И выбрал жизнь…
У Геннадия Капранова есть стихотворение «Жизнь», в котором за пятнадцать лет до смерти поэт словно предсказал свою раннюю кончину: «…время настанет такое: // в синее небо – дорога всё та же – // кто-то помашет прощальной рукою // жизни моей, улетевшей туда же».
Сказано о смерти, но с таким смирением, что никакой тяжести на душе при прочтении этих строк не испытываешь. Наоборот, безоговорочное приятие существующего миропорядка, наполняющее душу лёгкостью спокойствия. Да и о смерти ли эти стихи, не о вечной ли жизни, гимном которой проникнута вся жизнелюбивая лирика поэта? В произведении «Одно стихотворение пиша…» принцип жизненности и живости возведён автором в разряд творческого метода. В характерной для него разговорно-свойской манере Капранов заявляет: «я втискивал живые потроха // в сосуд традиционного стиха».
Стихи поэта действительно «традиционны». В них трудно отыскать какие-то формально-новаторские изыски, на которые решались многие поэтические ровесники Капранова. Его стихи написаны в полном соответствии с версификационными правилами, завещанными ещё поэзией пушкинской эпохи. Это нужно поэту для того, чтобы быть понятным широкому читателю, воспитанному, преимущественно, на классических традициях, стать своим для каждого, в разговоре о «простых вещах» дойти до сердца самого «рядового», не искушённого поэзией человека.
«Предпочитаю обычность», – признаётся поэт в «Интерьере с художником». Это стремление к обычности, к простоте является характерной чертой творчества Капранова. В строках стихотворения «Русь» простота даётся как черта русского национального характера. Поэт словно любуется своей простотой, как бы подчёркивая её «сквозными» аллитерациями – п, р, с, т:
Я просто парень русский,
а рядом – это Русь!
Прости, что по-простецки я
целую неспроста
твои, всё полудетские,
сладчайшие уста.
Свой, добродушный, открытый всем рубаха-парень – таков лирический герой Капранова. Самый обыкновенный, он всеми узнаваем и признаваем. Не трудно, следуя стихам, было бы нарисовать его портрет: «Ветер, пахнущий // густой ромашкою, // играй распахнутой // моей рубашкою!»; «Сорву в траве травиночку, // притронусь к ней губой // и тропкою-тропиночкой // пойду я за тобой» и др. Даже мир, в котором живёт капрановский простой человек, под стать ему: «Как поздние уборщицы, // лишь звёзды в вышине // по-свойски, заговорщицки // подмигивают мне». Проще о столь высокой поэтической материи, каковой являются звёзды, не скажешь.
Обращаясь к образу простого, не выделяющегося среди других человека, Капранов каждый раз не устаёт утверждать мысль о его ценности как такового: «Человек я. Мне нету цены! // Это даже в законе отмечено. // Вы смеётесь? А мне хоть бы хны! // Кто же знает, почём человечина? // Так что точно – мне нету цены!».
Есть у поэта стихотворение «Лирика». Читатель, в соответствии с названием, по традиции ждёт серьёзных размышлений о поэте и его назначении. Но никакого образа поэта, окружённого ореолом божественного и отмеченного печатью избранничества, нет. Есть другое – живой человек:
Я пишу:
«Улыбнувшейся Ире
я навстречу, сорвавшись, бегу».
А они:
«Как играет на лире!..»
Ни на чём я играть не могу!
Я из этого самого мира.
Жду автобус.
Иду по шоссе.
Нервы – лирика!
Нет её, лиры!
Нервы есть!
И издёрганы все!
Чтобы быть понятным всем, Капранов использует в своих стихах средства повседневно-бытового языка. Его стихи пестрят разговорно-просторечной лексикой и фразеологией и даны в форме разговорного синтаксиса: «Среди бела дня – я повторяюсь – // явно ни с того и ни с сего, // а сегодня, сколько ни стараюсь, // всё равно не вижу ничего. // А увижу – снова сердце ёкнет…»; «Что бы рассказать вам, я мозгую, // чтоб погнать быстрее вашу кровь…».
А вот как описывается образ возлюбленной: «Профиль чуток и худ, как наган! // Красоту ты впила и впитала! // А глаза – это твой чистоган! // Два сокровища! Два капитала!». О любви Капранов выражается вообще приземлённо, но от этого она ничуть не теряет своей высоты: «Как это прекрасно – чтоб въелась в печёнку! – // влюбиться в девчонку, мечтать день и ночь, // смотреть, и смотреть, и смотреть на девчонку, // смотреть – и никак насмотреться не мочь!».
Даже такое возвышенное поэзией чувство, каковым является грусть, выражено непривычно «безыскусно», но в том-то и вся его прелесть у Капранова:
Грусть – приятная конфетка.
<…>
Грусть, товарищи, для сердца
слабая эмоция.
Чтобы сердце было сердцем,
сладким вкус не балуя,
надо горсть из соли с перцем
высыпать на алое.
Запульсирует!
А мало –
сыпьте горсть за горсткой…
В разговорно-просторечную, сниженную форму Капранов облекает и свои размышления о самых высоких категориях нравственности, например, о личной ответственности человека за происходящее в мире и перед самим собой: «Никто не гибнет на войне, // в достатке хлеба-соли, // всё хорошо. // И тут во мне // чирик-чирик: // а всё ли?». Чирик-чирик – не тот ли это колокольчик, о котором писал в своё время А. П. Чехов?
Простота слога, даже некоторая его грубоватость характерны и для раздумий автора о творчестве – предмете, для всякого художника слова со времён Пушкина наиважнейшем. В стихотворении «Для русских романистов…» написано о месте Гоголя в русской литературе. Без прикрас, грубовато, но зато честно поэт говорит о многочисленных подражателях и эпигонах великого писателя: «Для русских романистов Гоголь – // что роженица для щенков – // лежит, // подставив сисек оголь, // и кормит свору сосунков».
В стихотворении «Ван Гог» поэт сближает своё творчество с творчеством знаменитого нидерландского художника:
…дома – для уюта уголка –
я разожгу огонь из уголька.
И, чтобы никого не привлекать,
я стану в кровь перо моё макать
и запросто, как будто это тушь,
я сделаю прекраснейшую чушь!
Но – это будет – чушь из дорогих…
Читая эти стихи, лишний раз убеждаешься в таланте поэта не только «говорить простые вещи», но и говорить о сложных вещах на простом, всем понятном языке.
Простота вещей, о которых пишет Капранов, заключается в том, что они знакомы, узнаваемы, оттого очень родны и близки. Не знаю, кто как, но я не раз, глядя в чистое ночное небо, ловил себя на мысли о бесконечности космоса. Действительно, ведь нигде нет стены, которой всё заканчивается. А если есть стена, то ведь за любой стеной есть нечто… Я думал об этом многожды, но вот выразил эту мысль ещё раньше Капранов, причём так, что мне кажется – это я сам сказал:
Звездою
от звезды
к звезде
лети! –
всё будешь в этом мире.
Мир не кончается нигде,
а открывается всё шире!
Проверить это – безрассудно,
как в океан пуститься вплавь.
Мир – без конца!
Представить трудно?
А стену легче?..
И представь!
Итак, допустим, есть стена,
тверда и античеловечна!..
Но ведь кончается она?
А если нет, то – бесконечна!
Философская мысль о бесконечности мироздания, данная по-свойски, простыми словами, в знакомых образах, подкупает, роднит с поэтом и со всем миром, потому общезначима, общечеловечна.
При всей своей простоте, равной глубине миропонимания поэта, стихи Капранова, как и подобает настоящей поэзии, имеют высокий заряд неожиданности. В них то и дело – и всегда вдруг! – оказываешься перед чудом жизни. Они выдержаны в русле поэтики необычности, необычайности, вырастающей из обыденности, прозы жизни. Свежестью и новизной мировосприятия отмечены многие образы художника: «утром рано // Волга, как парное молоко, // чуть голубовата и туманна»; «грудью кормящей матери // вываливалась луна»; «как в ковшике дырки, звёздочки // подмигивали перед сном»; «летящие листья играют, как стайки весёлых детей»; «небо как будто бы кто-то потряс, // и дождь замелькал, как солома, // и тучи столкнулись и сыплют на нас // огромные ящики грома»; «И солнце расщеплено всё на лучину! // И день, разгораясь, смолисто трещит!»; «истаивал март, точно сахар в стакане»; «мну поляны цветастое платье // на любимых коленях земли!» и многие другие.
То, что для стихов Капранова столь характерна поэтика необычайности, факт не удивительный. Его поэзия берёт свои истоки из природы и уходит в неё своими корнями. А природа сама по себе необычно-необычайна: «всё живое от природы ждёт // чего-то необычного такого». Эти строки объясняют, почему их автор так часто обращается к пейзажной лирике.
Природа под пером Капранова одухотворяется. Немаловажную роль в этом играют олицетворения – излюбленный приём русской поэзии. Но у Капранова природа очеловечивается для того, чтобы стать своей, свойской – в соответствии с творческой установкой автора: «Через пустырь торопится народец, // ночь навязала кружев из берёз, // и утренний молоденький морозец // целует первых встреченных до слёз».
Гимном природе, жизни оборачивается чуть ли не каждое произведение поэта: «Солдаты! Матросы! Я жизнелюбив. // Желаю вам вечно стоять наготове // и стать командирами, но не пролив // ни капли одной человеческой крови!» – таков жизнеутверждающий пафос стихов Капранова.
Его картины природы лишены статичности. Чуть не физически ощущаешь движение жизни. Не могу не указать, в связи с этим, на мелодичность стихов Капранова, часто обращающегося к приёму звукописи, облюбованному поэтом. Но ассонансы и аллитерации нужны автору не для того, чтобы сделать их сладкозвучными. Капрановская звукопись как нельзя лучше отражает динамичность жизни и полноту её ощущения:
…как лунатик, – если лунно
выхожу я под луну.
Полонённый полуночью,
как сомнамбула, без сна
всё стою я под луною
и шепчу: луна, луна <…>
весь залитый, весь объятый
половодием души.
Думаю, что жизнелюбием Капранова объясняются и многочисленные звукоподражания в его стихах, как, например, в этих: «За рамой ветер – жу-жу-жу! // И дождик – дынь-дынь-дынь! – по крыше».
Жизнь пульсирует в каждой клеточке стиха Капранова. У него необыкновенно много восклицательных предложений, раскрывающих глубину переживаний поэта, а также выражающих напор жизненной энергии, бьющих через край капрановского стиха. Начинающего автора за такое обилие экспрессивных конструкций можно было упрекнуть, но у Капранова они очень органичны, как и художественно оправдано то, что мастер для достижения наибольшего эмоционального эффекта парцеллятивно разбивает предложения на части и даже на отдельные слова, сопровождая каждый восклицательным знаком:
Люди! Братья! Сёстры! Дорогие!
Пусть я жизнь себе укорочу,
пусть на мне всё пробуют другие –
Пользоваться этим не хочу!
Покажу хоть троекратным криком –
пусть и добрый слышит, и злодей, –
я с раскрытым сердцем!
Я – с раскрытым!
Я – с раскрытым!
Я люблю людей!
Полнотой радости бытия пронизаны стихи Капранова, особенно его любовная лирика: «Идёт девчонка в шапочке пуховой, // Вся в инее, прекрасная, до слёз!.. // Вот здорово бы // рот её пунцовый // поцеловать! // Сейчас! // В такой мороз!». Стихи поэта о любви чисты, целомудренны, даже те, которые затрагивают «запретную» эротическую тему: «Вспышка ты! Я не то что от вспышек, – // я как спирт – только спичку – и вспых! // И пошли твои десять пальчишек // мне за плечи, как десять слепых»; «Я под кофточкой <…> глажу и глажу // шевелящихся там голубей!». Капранов предельно честен и точен в выражении психологии любви («Как кисло, между нами – сантиметры…»). Любовью измеряется нравственная состоятельность человека, себя – прежде всего: «Я, например, свой дар небес // и всю поэзию изгадил // тем, что под кофточку залез // и грудь у девушки погладил».
Ощущение полноты жизни открывает поэту глаза на многие её истины, важнейшая из которых – сострадание к человеку: «Дайте с вами поделюсь я этой малостью: // настоящая любовь приходит с жалостью!». Доброта воспринимается Капрановым как основа жизни. У самого поэта она – в крови: «Желаю добра я – уж это в крови!». Добро делает человека сопричастным миру – не только людей, но и всему бытию. Потому стихи Капранова так и естественны, что он вместе с ними является частью природы, да такой частью, что не разъять, как в следующих стихах невозможно установить грани между природой и человеком: «И волнуется вся на мне // очень лёгкая, нараспашку, // на груди, на плечах, на спине // ветра шёлковая рубашка». Чтобы писать такие стихи, надо жить, как Капранов, – с душой нараспашку жизни.