Вот стоит надо мной, и глаза ее - хризолит, говорит так, как будто внутри у нее болит. Говорит, говорит, и слова, словно кровь, текут, закричи, оттолкни, или дуло приставь к виску - будет так же стоять, и надсадно шептать свой бред.
Ты ее не заставишь ни сдаться, ни подобреть.
У нее есть и дом, что и домом-то не назвать. Хоть в нем есть и компьютерный стол, и диван-кровать, телевизор в углу, и цветастые обоя, - только царствует в нем обреченно светобоязнь, даже свет в нем не свет - неуютный, чужой поток.
Дом - не дом, но она хозяйка его зато.
У нее и лицо, - не ее, но из многих лиц. Вот стоит надо мною, дрожа, как осенний лист, и в улыбке растянут накрашенный жадный рот. "Поделись!" - говорит - и, подавшись слегка вперед, шарит пальцами сердце - нащупать его и сжать.
Так как знает, паскуда, что мне ее будет жаль.
Малахит, сердолик, хризолит или хризопаз, - вот стоит надо мной, и лицо у нее как паззл, лоскутки и кусочки, разбитые витражи, и удушливо-нагл ее колдовской нажим, - пахнет кухнями, тряпками, просьбами заплатить.
Это некий особый, почти невозможный, стиль.
Это некий особый, другим неподвластный шарм - научиться шептать заклинанья, едва дыша, научиться ложиться на спину, смотреть в глаза, где сказали - погладить, и, может быть, полизать. Ей-то что - совратит сыновей, совратив отцов...
И у каждой из нас - временами - ее лицо.