Другое платье Алёны Каримовой
Боль узнаешь всегда, даже если чужое надела.
Алёна Каримова
Рисунок, ставший основой обложки книги Алёны Каримовой «Другое платье» (Казань, 2006), как нельзя хорошо передаёт сущность её лирики. Для его характеристики я не нахожу более точного определения, кроме слова текучий. Цвета и линии перетекают друг в друга, каждый раз рождая новый, необычный узор, словно отражая главную тему стихов поэтессы – тему изменчивости, текучести жизни, безостановочного движения её материи. Глядя на изображённое, невольно вспоминаешь древних философов, занимавшихся поисками некой изначальной субстанции Жизни.
Начиная читать стихи поэтессы, нельзя никогда сказать, куда они выведут. Они, если воспользоваться словами Марины Цветаевой, не предугаданы ни календарём, ни какой бы то ни было логикой, о чём сама Каримова пишет, как бы раскрывая секреты своей поэтической кухни: «Возьму блокнот. Сперва от скуки, // А после – вывезет куда // Кривая горестной науки // Словами – рыбку из пруда…» («Байкал»), «пренебрегают логикой стихи» («Водица в решете»). Развитие поэтической мысли определяется лишь одним – движением души автора, настроенной на волну вечного потока бытия:
Всё происходит, слава Богу,
Какую тему ни затронь.
Всё происходит понемногу,
И в искре теплится огонь…
(«Байкал»)
Темой изменчивости («генеральной думой» поэзии Каримовой) определяется лейтмотив её творчества – пути. Своё концентрированное воплощение мотив пути получает в цикле «Зал ожиданья», где образ вокзала становится средоточием, перекрёстком всевозможных путей. В пятом стихотворении «Катуни» поездка в вагоне поезда воспроизведена как движение по краю земли, откуда, как с какой-то вершины, поэт лицезреет всё происходящее:
Стыки рельсовые громкие,
За окном – поля, поля.
Кажется, что едешь кромкою,
Где кончается земля.
В проводах столбы, как ёлочки –
Электрическая сеть.
Положи себя на полочку –
Так удобнее смотреть.
Таково место предстояния поэта перед мирозданием, точка его зрения, отсчёта: «Глядим на мир с вагонной верхней полки – // Сибирь, как театральный реквизит» («Байкал»). Мотив пути порой находит прямое воплощение в самих названиях произведений, как, например, в стихотворениях «Тропа» или «Домой». В последнем указывается причина, по которой лирическая героиня то и дело оказывается «на трапе, в тамбуре, в каюте»: ради «тепла родного очага», обретения утраченной гармонии – всегда желаемой, но не всегда возможной: «с дымом медленным в трубе // Нас не встречает дом, в котором // В ладу сойдутся А и В» («Байкал»). Поэтому, если уж и говорить о каком-либо покое в стихах Каримовой, то только о временном – такая непоседа её лирическая героиня. Её душа неумолимо требует всё новых открытий, всё больших пространств.
Поэт столь заворожён дорогой, что её образ мифологизируется, трансформируясь порой в мотив нити, связанный с древнегреческими преданиями: «Ариадны застыла нить, // электронные врут часы…» («Столько времени – ни о чём…»); «опять Фортуна-стерва // вдруг превращает нитку нерва // в Арахны серенькую нить» («Простите, как не приуныть…»), «Жужжит тихонько греческая прялка, // и нить ко мне плывёт издалека» («Когда я что-нибудь сказать найду…»). В этих стихах речь уже идёт о пути-времени, совмещение которого с пространством рождает образ Вечности и приобщает к ней и поэта, и созданное им.
Под стать «изменчивости» Каримовой и её столь же «изменчивый», неоднородный стиль, так сказать, «одёжка» её стихов. С одной стороны, они пестрят «сниженной» лексикой, всевозможными просторечиями, порой даже вульгаризмами: обалдевая, шастать, чертыхнётся, неумёха, стерва, навострив, ясен пень, паскуда, окромя и др. С другой – стихи кристаллизуются в афоризмы самого «высокого» звучания: «…всего сильнее в человеке // То, что он действительно живой» («Ошалев от бесконечных прений…»), «У нас у всех одни пределы – // Мы где-то быть перестаём» («Ни сердцу, Боже, ни уму…»), «Как просто говорить о смерти, // покуда ею не влеком» («Хотя никак понять нельзя…»), «Оставь человека совсем одного, // и он уподобится вещи» («Ах, всё там взаправду, и всё там враньё…»), «Бездомным хорошо везде» («Байкал») и др.
Самые отточенные стихи Каримовой – стихи о самом родном, ценном:
Очаг и ложе. Много ль надо?
Но никогда никто нигде
Не получает их в награду,
Растратив жизнь по ерунде.
(«Байкал»)
Родной очаг, дом – высший идеал поэта, его высота – «высь под крышею». Хотя не нужно понимать напрямую, что его дом замкнут в пространстве четырёх стен. Они «раздвинуты» на весь мир. По признанию Каримовой, «летом-то везде – жильё – // что дом, что сад, что улица…» («Восточный вдруг»).
Пространство дома наполнено светом материнства: «сын обнимает мои коленки – // тянет играть – просит строить дом, // кубики высыпав из коробки…» («Жизнь забывается помаленьку…»). Но и любовь не «замыкается» на родном существе, а изливается на любое живое творение. В стихотворении «Не сват, не брат, а просто спутник мой…» поэт признаётся в «нежности к бездомному калеке»:
Вот он – прохожий…
у него внутри
печёнка, сердце, лёгкие…
постой…
Не друг, не враг, и имя –
«звук пустой»,
но он – родной – люби его, замри.
Такова самая высокая мера поэтессы – даже выше вечности, поскольку «любовь над вечностью парит». Вообще, стержнем поэзии Каримовой я бы назвал её гуманизм. От её стихов веет неподдельным теплом человечности, согревающим душу: «Найди мне плошку кошкину – // кто, кроме нас, поесть ей даст? // Она у нас хорошая» («Восточный вдруг»), «Вот здесь и сейчас, непосредственно, сразу // заморской едой безо всяких проблем // давайте накормим бомжа и пиита» («В небесные дали ушёл минарет…»).
Возвращаясь к «изменчивости» стиля Каримовой и вообще к теме «изменчивости» в её поэзии, выскажу предположение, что эта черта мотивирована сопряжением в стихах автора быта и бытия, буднично-конкретного и вечного, мечты и реальности, высокого и низкого. Примеров можно привести множество; вот, пожалуй, наиболее «показательный»: «Потягивая чай из блюдца <…> так горевать проникновенно // над неустроенной Вселенной…» («Потягивая чай из блюдца…»). И все эти «сопряжения» оттого, что, по признанию поэта, «меня на свете научить забыли, // Как от дел великих отличить пустяк» («Март»). Поэтому таков, «сопрягающий», угол его зрения, особенность мировидения, определяющий, в свою очередь, своеобразие поэтического письма. В стихах Каримовой то и дело обнаруживаются то лексические «сопряжения», столкновения, несоответствия: «Боже, на фига мне…» («Байкал») – здесь в одном контексте, «в соседстве», сталкиваются «высокое» Боже и «низкое» на фига. Часты «сопряжения» на звуковом уровне, когда поэтическая мысль начинает вибрировать на нити созвучных слов: «За стужей льды затягивались туже…» (курсив мой – Р. С.).
Но среди всех «изменчивых» уровней поэтики стихов автора, пожалуй, следует особо выделить образную систему, основу которой составляют «водные» образы снега, реки, моря, Байкала (того же моря), а вода, как известно, устойчивый символ жизни.
Как-то, чуть ли не мимоходом, у поэтессы вырывается: «мне безумно не хватает снега» («Из моего окна унылый вид…»). В стихотворении «Снег» этот образ уже становится символом динамизма, постоянной изменчивости жизни. Любопытно, что именно снег, по сути своей застывшая вода, сигнализирует о вечном движении жизни, мысль о чём в стихотворении «Вчера был снег. И таял, не спросясь…» композиционно реализуется посредством «сквозной» анафоры «Вчера был снег». Снег наполняет душу радостью приятия бытия, ощущением её новизны, «вымывает» из сердца однообразную скуку, тревогу.
В снеге скрыта большая сила, энергия жизни, которая выплёскивается, шумит в образах реки, озера, моря. В стихотворении «Тыя» река названа «лучшей из дорог», так как именно она дарует счастье любви, духовной близости с человеком: «В её названье – ты да я…». Этим, видимо, и обусловлено постоянное стремление поэта к рекам: «нам же нужно пробраться к реке» («Восточный вдруг»). В стихах Каримовой образ «конкретной» реки (Тыи, Катуни, Черемшана) обретает архетипическое звучание, становясь рекой жизни и смерти – чем-то вроде Стикса. Не случайно, в связи с этим, в стихотворениях появляется то образ лодки («Берега для мостика, речка грезит лодкою…»), то Харона («Поплачь, дружок, над скукой бытия…»).
Близко поэтической натуре Каримовой и море – именно своей изменчивостью: «Море ворох имеет обличий // На сейчас и на случаи все» («Дай мне, Боже, волшебное лето…»). Оно оказывается той самой субстанцией бытия, о которой я сказал выше. В нём – и жизнь, и смерть. В четвёртом стихотворении поэмного цикла «Восточный вдруг» об этом сказано напрямую: «На ум почему-то приходит «memento…» // А море – всё время – загадка вторая».
Итак, в «изменчивости» – коренное свойство поэзии Каримовой. Читатель, пожалуй, даже заподозрит поэтессу в отсутствии вообще какого-либо стержня. Но, как ни парадоксально, в «изменчивости» находит своё воплощение истинная, неизменная сущность поэтической личности Каримовой. «Я всё та же, но другое платье», – пишет она в стихотворении «Вчера был снег. И таял, не спросясь…». То есть всё изменяется, но человек остаётся прежним – всё с теми же высокими идеалами любви, добра, сострадания, веками выношенными человечеством – так бы я определил пафос творчества поэтессы. Не случаен здесь стих о другом платье. Этим словосочетанием, как я уже отметил, Каримова назвала свою книгу, а также один из его циклов. Другое платье – это символ вечно изменчивой, в бесконечно новом обличье Жизни, в которую заключено тело души человека – неизменно прочного сосуда столь же вечной, Божьей Любви.