Вжик, вжик, вжик. С вами щедрый Симха – слуга народа. И я люблю этот народ, который спешит, торопится, несётся мимо меня ежедневно, даже не обращая на меня никакого внимания. Зато я успеваю разглядеть каждого. И возлюбить каждого из вас. Ближний – это лишь зеркало тебя самого. Если твой лик чист, то образ, который ты видишь перед собой, не будет иметь изъянов. Но если ты смотришь на ближнего и видишь в нём недостатки, то перед тобою предстоит твоё же собственное несовершенство: тебе явлено, что именно в тебе самом нуждается в исправлении.
Не кровные узы объединяют в истинную семью, но радостное внимание к жизни друг друга. Не часто члены одной семьи вырастают под одной крышей. В соседнем дворе жили Борис Израилевич и Бэла Павловна. Но поскольку окно их кухни выходило в наш двор, то считалось, что они живут в нашем дворе. И их дочь Мэри, и их сын Изя.
Перед их домом росли два больших клёна. Изя летом, в жару любил залезать на один из них, укладывался на большую ветку и читал книгу. Мы, босяки, прыгали внизу и просили его покатать на велосипеде. Изя катал нас на раме. Попе было больно, но дух захватывало от шумящего ветра в ушах, скорости и ощущения полёта.
Помните, как у Гоголя: «Какой же русский не любит быстрой езды?» Сколько философских измышлений мы выслушивали на эту тему! Сколько сочинений было написано! А вот скажете: «Какой же еврей не любит быстрой езды?» – и сразу возникают совершенно другие ассоциации, как в старинном анекдоте:
Еврея на машине останавливает инспектор ГАИ:
– Вы почему превышаете скорость?
– И какой же русский не любит быстрой езды?
– Ваши права?
– Ой, я вас умоляю, какие права у бедного еврея?
И ту вы начинаете про себя спорить о чём-то сами с собой, доказывать что-то самим себе. И всё это при том, что вам самим таки ясно, что суть этих дебатов в корне ничем не отличается от сути спора о том, как правильно говорить: «мишпохэ» или «мишпуха». Тише идиш – дальше будешь. Что вы на это скажете? А hиц ин паровоз! Вжик, вжик, вжик…
«A hиц ин паровоз!» – восклицает мой дед Яков. Он сидит во дворе на скамейке и читает газету.
– Зейдэ, что такое Биробиджан? – спрашиваю я. Дед не реагирует. Я повторяю вопрос. Дед резко убирает газету:
– Шваг! Фармах дэм мойл! Ты видишь, я занят! Ему надо знать, что такое Биробиджан! Это форменное безобразие, это сталинская насмешка. Чтобы я от тебя этого слова больше не слышал! Пишерке…
Только много лет спустя, мне стала понятна соль анекдота, так возмущавшая деда Якова:
Срочная телеграмма в Биробиджан: «Организуйте колхоз». Ответ в тот же день: «Колхоз организован, высылайте людей». А hиц ин паровоз!
В этом дворе, под этими клёнами я взял первые свои гитарные аккорды. А вы думали – в этих руках держится только метла? А hиц ин паровоз! Здесь я стал сочинять и петь свои еврейские песни. Как это произошло? С чего началось? С кончины отца. Это было моё первое «взрослое» потрясение, личное. Потрясение уже состоявшегося человека, который перестал рассуждать по-детски, что папа и мама – это навсегда. И я стал многое понимать. Точнее – начинать понимать.
Оказывается, мы с отцом совсем не были «друзья»! Нет-нет, мы не были врагами, но у нас всегда были некие практические деловые взаимоотношения. Он был – глава (не начальник – глава), я был – помощник. Почему именно так? Потому, видимо, что он прекрасно понимал: всю необходимую житейскую мудрость, культуру и полезные знания закладывал в меня более успешно и гораздо мудрее мой дед – его отец. Миссия отца – сохранить это во мне и не дать «рассыпать по дороге». То есть, дед меня «собирал в путь», в который я отправился с отцом. И вот его не стало… Я с ужасом понял, что мой отец никого «не собрал в путь!» Но я-то знаю, что ему это было необходимо, и знаю – как бы он «снарядил» внука. Это «Знание» стало появляться в моих песнях. Потом, когда у меня появился сын, прояснилась суть – «для чего» я сочиняю еврейские песни. Дай Бог, чтобы он «не рассыпал» по дороге. Как я рассказал сыну про своего деда? Прежде всего начал с того, что он носит его имя. А дальше – «Песня про Яшку-скрипача».
Сейчас дедова скрипка (да-да, именно эта скрипка) в целости и сохранности у меня дома. Висит на стене. Дед подарил мне её, когда мне было лет 5-6, вот только скрипач из меня не получился.
Скрипка. Она хранила его всю жизнь. И он её хранил, как часть самого себя. Со скрипкой он нёс своё Знание. И отдал её мне. И своё Знание дед отдавал только мне – самому младшему, последнему внуку. Может, и мне эта скрипка всю жизнь помогает, присутствуя рядом, в моём доме? От чего-то спасала, на что-то вдохновляла – просто, я этого не знаю. Я не знаю ещё очень многих вещей, но помню – ярко помню – как она звучала в руках моего дедушки Якова.
Он очень мало рассказывал о себе. В то «безвременье» не стоило много рассказывать. Родился в Одессе, в семье одесского биндюжника. Что может дать своим детям одесский биндюжник? Только право выбора. Дед хотел учиться – и он учился, всему и помногу. Трудно было. Зачем об этом говорить? Лучше сыграть нигун…
И был он «врагом народа». Потому что не сумел понять советскую власть. И долго за это сидел. Но рядом, слава Богу, были скрипка и Знание. А советскую власть он просто перестал понимать до конца своих дней. Ну, стоит ли об этом говорить? Лучше рассказать майсу:
Жил-был фараон. И стало ему плохо. Пригласили врача-перса. Тот посмотрел фараона и говорит: «Надо ставить клизму». Фараон возмущённо: «Как! Мне – фараону – клизму?!» Врач говорит: «Да». Фараон: «Повесить!» врача повесили. Пригласили врача-грека. Врач внимательно посмотрел фараона: «Надо ставить клизму». – «Как! Мне – фараону – клизму?!» – «Да». – «Четвертовать». Грека четвертовали. Пригласили врача-иудея. Врач внимательно посмотрел фараона. «Вы знаете, таки надо ставить клизму». – «Как! Мне – фараону!» – «Нет. Мне». И поставили врачу клизму. И фараону таки стало легче. И вот, с тех пор, как только фараонам плохо, всем иудеям вставляют клизму.
А ещё была война. Штрафбат. Да, смыл кровью – осколок «порвал» руку. А немцы во время оккупации на глазах у всего украинского села убили сына – первенца Эрнста. Слава Богу, остальные спаслись. Зачем это вспоминать?.. Дед был великим мудрецом. Он загораживал меня, мой хрупкий детский мир от всех бед своею маленькой скрипкой и своим Знанием. Он упрятывал меня от глупого времени в музыку, сказки, байки, анекдоты, притчи и в непонятные зачастую иератические письмена. Господи! Он знал, что его горе меня ничему не научит, ибо это горе – его горе, и оно ушло в прошлое. Моё будущее есть только в вечных, непреходящих истинах – в музыке, в слове. И он отдал мне свою скрипку. Когда я держу её в руках, то представляю и тачку, которую дед таскал в ГУЛАГе.
Однажды я спросил деда (он был уже совсем старый): «Зейдэ, вот ты всё знаешь. Все к тебе ходят за советом. Почему ты не стал раввином?» На что дед ответил: «Э-э, так было бы скучно. Все бы говорили: – Вот, он раввин, поэтому всё знает. – А так люди говорят: – О, он скрипач, но всё знает!
Нашего двора уже давно нет. Нет тех домов. Остались только два старых коренастых клёна. Сейчас они не кажутся такими большими. И каждый раз, проходя мимо них с метлой, я останавливаюсь и вспоминаю наш двор. «Хороша советская власть, – сказал бедняк и заплакал», – причитает бабушка Бэла. «А советская власть плохая? – пристаю я, – почему бедняк заплакал?» «Ша, штил! – говорит бабушка – Он, наверное, вспомнил что-нибудь своё». Так вот и жили мы. Годы шли, вбивали в нас опыт и боль тысячелетий рассеянья. Брали мы в жёны женщин из местных племён. Выросли у нас дети, красивые и умные. Любимые. А hиц ин паровоз! Поживём ещё, покрутимся, поскрипим, как та старая пластинка. Вжик, вжик, вжик…