Из цикла статей о русскоязычных поэтах Финляндии:
Наталья Мери. «Я – везде, я – нигде…»
Посвящаю отцу
«Тоска по родине! Давно // Разоблаченная морока!» – с горькой иронией и в тоже время с неизбывной тоской произнесла Марина Цветаева, после тяжких мытарств и потерь вынужденная оставить Россию. А вот как быть, если ты в ней только родился и уже в полугодовалом возрасте был лишен возможности жить здесь, как случилось это с поэтессой Натальей Мери? Что же, получается, тогда и тосковать не по чему, раз, по ее признанию, «незнакомо мне чувство отчизны». Но читая ее книгу «Я – везде, я – нигде…», убеждаешься, что даже при таком раскладе судьбы чувство Родины и тоска по ней удивительно парадоксальным образом живут в человеке, ничуть не утихая в далях времени и пространства. Наоборот, словно прямо пропорционально им, только усиливаются. Видимо, оно, это «чувство отчизны», впитано нами с молоком матери, заложено в наших генах. Но проступает и живет в душе и в судьбе каждого по-своему.
Итак, по не зависящим от нее обстоятельствам жизни Наталья Мери совсем младенцем покинула Родину. Далее были Алжир, Каир, Эстония, Финляндия… И всегда, еще, наверное, неосознанно, и тем более верно, в душе была Россия. Это с годами придет осознание, что забыть ее нельзя, равно как нельзя отречься от заведанной свыше судьбы. Россия – это судьба. В таком измерении она мыслится поэтессой. Поэтому куда бы ни повернул ее жизненный путь, она «собирала повсюду частицы // размельченной судьбины» своей. И «чувство отчизны» становится равным формуле «я – везде, я – нигде». Так через весь мир происходит приобщение к России, а через нее – ко всему миру. Таковы дали Родины.
Их необозримость приводит автора к обращению к поэтике «невыразимости», в свое время блестяще явленной Тютчевым. Его имя в разговоре о поэзии Натальи Мери не случайно. Он, как мы помним, тоже долгое время провел за пределами своей родины, что дало ему в полной мере прочувствовать истинную бездну тоски по ней и духовным зрением прозреть ее безграничные пространства. Ее – и Родины, и тоски. Не тоски по родине, а именно Родины-тоски. И кому, как ни Тютчеву, с полным на то правом было дано выразить всю «невыразимость» этого «чувствопонятия»:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.
Возвращаясь к Наталье Мери, отмечу, что ее образ Родины романтически идеализирован. На пути к ней, душа поэтессы всегда устремлена ввысь. Корни этого порыва следует, видимо, усматривать в ее детстве, когда, кстати, и пошли первые стихи – в восьмилетнем возрасте. «В школе, на уроке музыки, под нежную мелодию стихи сами полились на бумагу», – как пишет о том во вступительном слове к книге «Я – везде, я – нигде» Н.Б.Покровский, приводя эти самые первые стихи Мери: «…Как хорошо сейчас где-то в саду сидеть // и под ночные звуки нежную песню петь…». Детскому сознанию вообще свойственно восприятие действительности как некоего мифа, окрашенного в цвета идеала, окруженного ореолом мечты. В стихотворении «Голубая кровь. Сонет» Наталья Мери, словно определяя истоки своей жизни и творчества, пишет:
Девчонкой светлоглазой, златокудрой
парить любила в облаке мечты:
принцессой небывалой красоты
хотела стать, а не монашкой мудрой.
Разговор об образе Родины в стихах Мери напрямую связан с определением особенности ее мироощущения: при всей романтизации-идеализации действительности, идущей из детства и укорененной во «взрослой» жизни художника, ему свойственна крепкая связь с земной реальностью. Нежелание отрываться от земли идет, на мой взгляд, от постоянного ощущения своих корней, почвы, от памяти родины и надежды ее обретения – не в мире мечты, а в реальной жизни, от нежелания окончательной утраты светлого образа, сопротивлением чему проникнуто все творчество поэтессы. Мери пытается связать, «примирить» «земную» родину, с которой утрачена связь, с родиной «небесной», созданной воображением художника и откристаллизовавшейся в идеал. Наиболее ярко этот порыв явлен в стихах: «Душа к березам приросла, // в их кронах разметалась». Но ощущение внутреннего противоречия, душевного надлома, некоего разрыва между мечтой и действительностью, «небом» и «землей» остается: «Я попрощалась и ушла, // а сердце там осталось…».
Терзания души, обремененной земным, конфликт между тем, что есть, и тем, что должно быть, постоянные размышления о смысле, точнее, о бессмысленности существования вне родины, минор, тоска – все это не от чувства ли утраты корней с Родиной, с родиной изначальной, от отлученности с ней. Хотя при этом следует подчеркнуть, что ни малейшей зазоринки между «небом» и «землей», тем, что есть и чего желается всем усилием воли, – нет: «кажутся бессмысленными время // и расстоянье между мной и мной». То есть тем что «мной» «во мне» (созданный воображением, мечтой идеал, образ «небесной» родины) и «мной» «во всем» (земная реальность).
Конфликт между «тем» и «этим» чувствуется больше на уровне подсознания. Физически ощущаешь трудности от того, что это подсознательно чувствуемое, едва осознаваемое столь же едва поддается словесному оформлению, выражению. Оно больше видится духовным зрением и, из-за почти лишенности реальных, земных примет, мыслится лишь на уровне отвлеченностей. Выше, в размышлении о Родине-тоске Тютчева, у меня возникло слово «чувствопонятие». Оно очень уместно и в разговоре о духовных устремлениях Натальи Мери: «Пытаясь выразить то, // что невыразимо» (читай: в надежде обрести утраченное земно-реальное, почву) – «смотрю на прошлое», – пишет автор в стихотворении «Невыразимое». Напряжение духовного зрения автора, пытающегося прозреть мрак, туман, дымку прошлого, глубоко скрытого в памяти, прозреть бездны души хорошо отражает удачно найденная метафора светотени, давшая название циклу из 4 стихотворений.
Романтизация-идеализация образа Родины и шире – жизни вообще ведет автора к обращению к арсеналу образно-художественных средств периода романтизма. Так, у нее часты сочетания словосочетаний «существительное + существительное в родительном падеже», как, например, жизни срок, печаль утраты и др. Для поэта важна понятийность, «знаковость» в смысле обозначения реалий-понятий, а не признаковость. Отсюда стремление к обобщенности, причем в такой степени, которая уже граничит с отвлеченностью и то и дело переходит в ее качество.
Чувством лишенности почвы, опоры, разрыва с родиной продиктовано, как мне представляется, обилие отвлеченных метафор в стихах Натальи Мери: мировая вода, жизни утро и др. Эти метафоры – романтико-символического характера. Они лишены своей материально-зримой сущности, реалистичности, а мыслимы на языке понятий-чувств, становясь некими «знаками» родины.
Такой же «знаковый» характер обретают в стихах поэтессы даже, казалось бы, самые же что ни на есть конкретные образы: «Россия. Осень. Лопухи. // Репейники в два метра». Но они в контексте стихотворения и в свете всей книги воспринимаются не столько как реальные приметы действительности, сколько как «знаки» Родины – идеальной по своей сущности. Отсюда в процитированных строках перечислительно-номинативная структура стиха: реалии только обозначаются, но для возникновения и реализации «чувства отчизны», мечты этого вполне достаточно. Эти реалии оказываются наиболее «зримыми» понятиями, на которых зиждется память о родине со всем связанным с ними комплексом чувств, представлений.
Их зримость поддержана и звукообразами: «Писала первые стихи // под шум листвы и ветра». Они отражают музыку души поэтессы, окрашивающую все в «чувственные» краски и тона: «далеко безмятежное лето, // что сердцами, сердцами согрето». Вспомним, что под музыку было написано и первое стихотворение поэтессы. Музыка вывела юную душу из земной реальности в мир воображения, духа. Здесь нужно искать еще один исток порыва ввысь и вдаль. Может быть, еще и поэтому, вкупе с чувством утраты родины, Россия познается, прежде всего, чувством, где-то даже интуитивно, и само это чувство приобщает поэта к ней: «Я сегодня пьяна ностальгией // по тебе, дорогая Россия».
Обращение к поэтике романтизма, особенно – раннего, выражается у Мери и в многообразии романтических мотивов в ее стихах. «Сквозным» мотивом антитетичного сопряжения духа и тела, «неба» и «земли» пронизано стихотворение «Я – дух, томящийся в застенках тела…» – и по стилистике, и по интонации, по образности, по настроению воскрешающее в памяти стихи первых русских романтиков:
Я – дух, томящийся в застенках тела,
мне скучно и темно в моей тюрьме.
Я б эти цепи разорвать хотела,
не покорившись жизни и судьбе!
Я – пламень в ледяном дворце приличья –
сгораю, толщу льда не растопив,
тоскую от людского безразличья
и угасаю, срок свой искупив.
Но – в конце – прорыв в сугубо свое, «судьбинное», в сердце выношенное:
Я – плоть от плоти крошечной вселенной,
сливаюсь с каждым камнем и цветком,
почувствовав на краткое мгновенье,
что я нашла долго желанный дом.
Мотивами романтического томления по идеалу, тоской проникнуты многие стихи Натальи Мери. Порой они приводят поэтессу к столь же «романтической» эсхатологии – мыслям о конце света:
Неизмерима и непрерывна
цепь заблуждений,
проблесков сознанья,
страх, ненависть и созиданье
будущего в ожидании замедленной
кончины мирозданья.
Но не скатиться в бездны крайнего пессимизма помогает свет того самого «чувства отчизны», согревающего душу человека, – его веры, его опоры, его божества. Поэтому в своей «Молитве», посвященной матери (!), Наталья Мери и обращается к Родине. Стихотворение очень показательно в свете всего сказанного о книге «Я – везде, я – нигде…», поэтому остановлюсь на нем особо.
Начинается оно с обозначения идеально-идиллического мотива, являющегося отражением детского ощущения Родины, какой-то чуть не генетической памяти о ней: «В розово-сиреневом, летнем палисаднике // пить бы чай малиновый с милыми детьми». И – следом, сразу же – столкновение с реальностью, с судьбой: «А Судьба назначила быть бездомной странницей, // Ею уготованы пасмурные дни», где «пасмурные дни», при всей своей, казалось бы, конкретности в связи с «летним палисадником», становятся отвлеченной метафорой тоски, утраты, обреченности. Но вот возникает «знак» Родины: «зябнущие березы» (почти совсем как у Цветаевой, хотя у той – рябина: «…если по дороге – куст // Встает, особенно – рябина…») – и полилась молитва:
С наступленьем вечера – к Ангелу с молитвою,
пусть коснется бережно трепетным крылом.
Голосочком ласковым, убаюкав сказкою,
успокоит душеньку долгожданным сном…
Так избывается боль-тоска, и душа приобщается к Родине – к самой заветной Истине.