Чаши не высохнут, и нескончаем тростник…
Всю поэзию я разделил бы условно на две ветви: поэзию мысли и поэзию чувства. Сергея Малышева отнёс бы к поэтам мысли, напряжённая пульсация которой чувствуется в каждой клетке его стиха. Слово за словом, строка за строкой, строфа за строфой разматывает поэт клубок своих раздумий о самых насущных проблемах бытия и человеческой жизни, пытаясь найти ответы на «вечные» вопросы о мироустройстве и смысле существования:
Что позади у нас? Ловля синицы рукой,
полупобед, неудач полоса…
Что мы имеем? Крылечко у ночи на дне,
чтобы в спокойной печали сидеть,
путаный шорох, отчётливый стук в тишине, –
яблоку некуда больше лететь.
Это строки из «Ночного разговора». На этом стихотворении остановлюсь особо, так как в нём «сгущённо» воплощены наиболее значимые духовно-поэтические искания Малышева. И все они даны в форме вопросов: «Как же в одно сплетены // тысячи жизней с моей наравне?»; «Слабым дыханием связанный с бездной миров, // что я вношу в бесконечный сюжет?»; «Если не верить, то что остаётся тогда?». Вопросы в малышевских текстах важны не только тем, что содержат глубокий философский смысл. Они выполняют структурообразующую функцию: выстраивают стихи, ведут их сюжет, формируют композицию. Попробуем изъять их из текста того же «Ночного разговора» – весь его каркас распадётся. Благодаря им, он крепко, плотно сбит.
Плотность – один из характернейших признаков стиха Малышева. И речь здесь не только о «плотности» мысли. Раздумья поэта уплотняют слог, «сгущают» образность, часто сопрягая порой «далековатые» идеи. В стихотворении «Воспоминанье о литобъединении», например, метафора «дым разговоров на крыльце» не только воспроизводит сцену бесконечных курений литераторов, но и выражает суть писательских бесед, отдающих «горчинкой» критики, порой – признаемся – туманной для самого критикующего.
Сопряжённость – другая важнейшая черта лирики Малышева. Часто у него сопрягаются звуковые и зрительные образы: «Если зацепится взгляд, // слышен отдельный листок»; «темень-тишина»; «Слышишь тишину белее снега…». Таково внутренне зрение поэта, его ищущая мысль, которая слышит и видит одновременно, что помогает ей воспринимать окружающее целостно, объёмно, осмыслять, вычленяя в нём наиболее характерное, важное. Порой поэт сопрягает отдельные слова, как в стихотворении «Апрель, 1987»: «Сказать, не упрощая, просто – // простор мешает. Трудно в нём // найти себя… Болезни роста, // живого времени симптом, // всё симпатичнее топтаний // в болоте…» (курсив мой – Р. С.). Ещё чаще Малышев обращается к звукописи – но не музыкальной красивости ради. Мелодика стихов поэта мотивирована именно плотностью его художественной мысли, как, например, в строках: «В сереньком мире, где нет тебя, // время сочится – тоски тусклее»; «Сдобренный дымом – и всё же бездомный простор…».
«Как бы сказать покороче?» – задаётся вопросом поэт в стихотворении «Пока не остановятся часы». «Сказать покороче» – очень важно для лирического героя Малышева, находящегося в состоянии постоянной памяти о смерти, её ощущения. В этом поэт близок Твардовскому, в своё время, у финала своего жизненного и творческого пути, произнесшему: «короче, покороче». Желанием «сказать короче», чтобы успеть сказать многое, мотивированы и мелодичность, и метафоричность малышевских произведений. В этом смысле ассонансы, аллитерации, метафоры, как и вся поэзия, должны пониматься как нечто противопоставленное и противостоящее смерти, преодолевающее её. Так поэзия сопрягается с жизнью: «С полки потёртый томик приятно взять, – // как там в знакомых строчках идут дела? <…> Через страничку к вам постучатся в дом, // вашу любовь востребуют и возьмут».
Продолжая разговор о «сопряжениях» Малышева, укажу ещё на одну его особенность – на соотнесённость с другими собратьями по перу. Например, в стихотворении «Дельвиг» поэт вроде бы пишет о знаменитом стихотворце из пушкинского окружения, но не о себе ли его строки:
Вот и ходишь из угла да в угол кельи,
рюмочку за рюмочкой глотаешь,
дни свои беззвучно коротаешь.
Господи, как люди надоели.
Где друзья мои? В заснеженной пустыне
быстро же сугробы укатали.
Ни любви, ни смерти, ни так далее.
Лишь всё меньше водочки в графине.
Но это пример, так сказать, «показательный», «внешний». Важнее, с точки зрения сопряжённости себя, своего с другими, представляются мне примеры аллюзий, не редкие в малышевских стихах. Нужно лишь уметь их увидеть, заметить – тут уж всё зависит от кругозора, интеллектуальности читателя. У Малышева же и кругозор широк, и интеллектуальность высока, что позволяет автору творить глубокие по своему смыслу произведения. Вернусь в связи с этим к «Ночному разговору».
В нём отчётливо слышится шорох и стук падающих яблок. Автор трижды воспроизводит эти звуки в стихотворении, причём завершает его ими: «путаный шорох, отчётливый стук». Поэтому этот повторяющийся стих становится очень актуальным в произведении. Строки «путаный шорох, отчётливый стук в тишине, – // яблоку некуда больше лететь» воскрешают в памяти есенинские строки «Не каждому дано петь, // Не каждому дано яблоком // Падать к чужим ногам» из «Исповеди хулигана» и стихотворение Мандельштама:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной.
Что это даёт в понимании малышевского стихотворения? Думаю, очень многое: поэт рассчитывал на эффект аллюзии, связывая с ней раскрытие глубинного смысла своего произведения.
Образ яблока, плода в мировой культуре прочно связан с ветхозаветным древом жизни и символизирует собой жизнь, судьбу человека. В таком контексте следует понимать образ яблока в есенинских и малышевских стихах, правда, в них он наполняется и «поэтическим» значением: у Есенина напрямую – «не каждому дано петь», у Малышева – через посвящение поэту Валерию Трофимову. О чём может идти «ночной разговор» между двумя поэтами, знают только посвящённые: как о жизни и судьбе человека вообще, так и о жизни и судьбе поэта в частности.
Символическое значение яблока как человеческой жизни, судьбы подкрепляется соотнесением его с мандельштамовским «плодом»: сколько ни читаю строки о нём, совершенно не вижу только пейзажа, просто картины природы, но воспринимаю в русле размышлений о жизни и смерти.
Итог этих размышлений в «Ночном разговоре» таков:
Правильность выбора? В этом-то вся и беда.
Брось, посмотри, как спокойно вокруг…
Если не верить, то что остаётся тогда?
Путаный шорох, отчётливый стук.
Многозначный финал. Нужно верить, иначе в этой жизни только и останется, что звук падающих яблок. А ведь он и остаётся: этим аккордом завершается стихотворение. Так что жизнь человека небессмысленна: что-то обязательно после него останется. Также мне представляется важным другой смысл конца. Поэту удаётся преодолеть смерть посредством своего искусства, стихами: вспомним об аллюзии с есенинским яблоком.
Завершая анализ стихотворения, не могу не указать ещё на одну аллюзию. Строки «Ночного разговора» «Как же в одно сплетены // тысячи жизней с моей наравне?» напоминают о таких же «ночных» строках пастернаковского «Как бронзовой золой жаровень…»: «Со мной, с моей свечою вровень // Миры расцветшие висят», – раскрывая малышевское понимание сопричастности каждого человека и каждой человеческой жизни всему мирозданию, вечному бытию.
Продолжая разговор об аллюзиях в стихах Малышева, хочу остановиться на стихотворении «Блеск серебристый, и зной голубой, и зеленый тростник…» – тоже, нам мой взгляд, одном из лучших у поэта. В нём, на первый взгляд, воспроизводится сцена рыбалки поэта с неким умудрённым жизнью стариком и их разговора о житье-бытье. Но то ли такова изначальная установка автора, то ли в том повинен размеренный ритм стихотворения, такой же неторопливый, как и «ленивая река», только почему-то возникают ассоциации с образами и персонажами древнегреческого мифа: в облике старика явственно проступают черты Харона, перевозящего души людей в царство мёртвых; лодка – это его лодка, плывущая по реке вечности. Эти ассоциации поддерживаются «высокими», «бытийными» по звучанию и смыслу стихами: «Время закончилось, только покой без конца»; «Время закончилось. Доброй плывём тишиной, // и неизбывная память о прошлом легка». И – центральный стих: «Чаши не высохнут, и нескончаем тростник». Последний стих требует отдельного комментария.
В Библии чаша жизни символизирует жизнь, смерть, судьбу. То же значение воплощено в произведениях древнерусской литературы, у Льва Толстого, Ивана Бунина, Михаила Булгакова и других писателей. Устойчивым мотивом, символом образ чаши жизни стал в русской поэзии – в стихотворениях Баратынского, Лермонтова, Пушкина и многих других авторов. Так что образ чаши в малышевском стихотворении – это, конечно, не посуда, в которой вино и из которого пьют. Благодаря аллюзиям, стихотворение вписывается в общекультурный контекст произведений о смысле жизни и человеческого существования.
То же самое можно сказать об образе тростника. Как не вспомнить в связи с ним о мыслящем тростнике Паскаля. Чтобы быть понятным, приведу цитату из философской литературы: «…человека окружают непостижимые тайны, да и сам он есть величайшая тайна… Начало и конец его неизвестны, его существование мимолетно. В таком контексте Паскаль формирует свой знаменитый образ человека как “мыслящего тростника” (roseau pensant) – одного из наиболее слабых созданий природы. “Человек не просто тростник, слабое порождение природы: он — мыслящий тростник. Нетрудно уничтожить его, но если всё же суждено человеку быть раздавленным, то он умеет и в смерти быть на высоте; у него есть понимание превосходства вселенной…”».
Думаю, что Сергей Малышев мог бы подписаться под словами великого мыслителя. В его стихах человек так же слаб, но и столь же велик; ему также свойственно понимание величия вселенной и вместе с ней величия человека. И великим человека делает его умение мыслить, осознавать себя и мироздание. Таким образом, Малышева можно причислить к последователям паскалевской философии. И такие стихи, как «Блеск серебристый, и зной голубой, и зеленый тростник…», нужно смело причислять к вершинам русской философской лирики, а самого поэта относить к поэтам-философам.
В познании мира и человека, в поисках истин Малышев не замыкается в настоящем, а в порыве мысли обозревает единое пространство времени, сопрягая разные эпохи. Особенно это характерно для стихов, составляющих в книге «Обратный отсчёт» цикл «Старые часы». Любопытно с точки зрения сказанного остановиться на двух стихотворениях: «Петербург, конец 1830-х» и «Москва, конец 1930-х». Сюжет обоих основан на событиях одного и того же «толка»: беседа российских властителей с иностранцами, в результате которых последние выносят «высокое», положительное мнение о них – о Николае I и Сталине, несмотря на то, что эпохи их правления вошли в историю как времена тирании и притеснения свободы человека. Стихотворения прочно связываются не только благодаря общей сюжетной коллизии, но и общему стиху – «В беседе с одним иностранцем заезжим…», которым начинаются стихотворения. Зачем же Малышеву было так необходимо связывать их? Лишь в сопряжении двух произведений друг с другом открывается их глубокий бытийный, историософский и гражданский смысл: в плане бытийном – всё повторимо; в историософском – история развивается по спирали; в гражданском – в России, к сожалению, не умеют извлекать исторических уроков, поэтому, даже спустя столетия, возможно возвращение тоталитарных систем…
Как и полагается философу, Малышев смотрит на действительность, повседневность, быт сквозь «призму» вечности, измеряя их её мерками. Этим я объясняю такие неожиданные и на первый взгляд несоразмерные сопряжения-сближения в его лирике, как, например, «звёздочкой в лужу летящий окурок» или «Судьба-рубашка с каждым годом к телу // всё ближе…». Своим поэтическим взглядом Малышев одномоментно пытается обозреть, объять всё: «от звёздной бездны до счастливой строчки», «от ласточки до мостовой». В стихотворении «Неужто я чего-нибудь хочу?..» поэт признаётся:
…в этот разговор вместилось всё,
что меры под луною не имеет.
А это всё – от дружбы до стихов.
Ему не грех казаться бесполезным,
с ним ни один из мыслимых веков
не станет ни последним, ни железным.
Не ослабевающей ни на секунду, ни на стих «памятью» поэта о вечности, о времени объясняется любовь Малышева к датам – ими озаглавлены многие его произведения. Мерное, неторопливое, тихое течение Времени порой приводит к отсутствию рифмы в них (видимо, дабы не нарушить её звучностью безмерного звучания вечности), к использованию ритмов древнегреческой поэзии, как, например, в стихотворении «Зонт. В начале века»: «И государство хранит, и заблудшие души врачует // мудрый служака-педант, исполняющий букву инструкций…».
«Мерой самою большой» (Твардовский) измеряется у Малышева и человек. С высоты «вечных» идеалов любви и человечности смотрит он на себя и на других: «Я, наверное, живу на свете, // чтобы меня любила моя дворняга»; «В близкие лица и души вглядываюсь осторожно, // помню, что ранить нельзя, – скоро растаем в веках». На свой юмористический вопрос о комаре «В лесу и в поле кто страшнее всех?» поэт с ужасом слышит от детей ответ: «Человек».
Видение жизни и человека «глазами» вечности формирует стиль малышевских стихов. В её основе лежит «сор» жизни – тот самый, о которых писала Ахматова в стихотворении «Мне ни к чему одические рати…»: «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда…». Малышев полностью солидаризуется с великой предшественницей, называя одно из своих стихотворений «Когда б вы знали»: его стихи тоже растут из «сора». Расти-то растут, но вот вырастают, как и стихи Ахматовой, в нечто совсем не «сорное». Предметная реальность, конкретика наполняется у Малышева символической многозначностью, отражая не действительность как таковую, а реальность души, духа. Это можно сказать о деталях интерьера («Стены, стол, потолок, шторы, // лампа и тишина»), пейзажах («Здешний мирок сотворён, а не сляпан. // Складной разумностью радуют взор // плотная тяжесть развесистых яблонь, // хрупкой малины чеканный узор…»), об образах многочисленных птиц и животных (стихотворения «Петух», «Ласточки над городом», «Лось» и др.), об излюбленном Малышевым снеге, о котором можно вести отдельный разговор.
Благодаря приёму одухотворения материального, «реальные» картины под пером Малышева оборачиваются картинами «бытийными», близкими вангоговским пейзажам, как это было в стихотворениях «Ночной разговор», «Блеск серебристый, и зной голубой, и зеленый тростник…» или, например, в «Холодных звёздах». Я не случайно упомянул имя художника-импрессиониста Винсента Ван Гога. Стихотворения Малышева столь же импрессионистичны, как и картины нидерландского живописца. Картины действительности в них становятся картинами, «пейзажами» души и сознания человека:
Ночь кончается прогулкой
в утро гулкое вдвоём –
по крутому переулку,
освежённому дождём…
Стук шагов наполнил русло,
освежённое дождём.
Пахнет тополем, и грустно
знать, что набело живём.
Наиболее сильное впечатление, остающееся при прочтении малышевских стихов, при всём том, что поэт постоянно помнит о конечности земного бытия человека, – ощущение радости, полноты жизни. Вот и в процитированных стихах «грустно знать, что набело живём», но никакой горечи, только свет, наполняющий душу. «Умение радоваться мелочам» будней отличает Малышева. Из этих будней складывается жизнь человека. Да и само слово «будни» поэт менее всего связывает со скукой-серостью жизни (хотя есть в его стихах и такое понимание). В «буднях» главное быть, и в этом смысле они вписываются в пространство Бытия, на фоне которого поэту видится всё происходящее перед его глазами.
«Обратный отсчёт» – так называется лучшая книга Сергея Малышева. Стихи в нём расположены вопреки традиции: от поздних по написанию к ранним. Зачем это нужно было Малышеву? В стихотворении «Судьба», посвящённом Габдулле Тукаю, он высказался о поэзии как о судьбе: «Он был поэт. // Иначе говоря, // стихи – его судьба». Стало быть, двигаясь к началам своего творчества, поэт утверждал вечность жизни, преодолевал судьбу. Движение к жизни, а не к смерти – таков глубинный смысл «Обратного отсчёта». И читая стихи Малышева, веришь, что, действительно, невозможно «завершённой представить поэзию», как нельзя поверить в конечность жизни: «Чаши не высохнут, и нескончаем тростник…».