ТИРЕ
ИЗ КНИГИ «ДОВЕРИЕ» ДО1992 ГОДА
МОИМ ДРУЗЬЯМ
Здравствуйте!
Я вам стихи принёс.
И в этом смысле я давно потерян.
Идти всегда стараюсь
в полный рост.
И потому не раз мне привелось
удариться о притолоку двери.
Сказать, что всё написано на лбу —
не всё сказать,
да и не вышли сроки.
Ведь чаще
я делю мою судьбу
с людьми, чьи двери и сердца
высоки.
***
Я весь из надежд,
как спортсмен
с врождённою хваткой азарта.
Полжизни — как миг перед стартом —
в надежде
на старт перемен…
ЗВЕЗДА РОДНОГО КРАЯ
Красив над Удами закат,
красив и щедр непостижимо.
Он из большого рюкзака
звезду достал и дал —
держи, мол.
Всё достояние моё —
звезда горящая, большая, —
и тяжела, и обжигает,
и светит,
и тепло даёт…
БЕСЕДА
Горбатый мускулистый мост,
дождём омыты плечи.
На небе — ни луны, ни звёзд.
Бредёт по лужам в полный рост
один осенний вечер.
Я — двери настежь.
Он вошёл,
мне руку молча подал.
— Промок? — к нему я. — Хорошо,
что ты пришёл.
Погода —
не для прогулок.
Проходи.
Садись. Ишь как полощет!
Кури, не бойся. Я — один.
Жена и сын — у тёщи.
Ты выпьешь?
— Да, — на это молвил вечер. —
Видать, стихи — не Божий дар,
коль ты не гасишь свечи?
А не боишься в грязь упасть?..
Лицом!
Ведь обхохочут…
Хочу я знать, какая страсть
в твоей душе клокочет?
И я стихи ему читал.
И, от вина хмелея,
он мне по-дружески сказал:
— Ты знаешь,
не умею
я льстить друзьям.
Скажу одно:
в них что-то есть.
Похоже,
что пишешь ты стихи давно,
но рано стал итожить.
И я кричал ему в ответ:
— мне трудно.
Жив — а не жил!
Среди друзей я — не поэт,
а клоун без манежа.
Меня всерьёз воспринимать — жена! —
и та не может.
И я, не зная, что сказать,
в ответ ей корчу рожи,
шучу, юродствую:
«Изволь,
тебя увековечу…»
А здесь, в душе, — такая боль!..
Ты понимаешь, вечер?
Ответа не было.
Мой друг
исчез.
Куда всё делось…
И, как обычно, поутру
мне очень спать хотелось
СЕРДЦЕ.
Коль сердце что-то называет ложью,
я сердцу верю,
сердцу верить должно.
Оно за всё своею платит кровью
и потому не знает пустословья.
Стирая грани между днём и ночью,
оно стучит,
а иногда клокочет.
Оно с кулак всего…
А это значит,
что сердце в сжатом кулаке
не спрячешь.
ИМЯ
В какой-то немыслимо острой тоске
наивной, как чёртик бумажный,
он имя любимой колол на руке
и сердце, пронзённое дважды.
Он тайной своей не делился ни с кем,
в пятнадцать о том не расскажешь,
что имя любимой колол на руке
и сердце, пронзённое дважды.
Писали ребята стихи на доске,
стирали, смеясь и куражась.
Он имя любимой колол на руке
и сердце, пронзённое дважды.
Безумно, нелепо, но выразил шкет
любви бесконечную жажду:
он имя любимой колол на руке
и сердце, пронзённое дважды.
АЛЁНУШКА
Алёнушка! Алёнушка!..
От крика просыпаюсь я.
Алёнушка, Алёнушка,
немеет всё в груди.
Алёнушка, Алёнушка,
сто тысяч лет не знаю я,
ни губ твоих, ни рук твоих,
а сколько — впереди?!
За окнами заснежено.
Красивая и нежная,
смешливая и звонкая
далёкая весна…
Алёнушка, Алёнушка,
под снегом лет —
подснежник мой.
Под снегом бед — Алёнушка,
Алёнушка одна.
Под сердцем ночи — утро ли,
под сердцем ночи — песня ли,
под сердцем ночи — радуга ль, —
тебя со мною нет.
Чиста, как новорожденный,
луна восходит месяцем,
летит и округляется,
глотая звёздный свет…
Обычная история.
Но у кого — оскомина?
Алёнушка, Алёнушка,
зову — не дозовусь.
На времени настояна,
на радости настояна
любовь моя, Алёнушка,
и потому живу.
Войдёт в лесную чащу ли
душа моя пропащая,
звезда моя летящая
разделит небосвод, —
хочу я, чтоб желание,
большое, настоящее,
успела бы задумать ты
в короткий мой уход.
…Сжигает наболелое,
не милует, не милует…
Пока лечу, желание
загадывай, не жди!
Сто тысяч лет люблю тебя.
Как это мало, милая!
Но не представить, девочка,
как много — впереди…
Е. В.
Коротким было счастье наше,
как летний дождь,
как дождь слепой.
Живу.
И мне подумать страшно,
что ты — с другим,
что я — с другой.
Живу.
И только в прошлом место
для нас с тобой отведено,
где я — жених,
а ты — невеста.
Но, Боже мой,
в любую ночь
соприкоснутся мысли —
вспышка!
Я слеп,
как много дней назад,
когда ты мне,
еще мальчишке,
песком засыпала глаза.
ЛЁД
Я по льду к тебе ходил.
Крепкий лёд на речке был.
Я по льду к тебе ходил
и лелеял, и годил…
Вьюга ли, мороз лютой —
мы на речке ледяной.
Как на солнце яркий снег,
искрился твой звонкий смех.
Я глядел — в глазах рябило…
Целовала — позабыла…
Лёд сошёл.
Цветут луга.
Мы — на разных берегах.
БЛИН
У тебя — две дочери и сын,
муж с дипломом
и свекровь при даче.
А моя любовь —
как первый блин,
тот единственный
и неудачный.
Я брожу по улицам один,
избегаю близких и знакомых.
А моя любовь —
как первый блин,
сердце — комом.
Я красив и мудр,
как Насреддин,
мог жениться б
на любой красотке.
Но моя любовь —
как первый блин,
что забыли снять
со сковородки.
ПЕСНЯ
Я люблю даль степи.
Я высокой завидую птице.
Две ладони мои — атлас,
в нём все дороги — на фронт.
Стали песней моей
даль Украйны и поле пшеницы
и любви горизонт,
самой первой любви горизонт.
Эта песня моя
разгоралась и выросла в пламя.
Сердца каждый толчок —
радость
и неуёмная боль.
Пел я, слушала ты,
улыбалась одними глазами.
Пел я, слушала ты
и вела, и вела за собой.
Ты ушла, но она,
моя песня, во мне не остыла.
С нею мыкали мы
наше первое горе вдвоём.
Я бы умер давно,
и себе и друзьям опостылев,
только песню мне жаль:
умереть —
значит предать её.
ПЕСНЯ КОМАРИНОГО ВЕЧЕРА
Спустился вечер песней комариною,
принёс покой и людям, и лугам.
Река прильнула шеей лебединою
к своим неровным верным берегам.
Ты говоришь мне,
мягко «эр» коверкая:
«Прости меня.
Я — замужем. Прости!»
И пол луны
висит разбитым зеркалом,
и половина —
в заводи блестит.
…Росой горячей умывались травы.
Отяжелели тайной камыши.
Притихли комариные оравы.
И… ни души на свете…
ни души.
НЕТ
Не жалела —
выстрелила: «НЕТ!»
В то мгновенье я не знал,
живу ли?
Столько лет прошло…
Но «НЕТ!», как пуля,
колется,
ворочаясь во мне…
***
Поезд режет,
как лемех плужный,
ширь разлуки…
Ах, Лена, Лена,
ненавижу такую дружбу,
что приходит
любви на смену.
ЧАСТОКОЛ
Как давно тебя я не видал…
Знаю:
встреча — лишнее,
но, всё же…
Сколько раз твои я узнавал
чёрточки у девушек прохожих…
Сколько раз
у дома твоего
мы бродили гулкими ночами, —
Я и Память, —
больше никого
не было
и не могло быть с нами.
Набело я жизнь свою пишу —
не имею черновой тетради.
Оступлюсь,
ударюсь,
согрешу, —
не услышу:
«Заживёт до свадьбы».
Частокол моих ночей и дней
с каждым годом
всё быстрей мелькает…
Ты близка.
Но кажется, что мне
частоколье
руки отсекает…
НЕЖНОСТЬ
Мне не хватает нежности твоей,
как не хватало б детству речки Уды.
Я без тебя, как Харьков без людей,
иль как Безлюдовка без пересудов.
Я лишь с тобой —
с другими не был свят.
Бросала жизнь так полюсно…
Не знать бы,
что нас разбить уже не норовят,
что ближе к смерти,
нежели до свадьбы.
Но нежности разлука не немит.
Она во мне ещё не отболела.
Я знаю:
нежность к солнцу полетит,
когда землёю
снова станет тело.
ЗАВТРА
Я упал на песок, сохранявший тепло
дня прошедшего.
Вечер. Прохлада.
Загудели хрущи.
Затихало село,
уставшее за день.
Я упал на песок, сохранявший тепло…
и заплакал в тяжёлые руки.
Мне казалось, что жизнь,
как река за селом,
на излом повернёт в дни разлуки.
Завтра ты поцелуешь у всех на виду,
вспыхнешь вся,
как зарница средь ночи.
Я губами припухшие губы найду
и солёные колкие очи.
На подножку вскочу,
прокричу, чтоб ждала…
А с границы,
с начала Отчизны,
я увижу на тёплой ладони села
нашу длинную линию жизни.
Буду дни,
словно двери в твой дом,
открывать
и беречь встречи светлые наши.
Будет небо, как ты для меня,
надевать
платье синее в белых ромашках.
…Между детством и юностью
вспыхнул восток,
осветил всё, что дорого сердцу.
Встав с земли,
отряхнул я холодный песок
и пошёл
на тебя наглядеться.
ПРОВОДЫ
Над колодцем — старая берёза.
Дальше — лес, а выше — бирюза.
Расцвела акация.
И воздух —
как бальзам.
Старенькая хата — словно улей.
Гости… Тосты… Мягкий говорок…
Мама посмотрела и вздохнула:
— Господи, как вырос ты, сынок!
Дед Скраколь кричал отцу:
— Іване,
вип`єм, як то кажуть, на коня!
И частил частушки на баяне
средний брат для старшого,
меня.
Из аллей ресниц глаза девичьи
излучали карее тепло.
Будет этот взгляд на пограничье
мне светить, как солнце над селом.
Пели песни хлопцы и девчата,
словно воду брали из криниц.
Раздалась родительская хата
до огромных Родины границ.
ГРАНИЦА
Граница.
Застава.
Карпаты.
Шар солнца в закатном седле.
В наряды уходят ребята…
Граница,
ты есть,
чтоб когда-то
не стало границ на земле.
КОНТРОЛЬНО-СЛЕДОВАЯ ПОЛОСА
Контрольно-следовая полоса…
Ручей гривастой вспашки —
позолочен.
Срывается прохладная роса
с усталых крыльев
прочь летящей
ночи…
Контрольно-следовая полоса
проходит между мною и границей…
… Я вспоминаю мамины глаза:
как шар земной —
слезинка на ресницах.
ОСЕННЕЕ
Небо сдвинуло брови
над вершинами сосен.
Хвои колкая проседь
влажна и тяжела.
Время скрипнуло осью,
лето жаркое сбросив,
и дождливая осень
на дозорку легла.
Ветер ветви колышет.
Дятел трескает шишки.
Мысли… Мысли, как вспышки
одиноких рябин.
В перелётные стаи
холод птиц собирает.
Сердце перенимает
птичий клин, острый клин.
У костра вечерами,
лишь опустятся тени,
как в кругу под гитару
напевает братва
об улыбке весенней,
о надежде осенней…
В песнях — наше спасенье,
в песнях — наши слова.
…Небо сдвинуло брови
над вершинами сосен.
Комары жаждут крови,
жаждут руки тепла.
Я хочу, чтобы косы
ты,
душистые коси,
цветом в русскую осень
для меня берегла.
***
Я чувствую слова сгусток,
что, красную соль впитав,
заполнил всю деку чувства
и замер у бездны рта…
И болью по струнам-нервам
предсмертную держит связь.
…Так сердце с любовью первой
прощается, не простясь…
***
Живое небо.
Дети на лугу.
Живые травы
вдоль живого тракта.
…Я, что коня,
хочу погладить трактор.
Коня, —
как гладят трактор, —
не могу.
НА ОХОТЕ
Нырял нырок.
Я не спустил курок.
Меня увидев,
птица улетела.
Не знал нырок,
что сделал я добро.
Добро?
Да нет,
я просто зла не сделал.
СНЕГИРЬ
Обжигая,
ломал
ветер голые ветви и прутья,
и на почве стеклянной
лизал погустевший цветник.
Но летал Он,
летал —
в сером небе снегирь красногрудый.
Я давно птице малой
большим уваженьем проник.
Вдруг,
он замер на миг
упал, у гнезда, на пригорок.
И февральский мороз
по-особенному затрещал,
будто мёртвый снегирь
горьким комом застрял в его горле,
говорить не давал
и свободно дышать не давал.
***
Земля и небо
в белом урагане
перемешались,
их не различить.
Клубятся,
рвутся тучи под ногами…
Усталость,
словно тесто на печи,
растёт, растёт…
Всё тело — как в занозах —
горит и ноет…
Вдруг,
у самых глаз —
берёза!
Одинокая берёза.
Нас… двое.
В белом поле… двое нас!
ОДИНОЧЕСТВО
Пьяная,
на целый свет обижена,
чёрные глазища в пустоту
выронила,
пропито,
как выжжено,
чистоту.
Плачется,
а через миг хохочется.
В скорлупу презренья не беги.
Благим матом воет:
«Помоги!»
вся твоя нетрезвая заносчивость.
Осовело «чайники» ворочаешь
и себе сквозь зубы:
«Тварь ты, тварь!»
…По щекам размазывает гарь
одиночество…
БРОДЯЧИЙ ПЁС
Бродячий пёс
за мною увязался.
Облезлый хвост по лужам волоча,
он так смотрел,
как будто извинялся
за то, что грязен, голоден и чахл…
Людской слезой
полны глаза собачьи.
Тот крикнет: «Пшёл!»,
тот: «Чтоб ты околел!»
— Прости нас, — я сказал.
И пёс бродячий
лизнул мне руку
и повеселел.
ПЕНЬ
Срубили люди старую сосну.
Остался пень,
нелепый, неуклюжий.
Но убегают корни в глубину,
пока живые,
гонят сок наружу.
Пень оплывает,
белый, как свеча,
но крону,
как и прежде, ощущает.
Качает крона ветры на плечах,
шумит
и хвою старую роняет…
НОЧЬ
Я ещё воскрешу
озорные проталинки сказок.
Ветер —
призрачный шут —
каруселит по зрелым садам…
То ли сердце стучит,
то ли яблоки падают на земь —
удивительный ритм:
тут —и там,
тут — и там,
тут — и там…
Безрассудная ночь
где-то в тучах луну потеряла
и прильнула к губам
иссушённых в гранит
площадей.
То ли каясь потом,
то ли мучась, что низко так пала,
разрыдалась.
А я?
Я люблю эту пору дождей…
У СТЕН КОНСЕРВАТОРИИ
Разливом улиц поплыла
мелодия, как чайка…
Моцарт!
Землёю заслоняя солнце,
я так хотел,
чтоб ночь была!
Чтоб в ней растаял шалый гул,
и чайка ласкаво звучала,
чтоб,
как рябину на снегу,
её толпа не растоптала.
ДЕД
Жил да был на свете дед
девяносто девять лет.
Дверь в избе не запирал,
приходили — угощал
то ли чаем, то ль медком,
то ли просто холодком
избяным в палящий зной.
Был тот дед души большой.
Постучал — хоть затемно:
«Заходи, не заперто!»
…Жид да был на свете дед,
да и помер во сто лет.
И, как водится, село
целый день и вечер шло
попрощаться:
стар и мал, —
всяк в деревне деда знал.
Ночь покойник дома был.
Так положено.
Кадил
поп.
Молитвы бабки пели.
Свечи тонкие горели.
Тихо, чинно было.
Вдруг!
в шибку — «бряк!»,
в двери — «бух!».
Не унявший боль-кручину,
не поверивший в кончину
друга старого, хмельной,
в дом ломился дед другой.
И, представьте, как один,
услыхали: «Заходи!»
…Мой друг, услышишь — умер я — не верь,
приди, как этот дед, и бахни в дверь.
БАБУШКА
1
Бабка Фёкла триста рублей
на смерть скопила.
— Хватит ли столько-то, а?
Алексей?—
спросила.
— Что ты придумала! — выдохнул я, —
брось эти речи.
— Бросишь — поднимешь.
У всех-то — семья.
Всем будет легче.
И, как ни в чём не бывало, пошла
«курам дать корму».
— Цып-цып! — высоко и долго звала
и, как всегда,
воробьёв не гнала
«с двору».
2
Не притворялась, не лгала
ни в горести, ни в радости.
Всегда сама собой была.
Приехав в город из села,
всем говорила:
— Здравствуйте!
Один — кривил улыбкой рот,
другой — кивал рассеянно…
Ты удивлялась, будто рос
овёс,
где рожь посеяла.
Соборы — словно индюки…
Фонтан — ветлой на площади…
Домов стояли сундуки,
в гранитном желобе реки
вода текла и морщилась.
Мосты висели над рекой,
выпячивая пуза.
Лоснились камни мостовой.
ка зёрна кукурузы.
Сквозь камень и асфальт трава
тянула к солнцу пальчики.
И были все твои слова,
как солнечные зайчики
для встречных глаз.
…Шли малыши.
Шли, как гусята, важно.
И ты смеялась от души,
слезу смахнула даже,
когда такая малышня
сказала:
«Здрав-ствуй-те!»
— хором.
«Хорошее начало дня,—
подумала. —
И город»
В.Ф.Р.
Свежую твою могилу
надпись горькая хранит:
«Смерть твоя нас разлучила,
смерть моя — соединит»
***
Историк — с ломом,
физик — с сыром,
в бармены выбился поэт.
…Не мудрено, что тыщи лет
мы ходим по миру
по миру.
***
Люди,
добывая хлеб насущный,
сеют рожь,
льют пули из свинца…
…Нет у смерти
своего лица,
смерть ворует лица
у живущих.
МЕЛ
Было так это:
карикатуру
я на классной доске рисовал.
В белой тощей
нескладной фигуре
математика класс узнавал.
Все смеялись
и корчили рожи.
Я, юродствуя, всех развлекал.
То, что было смешным и похожим,
выделял.
День обычный, рабочий,
день будний
вестью страшной
и ныне со мной:
«Математика, дети, не будет:
умер он.
Уходите домой».
Замер я у доски,
потерялся.
Мел горячий раскис в кулаке
и впитался,
мне в сердце впитался,
а сейчас
проступил на виске.
СЛЕПЫЕ
Не знаю я с чего начать.
Наверное, — с того, что плохо.
Я вижу, что больна эпоха.
Есть шарлатаны. Нет врача.
Так было, есть и будет так:
мы — открыватели Америк, —
повязку на глазах проверив,
выходим на избитый тракт.
В пути «ошибок, проб и мук»
нас темнота одолевает.
Но мы, единство сохраняя,
повязкой вяжем волю рук.
И среди нас больней втройне
тому, кто вдруг сорвёт повязку.
Мы дружно выслушаем сказку
и строй сомкнём ещё тесней.
Но есть средь нас и вожаки,
одной рукой свободны с краю,
они прозревших зачисляют
в святые или в дураки.
Скудеют «жизни закрома».
Кружим, слепые, по спирали
за счёт того, что затоптали
и тех, кто выжил из ума…
Экватора тугую нить
вот-вот, и разорвёт растяжка.
Но знаем мы, что нам не тяжко,
что тяжко нам не может быть.
…Я не хочу, чтоб грянул гром,
ведь будет некому креститься.
Я вас прошу остановиться
и посмотреть не Отчий Дом.
ПРИЗНАНИЕ
Повисло в воздухе «люблю»,
как облако над озером.
Я луг вам под ноги стелю,
а вы — как небо звёздное.
Дождинки канули в траву,
и облако растаяло,
а вас, во сне и наяву,
не мучает раскаянье?
…Ломает лёгкий ветерок
причёску одуванчика,
и новый вырастет цветок,
всё значимо, всё значимо.
Ответа жду и год, и два,
молчит моя красавица.
И безответные слова
дождями проливаются…
БОГ — С ТОБОЮ
Как ты сказала,
чёрт — со мною.
В заплатах неба — облака.
Латаю серость синевою…
И Бог с тобою,
Бог — с тобою.
Но, право,
жаль мне старика.
***
Когда, любовью ослеплён,
в людском круговороте
иду,
толкая, словно слон,
и что-то, и кого-то,
пусть крутят-вертят у виска,
мол, псих,
что толку…
Пусть. Я бываю в дураках
от счастья только.
СТРАШНЫЙ СОН
Я со своих вернулся похорон.
«Родная, здравствуй!
Прочь гони кручину.
Я снова жив!»
«Алёша, ты смешон.
Раз умер, значит умер.
Будь мужчиной!»
ССОРА
Застыли деревья
гравюрой Мороза.
Бегущей тропинки овал.
И, кажется,
прячет за пазуху воздух
тяжёлые наши слова.
Причудливый хаос
изломанных линий.
Нагая берёз белизна.
На чёрном и белом
рябеет рябина,
впитавшая полутона.
Л.А.
На асфальт упала трещина
тенью птичьего крыла.
Ты, моя родная женщина,
беззащитна и светла.
Я не верую пророчествам,
шарлатанствуют умы.
Жаль им — в скважину замочную
не просунуть головы.
Безрассудством и мальчишеством
кто-то из друзей назвал
песню, что во мне колышется,
он же слов не разобрал.
Ты ершистая и чистая,
как снежинка на брови.
Под чужим под взглядом пристальным —
не могу я о любви.
Уступить Его Сиятельству
Обстоятельству Вещей —
разве это— не предательство?
Не смей!
СЫНУ
Врос ты в меня, сыночек,
тысячью долгих дней.
Как почемучки, ночи
в окна стучат ко мне…
Кажется, что навовсе
ливнями путь размыт.
Будит дождями осень
тех, кто тревожно спит.
Нашей семейной драме —
ты ли виной, малец?!
…Не одиночка — мама,
но одинок…
отец.
БАБЬЕ ЛЕТО
Сиротею с птичьим перелётом…
Бабье лето — явь или обман?!
Тополиной тронут позолотой,
по ложбинам кучится туман.
Бабье лето —
сердце нараспашку.
И твои туманятся глаза.
Ты прости, но отцвели ромашки,
что могли бы счастье предсказать.
Я люблю
деревьев полусонных
грусть и щедрость россыпей листвы.
Паутиной связан невесомой
злой язык всезнающей молвы.
Я люблю.
Ты мне всего дороже.
Обнимаю — рук не развести.
Прирасти ко мне,
как подорожник
прирастает к битому пути.
Разбросает осень на потеху
ковыли
кочующим ветрам…
Ты вернёшься запоздалым эхом —
в лужах лёд
с листвою пополам.
***
Мне снилось,
что вели нас на расстрел.
Меня и сына.
Сын в глаза смотрел.
Как можно было объяснить мальцу,
что не под силу сильному отцу
своё дитя от пули защитить?!
Я говорил ему::
«Ты будешь жить»
Я говорил
«Ты вырастешь…»
И ложь
в одну из конвоирующих рож
вдруг превращалась.
Целился конвой.
У этих жвачных,
не скажу, какой
был взгляд.
А был ли?
Не было его.
они жевали, только и всего.
Потом стреляли в нас почти в упор…
…Проснулся!
Но стреляют до сих пор
и тёмной ночью,
и средь бела дня
в меня и в сына,
в сына и в меня…
ДОВЕРИЕ
Сыночки,
Ромочка и Славочка,
какими будете вы,
дети?
Возить ли вам,
«как предкам», саночки
на горы дней и пятилетий?
А, может, всю дорогу —
с горочки?
И видеть всех,
не видя каждого?
Коль не заметишь
чьей-то горечи,
своя —
обочинами смажется.
…Чем ближе лодка
к речки берегу,
тем он
стремительнее движется.
Нет ничего сильней доверия.
Я верю вам
и этим выживу.
***
Свободен!
Хожу на работу, с работы…
Свободен!
Историю детям долблю…
А слёзы
смывают со щёк позолоту
при лёгким касании слова
«люблю».
***
Счастливый стихов не напишет.
Стихов не напишет подлец.
Счастливый, пожалуйста, тише!
Ах, подлый, уймись наконец!
Меня будоражат начала,
в которых — и тать, и Господь,
но если душа — не случайность —
пусть корчится жалкая плоть.
Я стану и тише и глаже
любого прокисшего дня.
И пусть по улыбкам размажут
меня и друзья и родня.
Займу десять «рэ» до получки,
гитару селом прокачу,
а после, испевшись до ручки,
к любимой в окно постучу.
Она вполиспуга откроет,
обиду словцом утолит.
А после напишется кровью
всё то, что в ту ночь наболит.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
Я,
длинным днём обласкан и освистан,
приплёлся в ночь,
и счастлив, что дошёл.
Нет малой лжи,
как нет и малых истин, —
есть человек
и в малом и в большом.
Чем тоньше год
из календарных листьев,
тем больше груз
незавершённых дел.
…Я в русый дождь
твоих волос душистых
ещё один
упрятал трудный день.
СВЕТЛАЯ ПЕСНЯ
У света на краю
мне пела песни Света.
У света на краю
я Свете песни пел.
У света на краю
хорошая примета —
в Амуре месяц молодой блестел.
У света на краю
вставал туман с рассветом.
У света на краю
дымила синева.
У света на краю
«Люблю» сказала Света.
И я шептал ей светлые слова.
У света на краю
платком взмахнула Света.
У света на краю —
Хабаровский причал.
У света на краю
меня встречало лето,
как я весну когда-то повстречал.
ВПЕРЕДИ — ОКЕАН
Сколько взгляда — дымится Амур.
Берега в облаках и туманах.
Я на палубу на перекур
выхожу по пути к океану.
Чёрно-синюю сопку вдали,
приближая к себе, огибаю.
Повстречавшись, гудят корабли,
а когда я тебя повстречаю?
Чайка низко летит над водой,
острый взгляд, острый клюв — на охоте!
Нам нельзя разминуться с тобой
ни на водном пути, ни в полёте.
Разбиваются капли дождя.
Глубина закипает под килем.
Мой корабль, в океан уходя,
в непогоду мечтает о штиле.
СКАЗКА О СОКОЛЕ
Через море
гордый сокол
сыновей своих
(было трое их)
решил перенести:
заставляло горе.
Несёт он старшего птенца.
Нет морю края, нет конца.
Дерутся волны меж собой,
плюются пеной ледяной.
И сердце сокола-отца—
сжимается тоской.
Вот сына спрашивает он,
вопрос тяжёл, как небосклон:
— Скажи, сынок,
когда состарюсь я,
а у тебя появится семья,
кормить ты будешь старого,
меня?
— Буду! Буду!
до последних дней,—
пищит птенец. —
Перенеси скорей!
— Ты — лжец и трус! —
отец сказал
и когти над морем разжал.
Несёт он среднего птенца.
Нет морю края, нет конца.
Светлеет в стороне чужой.
День начинается большой.
На сердце гордеца-отца —
тоска-тоской.
Вот сына спрашивает он,
неумолимый, как закон:
— Скажи, сынок,
когда состарюсь я,
а у тебя появится семья,
кормить ты будешь старого,
меня?
— Буду! Буду!
до последних дней, —
пищит птенец. —
Перенеси скорей!
— Ты — лжец и трус! —
отец сказал
и когти над морем разжал.
Несёт он младшего птенца.
Нет морю края, нет конца.
Исчезли с неба облака.
Ни всплеска волн, ни ветерка.
На сердце старика-отца —
тоска.
Вот сына спрашивает он.
И это не вопрос — а стон:
— Скажи, сынок.
когда состарюсь я,
а у тебя появится семья,
кормить ты будешь старого,
меня?
— Буду! Буду!
до последних дней, —
пищит птенец. —
Перенеси скорей!
— Ты — лжец и трус! —
отец сказал.
Но когти…
Когти не разжал.
ТЕНЬ
Тень моя
следов не оставляет.
Тень на то и тень,
что без следа
исчезает,
просто исчезает,
не дождавшись Страшного суда.
Думая,
что я расту по тени,
гордая,
довольная собой,
тень моя
(ах, рифму бы по теме!)
не потеет,
следуя за мной.
Я ей вечно
солнце заслоняю,
и она ждёт моего конца.
А того и не подозревает,
что умрёт
с кончиною творца.
ВРАГАМ
Мне кажется,
что спрыгну я с балкона,
с двенадцатого прыгну этажа.
Взлетит на небо лёгкая душа,
земле оставив
бренные оковы.
Зароют их
иль, может быть, сожгут,
но год
законно будут поклоняться.
А вот враги —
те будут улыбаться,
враги,
хотя б покойнику,
не лгут.
Душе слететь бы,
руку им пожать
за искренность,
что близким не под силу…
Враги мои,
придите на могилу,
и разговор наш будет
по душам.
КОГДА РАСКАЧИВАЕТ СЕРДЦЕ
О ночь,
души моей резерв,
ты помоги мне,
помоги мне!
Сверкает звёздочкою нерв
желанья
с жизнью быть взаимней.
О мама,
мне бы так терять,
чтоб это не касалось близких.
Блефуя,
можно козырять,
но от паденья —
только брызги
по сторонам…
По сторонам…
И нету локтя опереться.
Как хочется простора,
мам,
когда раскачивает сердце!
***
А годы мчатся…
Эка прыть!
Но не смирился я.
Мне предложили б повторить,
и повторился б я.
Сказал бы:
«Возражений нет.
Обиды?
К чёрту их!
Живую воду дайте мне,
но прежде —
Мёртвую».
***
Жизнь моя,
ты вся наперекос.
Неудача…
Снова неудача…
Всё о том, что так и не сбылось…
Всё о томи…
Я не могу иначе.
Лист озябший под ноги упал.
Миг паде…?
Нет.
Всё-таки, полёта!
Так легко идти.
«А наступать?» —
слышу я,
как спрашивает кто-то.
Ветка клёна вновь оголена.
По лицу хлестнёт —
я снова крайний.
Жажда жизни не утолена,
если память
радует и ранит.
Н.РУБЦОВ
Не сочинял — пророчил.
Стихи,
почти что каждый,
не точкой —
многоточьем
заканчивал отважно.
…Спокоен лес замшелый,
как деревенский вечер.
Горит рубцом на шее
закат за тихой речкой…
ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
Мне говорят:
«Здоров, как бык!»
Хоть грубо,
но зато уж точно.
И редко кто
под оболочку
из вас, друзья мои, проник.
Я буду петь и говорить,
пока не кончится усталость.
Я знаю, не дадут стать старым,
слова, горящие внутри.
Струною первой оборвусь,
но не умрёт моя гитара.
На ваше «бис!» ей будет парой
тот парень,
в ком я повторюсь.
Он на развилку трёх дорог —
столетья канули — как вышел.
Никто на крайнюю не вышиб,
он просто иначе не мог.
И падал конь, пустел колчан,
в лохмотья — царская одежда.
На тетиве — одна надежда,
и высока и горяча.
Ему, я знаю, повезёт,
и он придёт с хорошей песней.
Случится — и на Лобном месте
он перед вами пропоёт:
«Держала жизнь меня в руках.
Не обожглась, не обронила.
Ещё нужна такая сила,
как у Ивана-дурака!»
1980
ТИРЕ
На старом дубовом кресте —
две даты.
Тире между ними.
Его,
чьё не названо имя,
вся жизнь поместилась в черте.
И не было в мире и нет
рассказа, чем этот, короче.
В тире и моё многоточье
сольётся за давность лет.
Оно между нами, как мост.
И мост этот,
верую,
вечен.
Над нами сливаются в Млечный
далёкие капельки звёзд…
Без имени крест.
Бугорок
почти что сравнялся с землёю.
Укрыт он опавшей листвою
от холода,
что недалёк.
А вот и снежинки летят.
Деревья без шапок стоят…
ПОГОДА
«Какая погода на дворе?..»
Б.Чичибабин
Очень средняя погода:
ни зима, ни осень.
Нынче б сквозь толпу — к народу,
поздно будет после.
Очень средняя погода.
Луг ли? Лес ли? Поле?
Страшно, жутко в среднем роде.
Средний — значит болен.
Очень средняя погода —
овощ из теплицы.
Превращаем лица в морды,
веря морде в лицах.
Очень средняя погода.
С наций лепим наци.
Тело голое — под орден,
чтобы сердцем бряцать!
Очеь средняя погода.
Съел туман дорогу.
Нанче б сквозь толпу —
к народу,
поздно будет к Богу.
ЧЕРНОВИК
***
Что такое банки
на спине страны?
Это — с лета — санки,
валенки —с весны.
ОГОНЬ
Отец двоих детей,
гляжу на сыновей…
Нам в сложный век родиться выпало.
Ошибку совершил великий Прометей,
что людям дал огонь без выбора:
вояке и жнецу,
глупцу и мудрецу…
И, помня Прометея мужество,
мы этот дар несём
от старика к юнцу,
ликуем
и немеем в ужасе…