.
У меня репутация так-себе,
как у дворняги…
И неспроста.
Оттого-то все норовят
залезть в мою сумку, хоть глазом.
И если там пиво и… лещ?..
лещ!.. в аппетитной бумаге,
то,
скажем, сесть на-хвоста,
или напротив:
прижечь недоумка
своею самой отборной моралью.
(неужели, моралью?)
Но дале!
И вот, бывает, сунут в сумку мою
свой глаз,
а там:
у-лю-лю! и ать!
даже не пиво,
а стихов тетрадь…
И тут уж – не радость людям
и, скажем, не грусть,
а что-то пустое…
(в смысле – не до проказ)
(ну и пусть)
И тогда в их глаза
набегают бельма…
Ну и ну!
И тогда их губу
поджимает губа…
Ну и ну!
И тогда их руки и ноги потеют…
и тогда, дело ясное, дело – труба…
и люди – без дела…
А без дела они не умеют…
и тогда гоняют меня по двору, как собаку,
и какой-то
некрасивой трубой
забивают мне баки…
Мордой меня –
в отпечатки моих же дактилей…
ничего в тех печатях –
только кровь моя, только ужас и…
я дурю напоследок, я читаю им,
вывернув шею, в их туфли тужась:
«тучки небесные… вечные… странники…»
Ну дела-а-а…
Ну и ну…
Впрочем,
всё э́то, все э́ти – так-себе.
Даже посмею сказать на них: тьфу!
«Дура ваша губа, птеродактили...»
На фоне жизни поэта в плену…
конец
.