Наития Розы Кожевниковой
В качестве рефрена одного из самых известных стихотворений Розы Кожевниковой «Молитва» взята фраза, в переводе с арабского значащая: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!». «Так, с имени Совершенного Милосердия, начинаются вот уже на протяжении 14 веков все мусульманские книги, повторяя начало Главной Книги мусульманства – Священного Корана, ниспосланного Аллахом Пророку Мухаммаду – алайхи-с-салам – «да пребудет мир и благоденствие с Ним» – через архангела Джабраила», – пишет автор-составитель книги «Коран: Сказания, предания, притчи (цитаты с комментариями)» Х. Исмаилов. Добавим, что так начинаются суры Священной Книги ислама. И таково же начало всех мусульманских молитв. Так что то, что Кожевникова стихотворением «Молитва» и его первым стихом «Бисмилла иррахман иррахим…» открывает один из своих лучших сборников «Меж светом и тьмой» (2000), глубоко символично и художественно целесообразно: поэт таким образом высвечивает светом своей души всю книгу в целом и каждое стихотворение в частности. Этой авторской «подсказкой» я и буду руководствоваться в разговоре о своеобразии поэтической системы художника. И начать его хочу с более детального рассмотрения «Молитвы».
Стихотворение положено на музыку и стало известной среди татар песней «Дога», часто исполняющейся по радиоэфиру и каналам татарстанского телевидения. И это не случайно: стихи «Молитвы» необыкновенно мелодичны, что достигается с помощью ассонансно-аллитерационных звукосочетаний, выстроенных на «сквозных» рядах гласных и, а и сонорных звуков л, р, м, н. Благодаря этому, строки стихотворения очень звучны и словно выпеваются. А песня, как известно, льётся от полноты души.
Глубокая искренность, сердечность, сокровенность человеческого чувства – всё, что можно обозначить одним словом душевность, – это, на мой взгляд, ключевая черта стихотворений Кожевниковой. Они «выпеты» поэтом в минуты самых задушевных откровений, в порыве творческого экстаза, по наитию – когда душе ничего другого не остаётся, как просто быть высказанной, и не в человеческой воле сдержать её в себе. В таком состоянии человек не руководит собой, им будто управляет кто-то свыше. Как не вспомнить в связи с этим предание, согласно которому первые стихи Корана были принесены архангелом Джабраилом в то время, когда Мухаммад предавался уединённому размышлению в пещере Хиро близ Мекки. Лирический герой Кожевниковой также же уединён в мире своих сокровенных дум и переживаний. Но «камерными», для узкого круга, их никак не назовёшь, так как они общезначимы, что есть свидетельство истинной поэзии: ещё Николай Рубцов писал, что лирика – это когда личное переплавляется в общее:
«Бисмилла иррахман иррахим…»
Заклинанье из глуби веков
Сколько губ под луною шептало,
И над горем и счастьем витало
Столь напевное таинство слов.
Действительно, таинственностью, непостижимой магией веет от этих стихов, произнесённых «по наитью», «голосом сердца». Но это не та неуправляемая страсть, равная греху, которой обуреваемы люди, подверженные велениям плоти. «Голос сердца» сопряжён с «голосом разума», обращаясь к которому поэт пишет: «Голос разума, будь пожёстче. // Голос разума, будь построже! // Озари бессонные ночи, // Отрезвляя и чувства стреножа». Так что ни о каком хаосе чувств и речи быть не может.
Стихи Кожевниковой, возникающие как бы произвольно, в результате внезапного просветления мысли, прозрения, «по наитию», при всём этом отличаются обработанностью, строгой логической выстроенностью. Хотя при их чтении этого совершенно не ощущаешь, что свидетельствует о мастерстве автора. Ему удаётся, руководствуясь «голосом разума», «стреножить» свои чувства, претворяя их в поэтические творения тонкой огранки.
«Молитва» мастерски организована, что тоже идёт «в счёт» её музыкальности. При своей астрофичности, то есть неразделённости текста стихотворения на отдельные строфы, оно чётко структурировано. Условно в нём можно выделить четыре четверостишия, каждое из которых рифмовано по «охватной» схеме, когда начальные строки созвучны конечным, а внутренние – друг другу. Практически все рифмы держатся на ассонансах и, а. Стихотворение условно членится на две практически равные части, края которых обозначены рефреном – упомянутым стихом Корана. И это художественно оправдано. В 1-й условно выделяемой мной части речь идёт в большой мере о «личном», «биографическом»: «По ночам и слепым и глухим, // Когда хвори меня обступали, // Мама зыбку качала в печали: // «Бисмилла иррахман иррахим…». Молитвенный зачин отделяет и в то же время сопрягает «личное» с «общим», идущим из «глуби веков». Конечный же стих «Бисмилла иррахман иррахим!..» «закольцовывает» всё стихотворение в единое «вневременное» пространство, приобщая человека к вечности, космосу, к Богу. Таков, на мой взгляд, высший смысл стихотворения.
Продолжая разговор о структуре стихов Розы Кожевниковой, отмечу, что наиболее «облюбованной» ею стихотворной формой являются 12-стишия. Они, по-моему, как нельзя лучше соответствуют «логичности» произведений поэта. Но здесь следует вести речь не о логике рассудка, мысли, а о логике чувства, в соответствии с которой стихи автора организуются в поэтическое целое. Как, например, в следующем стихотворении:
Всё канет в Лету… Что мои обиды
И назидания разумные твои?..
Тебя мне в этой жизни не увидеть –
Вот самая большая из обид.
Всё канет в Лету… Выдуманный мною, –
Среди снегов горит твоя свеча
Последней неразгаданной любовью…
Всё канет в Лету… И моя печаль
Взойдёт, твою оберегая душу,
Бесценное твоё второе «я».
В отчаянье сорвавшись, не нарушит
Звезда покой земного бытия.
Здесь стиховой материал выстраивается посредством анафоры «Всё канет в Лету…». Создаётся впечатление, что, благодаря своей повторяемости, мысль, заключённая в ней, и является ключевой в стихотворении: человеку, несмотря ни на какие усилия души, не дано преодолеть смерти, небытия. Но, на мой взгляд, не для этого поэт брался за перо. Слишком уж пессимистично, безнадёжно, не по-кожевниковски, да и не по-поэтически вообще. Настоящее искусство, будь оно трижды о смерти, всегда оптимистично, пропитано высокой верой в светлые начала жизни. И в рассматриваемом стихотворении Кожевникова всем его текстом стремится опровергнуть категоричность анафорического высказывания, преодолеть возникшую было «обиду». В интонации произведения хорошо ощущается, с каким порывом, напряжением души автора это происходит, что особенно заметно в сплошных анжамбеманах, используемых поэтом. Напомню, это приём «перенесения» незавершённой в пределах стиха фразы в следующий. Трижды, как в магическом заклинании, трижды, как и в случае с рефреном в «Молитве», обращается к «переносу» Кожевникова и каждый раз – после слов «Всё канет в Лету…», словно в их опровержение: «Что мои обиды // И назидания разумные твои?..»; «Выдуманный мною, – // Среди снегов горит твоя свеча // Последней неразгаданной любовью…»; «И моя печаль, // Взойдёт, твою оберегая душу, // Бесценное твоё второе "я"». Причём в последнем случае анжамбеман скрепляет в прочную нить чувства «условно второе четверостишие» с «условно третьим». В конечных двух стихах в качестве поэтического итога звучит мысль о преодолении смерти вечностью бытия – не случайно, что само слово бытие венчает стихотворение. По своей силе, по убеждённости автора в выражаемой в них мысли эти итоговые стихи значительно превосходят трижды повторенное «Всё канет в Лету». Кожевниковой удаётся буквально вымолить эту истину: «В отчаянье сорвавшись, не нарушит // Звезда покой земного бытия». Человек умирает, его жизнь гаснет, как звезда, но за гранью земного бытия – жизнь, в которой любящим душам пребывать вместе вечно.
Итак, душевность в значении сокровенности, молитвенности и в значении организации произведений по логике души, чувства – стержневая черта лирики Кожевниковой. Другая, столь же «душевная», связанная с выражением очень личных, порой интимных мыслей и переживаний, – биографичность. В своих стихах поэт воссоздаёт портрет «живого» человека, которому не чужды никакие, самые что ни на есть «земные», боли и радости людей. И самой болящей болью и в то же время самой светлой радостью поэта является его родина – станция Дельта Астраханской области. В связи с этим остановлюсь на одних из самых лучших стихов Кожевниковой – «астраханских».
В их центре – родная станция, в которой прошли детство и юность поэтессы и в которую она постоянно возвращается, воспроизводя в своих стихах её историю, слагающуюся из событий жизни её жителей – родных и близких людей. Мало где можно найти примеры такой прочной спайки судьбы родины с судьбой человека:
Дельта, Дельта!..
Как ты постарела, –
Высохла
под стать Чаплыгину дядь Ване,
Сгорбилась,
как Климина тёть Маня,
И ослепла,
как добрейшая тёть Паня…
Память не даёт покоя поэту. Она то и дело оживляет в его душе и сознании дорогие сердцу образы, среди которых самые родимые – тоскующая по дочери мать и обиженный войной и временем отец. «Сквозными» думами о них и неутихающей болью наполнены лучшие стихи «Астраханского цикла»: «Как ты, мама, одна на станции Дельта живёшь…», «Май Победы», «…И старенький велосипед в сарае…», «Воспоминания детства» и другие.
Память не даёт потерять себя в суете буден. Именно о таких «иванах, не помнящих родства» ведёт Кожевникова речь в следующих строках:
И носятся песчаные бураны
Далёким эхом среди нас, живых.
Средь нас, кто рабски суете подвержен,
Средь нас, почти не помнящих родства,
Живущих, как на шутовском манеже,
Не ведая бесславного конца.
Биографичность стихов Кожевниковой не только и не столько в воспроизведении событий реальной жизни, сколько в том, что самое родное у неё – это и есть самое проникновенное, лиричное. В стихах о родине чувствуется особая тональность чего-то очень доброго и светлого, спасительного: «Родной мой уголок, // родное пепелище, // Заросший ежевикой переезд, // В нелёгкие минуты ты мне снишься, // Как добрая спасительная весть».
Своё, наболевшее становится основой поэтического творчества художника. Чужой, заёмный опыт не даёт душе прочувствовать жизнь в полную силу. Прославившаяся как автор многих стихотворных переводов на русский язык произведений татарских поэтов, Кожевникова, тем не менее, со свойственной ей искренностью и прямотой пишет: «Чужие строки не ложатся // На сердце и на рифмы. // Мешают к сердцу подобраться // Невидимые рифы».
Вообще, на мой взгляд, литературное творчество понималось Кожевниковой не столько как «искусство», ремесло, что бывает характерно для эпигонов и подражателей, а как осмысление почвы-судьбы, всегда «дышащей» в произведениях Творцов:
Страницы классики листая,
Не в прошлом веке мы страдаем, –
Страдаем в этот миг и час.
Теряем, обретаем, любим
И осмысляем наши судьбы
В который раз, в который раз…
«Судьбинность» стихов Кожевниковой столь сильна, что их поэтичность порой становится незаметной, «скрадывается». Будто не стихи читаешь, а слушаешь речь обычного человека – не поэта. Даже перестаешь ощущать такой явный «показатель» стиха, как рифма. Например, в строках стихотворения «И снова об отце»:
…Первые артели.
И – навет.
Лагерь.
Но жива осталась вера.
Дома – голод.
Ты с семьёй – в Посьет.
Умер сын.
Вернулись.
Сорок первый.
Фронт.
Бои.
Дивизия в кольце.
Плен.
Германия.
Концлагерь.
Шахты.
Три безмерных года.
Май.
Ты цел…
Кажется, ничего «поэтического» в этих строках нет: сплошная ткань прозаической речи, самые простые, обычные слова, заключённые в пределы усечённых, коротких назывных предложений, характерных для разговорного стиля. Штрихи судьбы отца, семьи как нельзя хорошо уложились в столь же свойственную «обыденной» речи интонацию перечисления. Но Кожевникова не была бы верна себе, если бы в стихотворении не произошло «взрыва» души, приведшего к строкам самого высокого звучания: «Этих мук хватило бы с лихвой // И на десять жизней. Не случайно // И во мне, послевоенной, твой // Дух, как поводырь, блуждает тайно…». Или, как в стихотворении «Мольба», – с прорывом к стихам-прозрениям: «…тянется цепочка мокрых дней… // Стволы деревьев откровенно скорбны, // Как будто умоляют: пожалей // Не кроны наши, а хотя бы корни…». Подобные стихи воспринимаются так, будто написаны от острой потребности жизни, от осознания её «единственности», неповторимости – перед лицом самой Смерти.
Мыслью о ценности человеческой жизни объясняю себе и увлечённость Кожевниковой таким, не очень-то практикуемым поэтами, жанром, как акростих – это форма стихотворения, начальные буквы каждого стиха которого воспроизводят имя человека. Поэт таким образом как бы «закрепляет» в своих стихах имена близких людей – они самое ценное, что есть у него в жизни. Кожевникова хочет их увековечить, укоренить в вечной жизни, даровать им радость, счастье:
Филисе Х.
Фанфарами сентябрь приветствует тебя,
И зелень для тебя он обращает в злато.
Любовью да не обойдёт судьба,
И не бедой она пусть будет – счастьем.
Светла душа безмерной добротою,
А возраст, он не властен над душою.
Отмечу ещё один приём, направленный на «удержание» самого дорогого в мире, – маркирование с помощью прописных букв наиболее ценного и важного – человека, жизни и смерти, любви: «…ничего я, кроме многоточий, // Извлечь из сердца, милый, не могу. // Один лишь ТЫ! Всё остальное – прочее…»; «Вот и всё. // Не будет ни весны и ни лета. // Вот и всё. // Не будет НАС»; «Идут дожди… / Я помню о тебе. // Идут дожди. // Ты снишься мне ночами. // Они напоминают мне // с небес, // ЧТО на земле однажды было с нами»; «…даже если я отбуду // Из мира этого, – ты знай: // ТАМ за тебя молиться буду, // Чтобы в душе твоей был рай».
Таковы поэтические завещания, молитвы-наития поэта Розы Кожевниковой.