Жил поживал один поэт с ранимой тонкою душою
Писал все ночи напролет, доволен был собою.
Писал он вирши и стихи, и оды длинные кропал.
Он весь в полете был, в мечтах, себя порой не замечал.
Он критиканов не любил, на них плевал он с высока.
Поэтом он себя считал, и думал: «У него строка!»
Как Маяковский он писал, и также руку он тянул.
А тот его во сне послал, еще под зад коленом пнул.
Проснулся он и чешет лоб, а пнул как- будто наяву.
«За что он так меня распек? Ведь, я его боготворю?!»
С обидой горькою своей портрету выказал свой гнев,
Мол, помер ты уже давно, а бьешь меня ты стыд, презрев.
Раздался голос громовой: «Поэт ты вовсе никакой!
Ты только пыль в глаза пускаешь! Ты кем вообще себя считаешь?
Ни рифм, ни строк не соблюдаешь!
Ты сам себя вообще читаешь?»
Как истукан стоял поэт: «Вот, это высказал портрет!
А, я то дурень рамку сделал, и пыль с него всегда стирал,
Стихи свои ему читал, и у него просил совет.
Штаны такие ж сшил себе, в прическе даже подражал».
Крадется тихо в окна ночь, и звезды на небе зажглись.
И за столом одни вдвоем поэт с бутылкой обнялись.
И говорит поэт бутылке: «Послушай, друг, я так устал,
Все ночи напролет не спал, и как безумный я писал.
А тут портрет любимый ожил, и дал коленом мне под зад.
Еще сказал, что я дурак, и что стихи пишу не в лад».
Потом, глотнув еще с бутылки, спросил: «Ну, что ты скажешь, мой Пегас?
Поэт я? Или не поэт? И что я должен писать сейчас?»
Налив еще стопарь поэту, сказал зеленый змий ему:
«Ну, что раскис? С тобою мы уже давно, давай тебя я обниму.
Ведь, мы вдвоем, а он как перст, один сидит.
Чтоб умным не был он таким, ему давно пора налить!»
«Ты здраво мыслишь, мой Пегас,- расплакался поэт,-
Ну, мало, что он там писал, сейчас такого нет.
С кармана паспорт доставал и тряс им в белый свет.
Я тоже, может быть, люблю его за красный цвет».
«Да, что ты счеты сводишь с ним, смотри, как он дымит?
Прокурен с ног до головы, а все еще шипит.
Он сам-то рифмы соблюдал, спроси-ка у него?
Ему легко высоким быть, когда уж нет его!
Давай, неси сюда стопарь, пусть выпьет твой портрет.
Когда он дернет граммов сто, беседовать начнет,
Расскажет он про ямб, хорей, и про стихи свои,
А ты еще ему налей, и будете свои.
Не будет больше говорить: «Поэт ты никакой!»
Вот, окосеет через час, и будет он другой.
Тогда поймет, что пишешь ты, и будет руку жать,
Забудет он про паспорт свой и про родную мать.
И ты забудешь про себя и то, что помер он,
Забудешь, сколько ты уж пьешь, иль это явь, иль это сон».
Теперь уж трое стало их, поэт, портрет, Пегас,
Теперь одна дорога им в античный рай «Парнас».
Уж день пришел, и солнца луч портрет погладил пыльный.
Бутылка выпита давно, стоит с наклейкой стильной.
Бумага, стол, и грязный пол, и сломанные ручки.
Взлетел поэт наш на Парнас, допился он до ручки.
Эпилог
Чем кончилось веселье то , теперь мы с вами знаем:
Пылинки видим мы в других, в себе бревна не замечаем!
Поэт наш был хороший малый, пока с Пегасом не дружил,
Пока от широты души, он сам себя не зазвездил.
Мораль сей басни такова - не пейте водочки, друзья!
Поймете басенку сейчас - не будет другом вам Пегас!
А что поэт? Он стал с приветом,
Поет дуэтом он с портретом!