Один час Маньки Огонька рассказ в прозе (Соколов Сергей 2) / Стихи.ру

         ОДИН ЧАС МАНЬКИ ОГОНЬКА.
            ( рассказ )

         Суббота. После завтрака Манька Вихрова по прозвищу за свой вспыльчивый характер Огонёк мыла посуду, стараясь не наплескать подле соседской плиты. Её мысли были заняты обедом – что приготовить.
         « Остался кусочек мяса, - мараковала она, - отварю. На бульоне – щи, погуще, капусты с картошкой побольше туда кину. Из мяса – фарш… Макароны по-флотски с фаршем-то – вот тебе и второе. А запивать? Ча-ёк! Нормально».
         - …во поле берёзонька стояла… - довольная, запела себе под нас Манька и с присущей ей вёрткостью хозяйки принялась готовить.
         На кухню, по-утиному переваливаясь, пришлёпала в пушистом махровом халате соседка по коммуналке Сонечка. Она смахнула со своего стола арбузные корки и равнодушно принялась нарезать: сначала - маслено-красные ломтики копчёной сёмги, укладывая, как попало, на тарелку, потом – сочную печенку, бросая продолговатые кусочки на дымную сковородку. По коммунальной кухне разнёсся аппетитный, праздничный дух пережаренного лука.
            Марья передернула плечами и фыркнула: у неё аллергия на эту Сонечку. И есть от чего – выпятит груди выше носа, сожмёт губы куриной гузкой и смотрит на всех свысока, так и пыжится сказать: « Вот какая я ловкая, крутая! Не гляди, что простой закройщицей работаю в ателье, за то на самых модных штучных заказах. Шитва выше крыши, ведь их много развелось, богатеев-то, почитай, воров. Все хотят одеваться по-заграничному, и готовы платить деньги большие, только дай модную одёжу... И муж – не хухры-мухры, горобщепитом командует. Жить - оно уметь надо…»
            « Небось, к пиву нарезает рыбку, - мысленно подытожила действия соседки Манька и проглотила слюну. – Живут же люди! – Уже сердитым огоньком досады полыхнула в сознании мысль. – Поустраиваются при общепитах и в ус не дуют! У-у, сдоба лупоглазая, хорошо тебе жировать-то! Поди, не думаешь из чего обед на семью готовить. Полон холодильник-от, вон, как глухо дверца хлопает. Да, и семья-то какая: раз, два и обчёлся. Ты, вот, попробуй, когда их сам-четвёрт…»
            Неожиданно из комнаты прибежал двухлетний Лёха с пустым горшком в руке.
            - Мам, ка-ка, - с умным видом закряхтел он.
            Марья быстро стянула с него колготки и стала усаживать на горшок. Вдруг рука её вляпалась в тёпленькое и мягкое.
            - Эх, ты, калач ситный, - вскрикнула она, - горшок мамке приносить надо до того, а не после, как фу-у наделал…
            Поставив сдобного и увесистого Лёху в умывальную раковину, мамаша потянулась за чайником на плите, чтоб сделать в ковше тёплой водички. В чайнике воды не оказалось. Пришлось подмывать прямо из крана. От холодной струи малыш захлюпал губами, засеменил пухлыми, как у Амурчика, ножонками и задёргался, будто в крапиву сел, потом, не желая терпеть ледяную воду под гузном, откровенно заревел.
            - Мать честная, - исступлённо проворчала Манька, - и когда только мы из этого сарая в настоящую квартиру выберемся! Подмыть ребёнка и то нельзя по-людски… Обрыдло всё! Господи, и за какие только грехи удостоил Ты меня тянуть жисть эту поганую? Вот, терплю…
            Её взгляд нечаянно упал на небольшую, с книжную страничку, и потемневшую от времени икону Божьей Матери. Давно-давно этой иконой её благословила мать, когда она, совсем ещё глупая девчонка, после восьми классов уезжала из села в город – учиться в ПТУ на штукатура и маляра. Увидела Марья лик Богородицы и невольно вздрогнула – уж так серьезно смотрели на неё глаза Божьей Матери из-за паутины, обвисшей в углу под самым потолком, так сердито, что краем своего чувства она засомневалась в себе и даже как-то оробела. На мгновение ей открылось: там, у потолка в углу Кто-то есть! Будто добрая мама смотрит из уголка, и саму Маньку распирает тоже нет-нет да и взглянуть взаимно на иконку…
            « Щас паутину смахну и пыль вытру… Чай, стыдно, как нехристь стала…», - подумала Манька о себе и покраснела. Помыкнулась было заскочить на стол, чтоб дотянуться до образа, но Лёха держался за мамку, громко хныкал и просил есть.
            Мать успокоила сынишку, одела на него чистые колготки и, усадив на табуретку, принялась кормить. Только Лёха, принюхавшись к жареной печенке, плохо ел: ловко отвёртывал лицо от ложки со щами, крутил головкой и выплёвывал мамкину капусту. Хитрый малец указывал толстеньким пальчиком на холодильник и бухтел:
            - Ням, ням кобласи…
            - Ешь, чего мать даёт! – заводилась Манька, прикрикивая на ребёнка. – Где я тебе колбасы возьму? Нашему цеху только в понедельник выдавать будут. Вот, капустку жуй… зубками… зубками! С неё во-о какой вырастешь: выше мамы, выше папы.
            Неожиданно Сонечка подпихнула на стол под самый Лёхин нос, измазанный толчёной капустой, общепитовскую тарелку с душистой печенкой и предложила:
            - На-ка, Леня, поешь, а то все равно пропадёт, ведь он, дядечка Валя-то, не очень охоч до ливера…
            Малыш обрадовался.
            - Пси-пси-бо, - пропищал он добренькой тёте.
            « Ну, чего не в своё дело суются! – Сердилась про себя Манька и безысходно вздыхала. – И когда всё это кончится! Не квартира, а проходной дом».
            Этим временем соседка отнесла сковородку в свою комнату и опять вернулась на кухню. Она почему-то украдкой юркнула рукой в холодильник.
            « За коньяком, небось, - подумала Манька и, не скрывая раздражения, заключила, - у них при достатке и жизнь красиво катится, как сыр по маслу. А у нас с капусты-то, какая жизнь, так серость… Вон, совсем кроха, а понимает: хрен капусту кушает, за то печёнку, аж, за две щеки уминает!»
            От подобных завистливых мыслей в её душе сгущалась чёрная туча. Отрицательные заряды скопились и искали момента, чтоб разрядится.
            И такой момент настал.
            Из школы пришёл старший сын Витька. Он опустил голову и очень тихо прошмыгнул мимо кухни в комнату.
            « Не быть - отчубучил чего-нибудь!» - Сердцем догадалась Марья и подозвала к себе сына.
            - Ученик, ты чего от матери прячешься? – Грозно спросила она. – Двойка аль натворил чего?
            - Двойка, - прошептал сухими губами Витька, - по математике…
            - За что? Задачу не срешал аль с примером не сладил ?
            - Не знаю…
            - Как это не знаешь! – Взвизгнула Манька. – Кто же знает?
            - Ну, шел урок… - начал мямлить Витька.
            - Без «ну», - оборвала его мать.
            Витька поправился:
            - Шёл урок, а я эта, в окно смотрел. Учительница заметила и два за невнимательность поставила…
            - Правильно, что поставила! Зачем в окно пялился? Какую болячку там не видал? – налившись краской, завопила Манька и отвесила Витьке подзатыльник – от раздражения получилось неумело, вскользь.
            - Мам, ну, как тебе объяснить, там битва была… Куликовская!
            - Что-о-о?! – С подвывом протянула Манька и поперхнулась.
Пока пила воду, Витька, затаив дыхание, рассказывал:
            - Понимаешь, в небе два облака ( одно белое – русские, другое чёрное – ордынцы ) медленно наплывали друг на друга - точь в точь как войска, если смотреть издалека. И, вот, сошлись, как закрутилось всё, как засверкали молнии, как загремело – вот тебе и звон мечей, и стон раненых, блеск и хряск сломанных копий… Чем не битва! Белое облако победило – то есть наши!
            Заканчивая рассказ, Витька искренне радовался победе, глаза его блестели от восторга.
            От этих слов бедная мамаша заходила ходуном от гнева, подлетела к сыну, схватила его за шиворот и исступлённо завизжала:
            - Паразит! Ты долго мать крушить будешь, ведь одни-и двойки-и в дневнике! На родительские собрания стыдно приходить – только и слышно от всех учителей: ваш Витя не успевает, ваш Витя не слушает, все думает о чем-то… Я те подумаю! Щас всю блажь из башки вместе с мозгами об стену выбью!
            Здорово досталось парню, если бы отец вовремя не подоспел – вернулся из цеха с авральной смены.
            - Маша, Маша, успокойся, - мягко говорил он жене и незаметно оттаскивал её за руку от испуганного сына, - зачем ты так на ребёнка накинулась, пожалей его нервишки – ему ещё жить да жить... Успеет ещё истрепать душеньку, а ты вперед времени его полощешь…
            - А-а, пожалей… А меня кто пожалеет? Ты только послушай, какую ахинею он несёт – уши вянут! Вместо того, чтоб уму разуму набираться, он, видишь ли, с облаками в битву играет. У-у, бестолочь!
            - Не бестолочь он, - с жаром и любовью к сыну возразил отец, - не унижай его, он, ведь, парень почти…
            - Как?! По-твоему ходят в школу, чтоб в окна на облака таращиться?
            - Нет. Но и страшного ничего не стряслось, чтоб сына обижать и самой убиваться. Просто, парень наш видит всё по-другому, чем мы.
            - Эт, как?! – язвенно пропищала Манька, клюквенный пыл на её лице разгорелся ещё жарче – действительно, Огонёк.
            - Похожесть во всём подмечает. Как бы тебе поточнее сказать, во – картинками думает. Помнишь, когда он маленький был, что выдумал: шифоньер, говорит, похож на гастроном. Как так? – домогались мы. Вон, говорит, видите, как строем висят на вешалках платья, костюмы, плащи пальто. Видим, отвечали ему, ну и что? Эх вы слепые – это же очередь дядей и тётей к прилавку за колбаской растянулась и стоит. Мы тогда ещё смеялись с тобой. А когда привезли его в деревню к бабушке, он увидал первый раз в своей жизни бабочек – они над болотцем кружились, как закричит: цветочки летают, цветочки летают. И много всего такого он говорил. Бабушка прозвала его – «выдумщик». А ты лупить его за это! Он же не виноват, что таким уродился…
            - Значит, говоришь, картинками думает, похожесть ищет! – Перекинулась Манька, словно пожар, с сына на мужа. – Интересно, а у тебя понятие какое? С картинками?! Тоже, небось, в цеху в окно бельма лупишь вместо того, чтоб с начальником вась-вась водить.
            Муж понял, что Витька – это цветочки, а ягодки – он, бедный Костя. Он попробовал остудить распылавшегося своего Огонька:
            - Ну, чего ты завелась?
            - А того! Ты к Умнову на приём ходил?
            - Ходил, - вздохнул Костя.
            - Квартиру просил?
            - Просил…
            - Сказал, что в сарае живём, что детей у нас двое, что от тесноты и духоты детки облезли?
            - Сказал.
            - Ну, и когда?
            - Говорит, - скоро. Согласно общей очереди…
            - Это твоё «скоро» длиться уже десять лет!
            - Девять, - поправил Костя, потупив виновато глаза.
            - Какая разница! Надоело! Жить не хочется…
            - Маша, не мы одни так маемся, многие…
            - Нет, ты мне скажи, а этот, как его, пронырливый такой, это, который за тобой в очереди стоит получил?
            - Громкий, - напомнил Костя и отвел в сторону глаза.
            - Да, да, Громкий…
            - Получил, - тихо ответил муж, - два года назад…
            - Как же так получается, у них один ребёнок, - допрашивала, как следователь по особо важным делам, Манька, - а у нас двое… а скоро и трое будет! Чево вылупился, будто ежа тебе в ширинку сунули – две недели задержка у меня, понял! Нет, ты объясни мне, дуре, как так получается: их трое, а живут давно в полноценной квартире, а у нас семья сам-четвёрт, но мы в коммуналке ютимся. Партийцы же на всех собраниях визжат, аж слюни вожжой на три метра летят: в первую голову рабочим, многодетным жильё давать, чтоб они ещё стране кадры клепали! А на деле получается – гнильё их обещания. Где же их партийная совесть – нет, я это дело так не оставлю, до обкома дойду и правду-матку всю выложу! Чево молчишь, отвечай…
            - Понимаешь, Громкий сумел к себе прописать тёщу из деревни, как женщину, требующую ухода. Вот и их стало, как и нас, четверо. Только тёща эта за отдельную семью числится… И всё насоветовал Громкому сам Умнов. Вот, они и выпрыгнули в очереди-то вперёд нас!
            - Какая тёща, остолоп ты законченный!– Закричала Манька и покрутила пальцем у виска. – Она ни дня у них не жила. Видела я эту, требующую ухода, привозила по осени картошку на базар продавать и Умновым завозила, когда в бараке еще жили. Так она одна мешки по четыре ведра сама стаскала им на третий этаж. Морда красная, того гляди кровь сикнет, ляхи, как у штангиста. Ха, нашли немощную… И теперь она живёт в своей деревне почём зря… Объегорили! Думают, что государство обманули, начальников. Нет, Костя, это они нас с тобой накрячили… А ты нюни развесил, ушами прохлопал. Тоже картинками, как Витька наш, думаешь, только картинки красивые тебе Умновы рисуют и на уши вешает.
            - Мань, Мань, - процикал цыпленком Костя, - будя, будя тебе обзываться…
            - Чево заманькал! В понедельник иди к Умнову и проси жильё, скажи, что в обком пойдёшь жаловаться на неправильное распределение квартир – может, за взятки распоряжаются очередью-то нашей. Ты намекни, намекни… Драться самому надо за квартиру, а так сто лет в халупе просидишь…
            - Я так не могу, - простонал тихий муж.
            - А зачем тогда женился, раз семейство обеспечивать не в силах?
            - Полюбил и женился. Мань, перестань, - умоляюще попросил Костя.
            - Полюбил! Вот, осчастливил, - с издёвкой запричитала невменяемая жена, - может быть, ты мне жисть испортил любовью-то своей! Может, я генеральшей аль директоршей стала. Королевой бы на служебных «Волгах» разъезжала и не пыхтела бы на штамповке в пыли и силикозе. А что-о! На лицо я – хоть в кино снимайся, и тут имеется всласть, - Манька вульгарно хлопнула себя по крутым бёдрам, - и–их, булочки пшенишные, подушечки пуховые, а в крови огонь! А тут красота моя ни в честь не в славу, пропадает, свечкой восковой тает… Смотри, хожу, как синюха привокзальная, в старье, новое платье купить – проблема. А про шубу и куры не тарачут!
            - Бог с тобой, Маша… С чего ты взялась? Соседи услышат твою брань, потом весь барак над нами смеяться будет.
            - Тьфу на них! И на всех тьфу, тьфу! – Продолжала выкрикивать Марья, жалобно вздрагивая плечиками.
            Костя понял, что его слова как об стенку горох, вздохнул. Потом одел малыша, а Витьке велел скорее обедать и выходить во двор к сараю, предупредив:
            - Дрова на зиму пилить будем.
            Оставшись одна, Марья прекратила голосьбу и решила попить чаю. Слово «квартира», словно сигнальная лампочка в убежище, больно вспыхивало в её мозгу, затмевая внимание. Вот, наконец-то, налила в чашечку чай и, звонко помешивая ложечкой, уселась за стол. Клюква с лица сошла. Женщина манерно поднесла красивую чашечку к губам и отхлебнула ароматный чай с добавкой душицы. И, правда, красивая Мария, губы пламенно–алые, как майские тюльпаны, и ножки, будто точёные, коленками откровенно выглянули из прорехи распахнувшегося внизу халата. Вдруг синие с зеленьцой глаза её округлились, недоумение и испуг метались в них.
            - Тьфу, пропасть! – Как лучина, вновь вспыхнула она и бросила, негодуя, ложку на стол. – Довели! Довели эти негодяи, Умновы, эти прощелыги Громкие – вместо сахара соли себе в чай впендюрила!
            « Кровопийцы, воры, спекулянты…» - выворачивались из сознания слова и прямым ходом летели на язык. Манька уже открыла рот, чтоб выпустить стаю борзых слов на своих обидчиков, но в этот самый момент из соседней комнаты послышались пикирующие друг на друга голоса: мужской и женский.
            - Какой тебе ребёнок?! Вон, погляди, на Вихровых – знают, что только лаяться да маяться со своими спиногрызами дебильными…
            - Что Вихровы! От людей не прячутся, своим трудом живут. И дети у них славные, особенно малыш: смотрит синими, мамкиными глазками на тебя, как птенчик, и так ласково говорит: « Спасибо…» А ты – дебильные… Сам ты
            Соня не договорила – муж перебил грубо:
            - Ты, хоть подумала своей куриной башкой, дачу достроить надо – третий год второй этаж никак не достроим, и машина у меня – старая, пора менять. Мы ж ещё на золотых песках в Болгарии собирались отдохнуть! И что? Всё по боку пустим с твоим ребёнком? Ну, хорошо, а жить-то где, не здесь же?
            - Здесь поживём! Живут же Вихровы. А там и кооператив наш подоспеет, уж отделка, я узнавала, вовсю идёт… Так, что рожу дитя, дальше тянуть нельзя, ведь за тридцать нам, Ва-аля, - пьяно тянула Сонечка.
            « Так его, Соня, так, - мысленно с азартом ликовала Мария, - как ты его урезонила – говоришь, что мы своим трудом живём! Уж, да, своим, не как твой начальник – взяточник и вор, а то бы были у вас и машины, и дачи и разные фарьячи…»
            - Я те рожу, враз, сбегу от тебя, так и знай! Лопатить, как твои нищеблуды Вихровы лопатят, я не собираюсь! Да и больной я! Изжога день-деньской палит. Вот и сейчас занимается, рак наверное, жрет меня, ой….
            - Ну, что ты, Валя, - сдалась Сонечка, - завтра же пойду за направлением в консультацию, чай, дело привычное…
            Послышались всхлипы. Женщина тихо, как мышка, одиноко уткнувшись в рукав махрового халата, плакала о себе и о своих несбывшихся детенышах. Марии, как женщине осчастливленной детками, были понятны муки и слезы соседки. Ей стало жалко Соню, мысли её кипели, как гудрон в котле, и выливались на плешь бессердечного соседа.
            « Больной нашёлся! Ха, изжога – от обжорства… Ну, и каркалыга, таких себялюбцев давить надо, чтоб они жизнь бабам не портили! А Сонечка – добрая, слабая, это она для виду задаётся и из себя великую счастливицу строит, эдак она от людских глаз горе своё прячет. Валеньку своего потерять боится. Завтра скажу ей, чтоб начхала на эгоиста такого и, пока не поздно, родила дитя. Бедняжка, здоровье из-за него губит, а какой грех-то берёт на душу… Смертный! Ведь это убойство дитя своего прямо в утробе, грешнее-то уж и нет ничего. А он? Ишь, кадило раздул на халяве: золотые пески подавай, кооперативы. Чу… храпит уже… Ну и свинья! Эх, Соня, Соня, вся ваша захапистая жизнь – прах, до добра не доведёт. Вот чудо-то: богатства много, а счастья мало…»
            Мысль о тщете захапистой жизни понравилась Марии – отозвалась в сознании каким-то важным и утверждающим словом, даже сердце сжалось от восхищения и восторга: вот, она истина, совсем рядом - в сердце простой рабочей женщины. Удивительно! Она, боясь упустить, залетевшую к ней, мысль о праведности жизни и растерять силу сердечного озарения, принялась поспешно рассуждать:
            « Ну, кто эти напыщенные и лукавые Умновы? Эти хитрющие и пронырливые Громкие? Кому они нужны? Да никому от них добра праведного нет. Вся их жизнь – обман людей простых и, вообще, делают много не по совести. А если совесть измазана, то пиши, что жизни настоящей нет – пустоцвет, а не жизнь: пожрать да исправно отвалить… Вот и вся радость!»
            Манька сморщила курносое красивое русское лицо и жеманно вслух захихикала – наверное, представила лобастого Умнова в позе орла. От смеха её русые кудри с рыжеватым отливом тряслись в такт переливам звонкого смеха. Душа её ликовала – всем обидчикам досталось от неё на орехи, но самое главное, и она это чувствовала, в её сердце вспыхнул какой-то другой огонёк – и светил он радостью, удивительно сладким осязанием простого счастья и звал в чистоту детства. И с ним ей было ничего не страшно, будто рядом незримо стоял непобедимый защитник - отец родной.
            Вдруг Марья всплеснув руками, вскрикнула:
            - Матерь Божия, прости меня дуру многогрешную, завертелась в конец и забыла… о Тебе…
            Быстро сняла тапочки и вспорхнула на стол. Дотянулась до иконки, бережно сняла образок с гвоздя и мокрой тряпочкой отёрла пыль пополам с копотью. Потом навела порядок в углу – смела бороды паутины с потолка и со стен обмахнула землю, наточившуюся в потолочные трещины.
            « Попрошу Костю поличку в уголке сделать, как у мамы в деревне. Ещё образков поставлю – а раньше всех лик Самого Спаса», – думала Мария, прилаживая иконку на прежнее место.
            Спрыгнув со стола, она любовалась божницей и простецки рассуждала: « Как Младенец-то к Матери приник, за шейку ручкой Своей святой обнимает, а Богородица держит его нежно-нежно… В печали смотрит на нас, грешных, Матерь Божия, как будто говорит нам – не самовольничайте, вы своими грехами Сына моего возлюбленного распинаете вновь и вновь… Эдак мне мамка в детстве говорила…А я, глупенькая, тогда не понимала слов этих страшных… Щас, кажись, доходить начинает – от грехов наших больно Спасителю… Ой, что мы делаем – так и хлещем в кровь Его Святое Тело розгами-грехами… - Марии стало страшно и жалко Христа, она чуть удержалась, чтоб не заплакать. Взглянула ещё раз на иконку и ко всему мысленно добавила. - А как сияют над ними венцы-то! Красотища…»
            Вдруг Марии показалось, что Богородица смотрит на неё не тем осуждающим взглядом, как утром, а вроде, как улыбается одобрительно, дескать, правильно, Мария, правильно поступаешь – и Сонечке помочь хочешь, и не завидуешь больше Умновым и Громким, и Меня в своём сердце отчистила, как вот на поличке.
            Марья закрыла глаза, потерла кулаком веки – наваждение, думала. Глядь – нет, опять Богородица добрым взглядом по-матерински наставляет, мол, какого ещё рожна тебе, Маня, надо: ты и любима, и сама любишь, и над головой мирное небушко, а главное защита у тебя есть – Господь с тобою… Он – тот Огонёк, что в сердце твоём засветился…
            « В моей, забитой суматохой, башке сроду таких мыслей не было и не могло быть. Не мои они. Знать, Сама Матерь Божия мне их сказала», - думала Манька и с лёгким сердцем верила в это. Чувство безысходности, терзавшее её во время ссоры с мужем, сменилось на доброе и сильное чувство уверенности в правоте своей жизни, какой бы гнутой она ей не казалась. Витька со своими двойками, муж-тихоня, эта коптелая, но за то честная, коммунальная кухня в бараке показались ей надежнее и милее, чем ворованные апартаменты Громкого и бездетная судьба богатой Сонечки.
            Марья приосанилась. Подошла к окну и посмотрела во двор.
            Там Костя с сыновьями пилил дрова. Ловко, размашисто по-мужски управлялся с пилой Витька. Маленький Лёха, где катма, где волоком, относил чурки в сараюшку.
            Солнце качалось на голых ветвях берёзы под окном и переливалось бронзовым блеском, будто улыбалось.
            На душе у Маньки окончательно прояснело – чёрная туча вылилась. Словно свежий ветерок, в её сознании шелохнулась мысль: « Правду Богородица сказала: всё по-людски у нас. Трудятся. Лёха-то, Лёха-то какой захватущий, враз, две чурки взял – смотри, пупок развяжется! Сразу видно – мужик растёт, ничего и картинник этот оборкается, главное, работает со старанием. Какого рожна ещё надо! И люблю я их всех…Господи…»
            Нежность теплой волной обдало материнское сердце и Мария, зашмыгав носом, заплакала – от счастья.
            Прямо в тапочках она вскочила на подоконник и высунула свою кудрявую голову в форточку.
            - Эй, мужики, - крикнула она, как ни в чём не бывало, - отдохните! Ишь, размахались. Костя, иди пообедаем, и Лёхе спать скоро…
            Марья закрыла форточку, достала чистые праздничные тарелки и налила капустных щей – себе и мужу.
            -…Во поле берёзонька стояла, - запела она неунывающим своим голосом, но вспомнив о несчастной соседке, оборвала звуки и вслух произнесла. – Не плачь, не плачь Сонечка, мы теперь всех с тобой победим, всю черноту эту вместе с твоим Валиком, ведь у нас Заступница есть – Матерь Божия! Вот отрезвеешь, я покажу тебе. Никакими врагами Неодолимая, так-то… - Вздохнула полной грудью и ливисто продолжила напевать, - эх, во поле кудрявая стояла...

Ноябрь 1983 год, город Горький