Мир мифа Рустема Кутуя
Рустем Кутуй принадлежит к поэтическому поколению, чьё детство опалено войной. Щемящей памятью о ней, об отце, оставшемся лежать на польской земле, пронизаны многие стихи поэта: «За горами война, за горами // обуглилась большой головой…».
Лирический герой многих кутуевских стихов о войне – ребёнок, что мотивировано биографически: детство поэта пришлось на военные годы. Может быть, именно особенностью психологии ребёнка, склонного, как известно, оживлять окружающую действительность, объясняется тот факт, что война в стихах Кутуя предстаёт как нечто живое, персонифицированное в образе некоего мифического существа: «Не в сено тёплое, // я лез к войне за пазуху…».
Война удерживается во впечатлениях ребёнка на уровне чувств, запахов:
Как сахар, иней на щетине –
входили в дом военные мужчины.
От них холодным пахло табаком, –
и замирал на вздохе тёмный дом <…>
Пока курили надо мной мужчины,
дым пах горелою сосной
и валенками, сдобными, как хлеб,
а было мне всего-то восемь лет.
Я узнавал беду по запаху…
Такое изначальное, «первобытное» восприятие мира, жизни характерно для стихов Кутуя. Таков запах войны, беды. Но устойчивым, не выветриваемым временем в поэзии автора всё же является запах жизни, счастья. Как, например, смолистый сосновый аромат: «Полешки, точно годы, разбросаны вокруг. // И вкусно пахнет // свежею смолою, опилками от рук. // Так вкусно пахнет». Или: «Сосна дарила запах смол. // И весь я был в обновах…».
Сосновый запах в поэзии Кутуя перемешан ещё с одним крепким запахом – коня. Образ коня в образной системе лирики поэта занимает одно из центральных мест. Причём нужно отметить, что именно конь, а не лошадь. Это не трудовая, ломовая лошадь, связанная с выполнением тяжёлых крестьянских работ. Конь Кутуя – это статное, стремительное, как ветер, мчащееся по вольным просторам существо, очень напоминающее легкокрылого Пегаса. Он, скорее, является потомком тех коней, которыми славились булгарские воины: «Ой вы, кони, кони-волны, // порастрёпанные гривы…». Он легок, как музыка: «из-под дуг такие звоны, // не валы, а переливы!». Далёким, мифическим предком кутуевского коня является Айготол: «Айготол, тронем степь, как летящие под ноги гусли, // чтоб она закричала, завыла на древние все голоса». Образ коня у Кутуя сопровождён эпитетом «крылатый», поддерживаемом в его стихах тем, что в них конь часто предстаёт в «паре» с птицей: «птицы в ручье здесь пили, // ноги купал табун»; «Не расстанется скачущий с навсегда прикипевшим седлом. // Птицу небо не испугает». Этот приём явлен и в стихотворениях «Весна. За коленкором Фета…», «Ой вы, кони, кони-волны…» и других. Любопытно посмотреть, в контексте каких размышлений вырастает образ коня, так как в связи с этим он наполняется особым смыслом, обретает лишь ему характерную «масть».
В стихотворении «Возвращение», посвящённом поиску своих истоков, конь воспринимается как образ, помогающий поэту «идентифицироваться», обрести себя, утраченные начала: «Здравствуй, край мой! <…> За околицей ворот простора распахнут, // где вот-вот // чудный конь вдруг заржёт и промчит». В стихотворении «Мне бы хотелось всё переиначить…» конь несёт метафорическое значение утраченного счастья, обманутой надежды: «– Женщина, // ты обманула меня, // сотворив из песка пустыню. // Женщина, // ты увела моего коня…». В «Кумысе» молоко кобылиц становится символом удачи, жизненной силы: «– Пей – и будет тебе удача. // Пей – пока не умрёт беда <…> Пил кумыс до глухого зуда, // пузырьками шипела кровь, // белизной наливались губы, как берёза белой корой». В «Возрасте» поэт пишет о невозможности «впрячь» коня в телегу жизни из-за его отсутствия: «Всё не то, не так, не этак: есть телега, нет коня…». В этих стихах конь понимается как всё та же энергия, сила жизни. То же значение в стихах «жизни твоей отвага // в глазу коня». В стихотворении «Лошадь в городе не увидишь…» конь выполняет функцию, близкую роли известного чеховского колокольчика, напоминающего человеку о его «человеческой» сущности, предназначении, помогающего ему удержаться в «седле» культурной памяти: «Если заржёт во сне – // очнёшься, // точно об огонь обожжёшься…». Резюмируя сказанное о коне, отмечу, что конь Кутуя оборачивается мотивом, который, по своей укоренённости в традиции – вспомним о конях в татарской, русской и вообще в мировой мифологии, фольклоре, литературе – и разработанности в стихах поэта, вписывает их в общекультурный контекст.
То же самое можно сказать о другом ключевом образе кутуевских стихов – о птице. Ей посвящено не меньшее число произведений. Она также включена в серьёзные размышления поэта о жизни и смерти и с этой точки зрения также в стихах Кутуя обрастает лишь для неё характерным «оперением». Вот она пролетает в воспоминаниях поэта о своём детстве, задевая крылом его душу: «Мне не страшно, не больно было, – тихо так, словно крыльями била // птица душу мою…». Вот врывается в горькие строки о судьбе: «Сорок лет на земле стою. // Порассыпалась жизни стая, // собери-ка теперь в струю. // Я подранком стою у обрыва…». То, словно чья-то душа, мелькает в стволах кладбищенских деревьев, вызывая мысли о смерти («На кладбище»). То возникает в размышлениях о характере и смысле поэтического творчества («Поэзия, не пот, не корка хлеба…»). «Птицей-словом» называет её поэт в стихотворении «Слободские видения».
Вообще, что-то есть такое в птице Кутуя, что невольно заставляет задуматься о самых глубоких, потаённых вопросах человеческой души: «Высоко над облаками // птицы крик далеко пронесли. // Каждого крылом коснулось что-то». Образ птицы связан с самым человечным в человеке – с состраданием, участием:
Галчонок выпал из гнезда <…>
Какой-то мальчик, вот поди ж,
ему и страх уже неведом, –
куда ты, маленький, летишь?
Куда? Спасать чужие беды.
Через окно – навылет, в жуть
громадно льющейся стихии.
А у галчонка крылья стихли,
так розов, что не продохнуть.
Ладоней ковшик запоздал,
ничто полёта не согреет.
И плачет мальчик…
Именно «человечность» птицы художественно и нравственно оправдывает императив «Отныне и навсегда // птица неприкосновенна!». Человек, написавший эти и выше процитированные строки, имел право признаться: «Я – человек, но я и птица…».
Образ птицы даёт Кутую почти утраченное с войной ощущение дома, «гнезда». И неважно, метафорическое это гнездо («В гнезде осени») или самое что ни на есть «прямое» («Гнездо»). Главное, чтобы было чувство домашности, родного крова, прибежища, помогающего удержаться даже на самом краю:
Вот ласточка ютится на скале,
одна-то помощь клюв да ножка.
А гнёздышко – дивиться на него.
Ветра деревья, как цветы, срывают.
Чуть утишало – снова синевой
играет ласточка и льнёт к гнезду.
Живая!
Такова «жизнеспасительная» сила гнезда. Потому и выступает птица в стихах Кутуя как некий высший суд: «птица кричала над головой, // как уличала».
Особое место в стихах Кутуя занимает сова. Почему именно она? Может быть, потому, что сова – символ мудрости? Или потому, что она живет полнокровной жизнью по ночам? Но я, ничуть не претендуя на окончательность выводов, вижу другое объяснение. Один из разделов книги Кутуя «Лист земли» (Москва, 1980) назван «Глаза совы». В стихах этой части книги поэтом ведутся поиски первооснов жизни, творчества, поиски ценностей. Широко открытые «глаза совы» помогают лирическому герою Кутуя обрести их во мраке жизни, увидеть её явления в их истинном цвете. Они дают художнику прозорливость поэтического мировидения, ощущение полноты жизни при провидении её истин: «Глаза совы // во мне живут»; «Видел сны, умел совой летать, // на лицо струилась благодать».
Роль коня и птицы у Кутуя столь значительна, что они присутствуют не только на уровне образов, но проникают в стиль автора, становясь неотъемлемыми элементами его поэтического языка. Очень важно их «присутствие» в составе сравнений, метафор. Приведу в качестве наиболее показательных некоторые из них: «Ночью // спят холмы, будто гривы коней»; «Тихие мысли идут, словно кони по лугу»; «Тени в травах паслись, как кони…»; «Житие моё простое, // как на гульбищах коней // неосёдланных»; «Мне Казань – бархатистые губы коня!»; «Взрывается воздух. Так взрывается конь от удара камчи // и мчит»; «Когда по крови заката // перья судьбы скользят…»; «руки на столе // лежат, прилежные для службы, // а прежде ты не знал, куда их деть – на струны опустить или на плечи, // и пёрышки по одному терял…». То, что образы коня и птицы столь органичны в ткани поэтического языка Кутуя, свидетельствует о том, что они действительно до боли близки, родственны душе поэта. Это то, что в крови, не удержишь в себе; то, что постоянно просится наружу, находится на самом кончике языка; то, что наболело, кровоточит: «Мы – крепкий народ, гладим конские гривы».
Кутуевские конь и птица, соотнесённые с портретом лирического героя, напоминают об образе древнего охотника или воина. Главное здесь – древность, легендарность. То, что передано нам генетически; то, что изначально. В этом смысле Кутуя можно назвать выразителем тоски татарского народа по своим булгарским истокам, по простору, по степному чувству воли, дающему ощущение почвы, корней.
О том, что пишущий на русском языке Кутуй – поэт не русский, а именно татарский, свидетельствует ещё одно корневое свойство его поэтического мировидения: изначальное восприятие окружающего мира как живого создания, вынесенное автором со времён военного детства. Наиболее явным показателем такого мировосприятия является приём «обратного» олицетворения. Ведь мы привыкли к таким олицетворениям, когда природа оживляется, очеловечивается, «объясняется» посредством предметов, реалий из мира человеческой жизни. У Кутуя же, «наоборот», происходит не очеловечивание природы, а «оприродовление» человека, как, например, в строках стихотворения «Женщина стояла у воды…»: «и тихонько плечи обнимала. // Позабылась. Гребень в волосах, // как над лесом истончавший месяц» (курсив мой – Р. С.).
Приём «обратного» олицетворения, или «оприродовления», указывает на полнейшую «слитость» человека и природы в поэзии Рустема Кутуя. Есть у него одно короткое, но очень показательное в этом смысле стихотворение:
Отзвучало синью лето,
на дыбы встают дожди.
Утро девочкою бледной
держит листья на груди, –
так ей боязно и зябко,
так обманчиво вокруг,
ветер хлынет, и охапкой
листья выпорхнут из рук.
Здесь поэт обращается к приёму персонификации природы – утра. Это следствие глубинного ощущения природы живой: не как живой, а живой изначально, по своей сути. Утро в данных стихах – это непосредственно и есть человек, его переживание, чувство, плоть. Совершенно никаких граней между природой и человеком. Полнейшая слитность! Это позволяет автору не только природу «мерить» «человеческими» величинами, но и человека – природой. «Жизнь ослепительна, воздушна, вся из слёз, // – и что ни говори, а тем прекрасна – // белым-бела округа от берёз, // и чёрным ночь пугала нас напрасно», – в этих строках белый цвет обретает хронотопическое значение чего-то светлого, доброго, противостоящего мраку жизни. Природа естественно включена в размышления об основах жизни. Жизнь человека «измеряется» «природными» величинами: жизнь – «воздушна», то есть «прекрасна».
Другой пример: «Куда как лучше встать до света // и выйти босым на крыльцо. // Вдруг ознобит счастливым ветром // и вспыхнет вечности лицо». «Вечности лицо» – это не только об утренней заре, но и о человеке. Предшествующие процитированным стихам строки («Не дай вам бог с душою нянчиться, // плутать со свечкою впотьмах…») настраивают именно на такое понимание метафоры. Хотя, признаться, здесь одно от другого совершенно неотделимо.
Приведу, наконец, ещё несколько наиболее показательных примеров полной, без зазоринки, «слитости» человека и природы у Кутуя: «Как всё кончилось, и сам я не пойму, // легкий снег посыпался сквозь тьму – // это беды отлетали от меня»; «Мне больно, // как муравейнику // от вонзённой палки, // сегодня»; «перед далью можно рот разинуть, // ошалев от простора. // Взбрыкнуть жеребёнком…». «Я природы равный сын», – пожалуй, лучше о поэте, у которого не отделить человека от природы, не скажешь. Кажется, Кутуй, вслед за Тютчевым, мог бы с полным на то правом сказать: «всё во мне, и я во всём».
Здесь, повторюсь, на мой взгляд, сказались именно булгаро-татарские корни Кутуя – очень и очень древние. Думаю, что нам, татарам, вопреки многим историческим мытарствам, всё же удалось сохранить их, сберечь изначальное, идущее со времён язычества, времён создания первых мифов, ощущение всего мироздания живым. Всё окружающее «сразу», без сравнения-посредника, «с ходу» видится Кутую одухотворённым созданием: «Ведь это я горю – не осень – // и каплет кровь с моих ветвей, // а сердце возрожденья просит // пустынной горестью полей». Даже то, что в последнем стихе поэт прибегает к такой нечастой форме сравнения, как посредством творительного падежа, а не с помощью сравнительного союза, указывает на невозможность разъятия природы и человека.
Итак, в качестве предварительных итогов размышлений о поэзии Рустема Кутуя, можно сказать следующее: поэту свойственно «изначальное», до-рассудочное, чувственное восприятие мира; ключевые образы художника (конь, птица) обрастают не свойственными им изначально символическими значениями; для его стихов характерно очеловечивание, персонификация природы и, что ещё более часто, «оприродовление» человека, при этом человек не отделяется от природного и даже не осознаёт себя вне неё. Все эти ключевые черты поэтики Кутуя говорят о том, что его поэзия в основе своей глубоко мифологична, поскольку все перечисленные особенности суть признаки мифа и мифологического сознания. Мифологизация мира и человека – вот коренное свойство лирики поэта.
Центральные образы его стихов – конь и птица – по природе своей глубоко архетипичны, так как исконны, многосмысленны, символичны. Они восходят к древним мифам, рассмотрение которых составило бы предмет отдельной, достаточно, на мой взгляд, пространной и интересной работы. В ней можно было бы сопоставить кутуевских коней и птиц с конями и птицами из мифов, легенд, литературных произведений многих народов мира. Думаю, что кони и птицы Кутуя в процессе этого «обрели» бы ещё более глубокие архетипические значения, отчего «вписались» бы в очень широкий культурный контекст. Но сейчас этому не время и не место.
Конь и птица Кутуя архетипичны не только по своим «корням» и смыслам, но и по характеру. Во многих стихах они сверхъестественны, «сверхчеловечны». Это создания, существующие вне зависимости от человека, от его воли, но воплощающие в себе его думы и взгляды о самых сокровенных, наиважнейших основах, первопричинах бытия. На такое понимание коня и птицы наталкивают картины, воссозданные в стихотворениях «Ей стало страшно перед бездной…», «Айготол» и многих других. Даже, казалось бы, во вполне «пейзажной» картинке стихотворения «Всё минет – грусть, тоска…», в финале которой «Стоит на взгорье рыжая кобыла // и пьёт ноздрями тёплую зарю», чувствуешь в образе этой самой кобылы неумолимое течение времени-вечности.
Стихам Кутуя свойственна не только мифологизация природы, но и человека. Что-то космическое есть в лирическом герое стихотворения «Непросто беде взглянуть в глаза…»: «Перелетишь – простором окатит. // И не поймёшь, что было: // просто огонь погладил // и звездами плечи побило».
Корни того, что Кутуй так увлечён мифологизацией, мне видятся, повторюсь, в детстве поэта, рано осознавшего потерю отца и желавшего по этой самой причине «вернуть» себе утраченный исток, опору. В этом смысле мифологизация Кутуя представляется как некое «достраивание» утраченного мира счастья, которое, видимо, связывалось со светлым образом отца. Этим объясняется и большой массив стихов о Казани, о легендах, с ней связанных, об истории семьи: цикл «Моя Казань! – сказать имею право» в книге «Профиль ветра» (Казань, 2006), стихотворение «Предки» и многое другое. Этим мотивировано и то, что «времяпространством» подавляющего числа стихотворений оказывается прошлое. И даже настоящее, сегодняшнее окрашивается его светом, отчего тоже становится некой легендой, мифологизируется.
Ещё один и, пожалуй, ключевой исток мифологизации Кутуя – глубинное одиночество поэта. Отсюда и всепроникающее, повсеместное «оживление» всего и вся – от желания родственной, всепонимающей души: «Мамкой тёплой берёза вблизи». В стихотворении «Зимой в одиночестве» поэт даже творит своих богов – в этих мифических существах видится родное: «Вижу, // через снежные увалы // идут на чаёк ко мне // старички бездомные, // боги бывалые // по снегу, как по стерне».
Закончить размышления о мифологизме Кутуя хочу словами литературоведа В. А. Беглова: «Практика показывает, что интерес к мифологизации возникает тогда, когда время, острее, чем обычно, заставляет размышлять о жизни и смерти, памяти и забвении, свободе и необходимости <…> Чем запутаннее и сложнее жизнь человека, тем пристальнее он будет обращаться к духовному наследию в попытке разобраться в себе, в мире, в отношениях с ним». Жизненный, духовный и поэтический опыт Рустема Кутуя лишнее подтверждение наблюдениям учёного.