мишин папа алкаш,
как и наш…
Ася
Просто ты забыла много, поэтому ночь груба,
просто детство опало, как лепестки, и выцвело…
Помнишь, лето дрожало, гудело на дне провинции,
где неведомо море и соль не собирается на губах,
где невиданы горы, но цепи твоих вершин
обозримы… Поднимайся, барахтайся, забирайся!
Мы кораблики. Каждому – путь, и простор, и айсберг.
Вот тебе начало: разрезали кровлю, втянули в мир.
И давай, дыши.
Чьи-то руки беспокойны, как стоны чаек,
чьи-то руки трепещут рядом. Ты ждешь, нагая.
Ты растешь. Одеваешься, обуваешься, постигаешь,
как все в мире жмет… как маняще все и печально.
Над столом щебечешь, над книжкой опять зеваешь,
над разбитой чашкой, словно над мертвой, плачешь.
Как бессилен вечер, вожделенно чужое платье,
как отчаянно невыносимо, что ты живая,
ограничена телом, домом. Всюду не поняли, не додали:
у того есть плеер, у этого торт в гостиной.
У тебя есть папа, и это с гостями не совместимо.
Ты бредешь среди летнего гула и трут сандалии.
Вася младше. На семь минут. Между вами нить,
как положено. Он, что ежик, колок, когда разбужен,
и криклив в обед. Добывая монетки в лужах,
смутно ощущаешь что-то, что вас роднит.
Помнишь, засыпаете? Снежинки снуют пугливо
по периметру дома, без края и без конца.
Все неотвратимо. Под пьяной рукой отца
брянькнет бабушка, как расстроенное пианино.
А на утро не выйти в школу. Хоть фонари
пробивают темень. И кажется, будто вверх,
набегает снег, набухает день. Но входную дверь
не откроешь. Тело спит с другой стороны двери.
Все пройдет, опадет, выцветет, убежит,
юркнет в памяти, как по тропинке ящер.
Мы на то бесхозны, безызвестны и проходящи,
чтоб друг в друге отпечататься и зажить.
Перемолится все, перемелется. Вспомнишь, выцепишь
как плелась домой и думала не успеть,
и несла в себе этот отчаянный гул провинции
и надежду, молчавшую, словно степь.