь, когда иголкой под ноготь резко?!»
Она покивает и спрячет глаза прытко,
Как будто не слушает, будто не интересно.
Ей муторно и немного совсем стыдно.
Кто бы не понял, когда тут такая «точка»?
Спрятать глаза в окно. Но в стекле видно,
Как ныне жена осталась навек одиночкой.
«И все эти годы ты так на нее не похожа, -
Сжимает в кулак остывшую зажигалку, -
Другие губы, и голос, и даже кожа…».
Ей жалко его, своих лет, ей себя жалко.
Она ему хочет в лицо прокричать: «Ты болен!»
Но не понимает к чему констатация факта.
Он говорит: «Теперь, - говорит, - я спокоен.
И я уже много лет не прошусь обратно.
Да, вот подожди, я таким ей еще стану!
Я ей покажу, что она поступила глупо!».
Она же шепнет: «Тебе шестьдесят – ты старый»,
А вслух пробурчит: «Спать ложись. Уже скоро утро.
Мне завтра, герой, нужно внуков забрать с сада.
А ты всё свои сказки опять к ночи.
В деревню бы съездить, смотри, поднялась рассада.
Ложись. Разболится спина, у тебя ж позвоночник»
Покорно пойдет. Потеряет в пути тапок.
Замрет перед зеркалом: «О, как! Хорош мужчина?».
Живот подберет и своих дряблых мышц остаток.
Морщинки не спрячет седая его щетина.
Она выдавать свои слезы за аллергию
Ему научилась. И он оставался спокоен.
И даже его ежедневную ностальгию
Давно не слышит, не слушает за спиною.
Когда перестал он тянуть на себя одеяло,
Прислушалась к вдохам и, их не услышав, рыдала…
Его схоронили поблизости автовокзала.
Ее утишали потом, мол, отмучалась, отстрадала.