У последнего края: размышления о лирике Юрия Кузнецова
…Я погибаю
Самый первый в последнем ряду.
Ю.Кузнецов
Читая стихотворения Юрия Поликарповича Кузнецова, нельзя не поразиться тому, как резко может измениться ракурс поэтического зрения, позволяющий увидеть мир с совершенно неожиданной стороны. А ведь это, наверное, и есть условие существования истинной поэзии – способность видеть мир необычным, свежим, первозданным, открывать в обычном нечто новое, неведомое. Это каждый раз сродни сотворению мира, рождению чуда жизни. А настоящее чудо – оно всегда неожиданно.
Этой неожиданностью, внезапностью словно заражены и поэтические образы Кузнецова: «неожиданно кактус расцвёл» или дождь «внезапно стал косым» и «всё стало косым под косым дождём: // Забор, горизонт, холмы, // И дом, потемневший мгновенно дом, // И мы перед ним, и мы!». Вот эту «неожиданность», «вдруг», «внезапность» я склонен считать ключевой чертой стиха поэта. На этом держится разрешение его произведений, отдельных стихов, образов, сюжетов, ситуаций. Даже такие классически поэтические константы, как жизнь, душа «разрешены» Кузнецовым в совершенно необычной творческой манере, как, например, в стихотворении «Бабочка».
Но разговор о поэзии Кузнецова хочется начать с «нашумевшего» в своё время, не единожды процитированного критиками и литературоведами стихотворения «Атомная сказка», в котором нашла отражение самая «болящая боль» автора – раздумья о пути развития цивилизации, его оценка. Поэт приходит к неутешительному итогу, видя его в самоуничтожении человечества, не только физического, но и духовного, связанного с утратой истоков, корней, ценностей семьи, любви, красоты, чуда. То есть всего, что составляет идеально-духовную сущность человеческого существа, его основу основ. Это ничто иное как изничтожение человеком самого себя, доведения до состояния, при котором невозможна какая-либо самоидентификация. Прав Рустем Кутуй: «Расщепив атом, человек расщепил самого себя». О той же проблеме научно-технического развития – стихотворение «Отцепленный вагон». Кажется, всё куда-то идёт, «развивается», но на самом же деле – стоит на месте, оборачивается мишурой, видимостью, самообманом – вселенским по своему масштабу.
Кузнецов строг, определён в своих поэтических итогах. Его лирика – целенаправленна, конкретно направлена. Видимо, поэтому многие стихотворения – с заглавиями. Но это, как ни странно, не сужает поэтической мысли (мол, речь лишь о том предмете, что в заглавии), а наоборот, даёт свободу, широту интерпретации, так как проблемы, поставленные Кузнецовым, не могут быть однозначно решены из-за своей сложности, глобальности. Да собственно, они однозначно и не решаются. Разрешение может быть лишь на уровне чувства, эмоции, так сказать, «пафосно». Мысль же, в конечном счёте, остаётся открытой и по-прежнему тревожащей своей неразрешённостью и «неразрешаемостью».
Сказанное целиком применимо к стихотворению «Снег». Что скрывается за заглавным образом? Однозначно этого не определишь. Это и природное явление, и некое предопределение, судьба, и ещё что-то, напоминающее об истинной сущности человека. И ещё – что-то неопределяемое, но таящее в себе некий знак свыше, некая божественная сущность, которую до конца познать и обозначить одним понятием невозможно. Можно лишь прочувствовать, прикоснуться душой, но что так до конца и останется непознанным. Кажется, чтобы определить снег Кузнецова, мало будет всех поэтических интерпретаций, данных русскими поэтами на всём протяжении развития русской лирики вплоть до наших дней.
Другой пример – стихотворение «Змеиные травы». Образ поезда сразу сопрягается с не «предметными», а духовными, морально-нравственными значениями, причём большого масштаба. Финал же стихотворения характеризуется устремлённостью поэтической мысли в глубины духа. Стихотворение развёртывается в пространстве самоуглубляющейся мысли, эмоционально доведённой до своего предела, одухотворённой внутренним поэтическим светом. Здесь образ гудка, при всей его внешней, сюжетной мотивировке, ещё и некий сигнал свыше, чем-то, может быть, близкий известному чеховскому колокольчику, хотя им не исчерпывается, Это, может быть, и сигнал всему человечеству о человеке, о человечестве. Кстати, здесь поезд в его общечеловеческом смысле близок рубцовскому поезду из стихотворения «Поезд» – по тому же апокалипсическому настроению, по «эсхатологической» настроенности и устремлённости автора, пронзительности звучания. Вообще, связь Кузнецова с Рубцовым – в чём-то даже генетическая, что проявляется порой в прямых реминисценциях, как, например, в стихах: «Отказали твои пистолеты, // Опоздали твои поезда» (ср. с рубцовскими «Пролетели мои самолёты, // Просвистели мои поезда»). В стихотворении «Водолей» поезд становится чем-то эпохально-сакраментальным, сродни «стальному коню» НТР, цивилизации, увозящего человека прочь от его прошлого, от его корней. На исходе, на последнем краю, на грани – таково состояние человека и человечества в стихах Кузнецова. На краю ощущения вселенской катастрофы, накануне последнего дня держится вся его поэзия. Сейчас все твердят о конце света, который, якобы, должен наступить в двенадцатом году. Читая стихи Кузнецова, ловишь себя на мысли, что оно уже давно наступило...
Край, грань, бездна, пропасть – наиболее повторяющиеся слова в лирике поэта: «бездны меж нас прошли»; «От зноя в душном воздухе иглится // Седая грань…»; «На полпути почуяв пропасть … Прости грядущего жестокость: // Оно придёт, а мы умрём»; «край света – // На Руси он за первым углом». А бездна – это пустота, пустыня, дыра. В стихах то и дело возникают «пустые» образы, веет «ледяной пустотой»: «вам никогда пересечь не удастся // Пустыню, в которой блуждал я до срока…»; «раздражённые гады морские // Возникают из тёмных пустот»; «дыры российской земли»; стихотворения «Пустынник», «Пустой орех». «Мир треснул», – констатирует автор. Такова его эсхатология. С годами ощущения конца света лишь усиливаются, выливаясь в лейтмотив мглы-тьмы: «однажды высокая мгла, // Затмевая высокое солнце, // На цветущий подсолнух легла. // Цвет померк…». И даже светочу русской литературы Гоголю невмочь преодолеть вселенскую «ночь»: «Он вперялся очами по тьму, // Но не вынес великого мрака…». «Из мрака во мрак», – таким предстаёт путь человечества. Поэтому и спустя более чем столетие со времён Гоголя поэт возглашает: «Во тьме твоей, двадцатый век, // Не исследить печали!».
Но это – глас вопиющего в пустыне. Да и заглушается он то и дело ужасающими, неистовыми звуками – невыносимым для души человеческой воем, визгом, свистом: «воздух визжит», «ветер свистит сумасшедший», «бездна воет», «чёрт свистит». А вот в «Балладе о старшем брате» «с воем и свистом» проносится поезд. Уж не тот ли это самый выше упомянутый поезд? Здесь явно «рубцовский стих угрюмо шевельнулся»: «Поезд мчался с грохотом и воем, // Поезд мчался с лязганьем и свистом». Это звуки сродни звукам, раздающимся при конце света, всемирной катастрофе. Поэтому они связываются с мотивом смерти, как в стихотворении «Улыбка старого скопца», где персонаж «свистнул так, что мир поколебался».
Чем-то извечным, угрожающим жизни, чем-то из глубин мифических времён, кожей прочувствованным как враждебное полнятся стихи Кузнецова. Много в них тайного. Не в силу быть осознанным человеком, оно воплощается в ряде произведений в фантастические, порой фантасмагорические, навязчивые своей необъяснимостью образы, вызывая непреодолимую тоску. Может быть, здесь корни повального пьянства на Руси? По крайней мере, это исток, по Кузнецову, «русской мысли»:
Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.
День минул. Проходит два дня.
Без ветра на дереве мечется.
И взяло сомненье меня:
Мерещится иль не мерещится?
Поют, опадая, листки.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски…
Так русская мысль начинается.
Такова извечная тоска загадочной русской души. Тоска по непознанному, от ощущения некой неизведанной тайны, попытки её осознать, разгадать. И эта тайна – велика есть, «разгадке жизни равносильна» (Б. Пастернак). И, видимо, смерти – тоже: «тьма шевельнулась во мне». Вот оно – извечное, глубинное подсознание, составляющее основу основ поэзии Кузнецова. А может быть, тайна Бытия не стоит и выеденного яйца: ну, качается ветка и качается; ну, опадают без ветра листки – и что? Было это и пребудет до и после тебя. Но – такова уж загадка русской души, русской мысли: печалиться, тосковать по неведомому, плакать, рыдать, что уже само по себе – свидетельство наличествования этой самой души в человеке: «Когда я не плачу, когда не рыдаю, // Мне кажется – я наяву умираю».
Этот плач, эти рыдания – от чувства всеохватной безысходности, неисчерпаемой тревоги, безмерной боли, составляющего стержневой пафос лирики Кузнецова. И ещё – от беспросветного одиночества: «Одинокий в столетье родном, // Я зову в собеседники время» – таков его масштаб. Это не только одиночество, искони свойственное «русскому сердцу», которому «везде одиноко». Это вселенское одиночество: «Земля одна, и ты один». Ключевыми эпитетами в стихах поэта оказываются одинокий и страшный.
Душевный разлад, тревога, рвущая душу боль столь сильны, что сопротивляться им даже такому крепкому поэту, как Юрий Кузнецов, оказывается подчас не под силу. Этим, тем, что у самого поэта уже «дух разбит», как у персонажа стихотворения «Строитель», я и объясняю себе некоторое ухудшение качества поэзии Кузнецова с конца 80-х годов. Порой под его пером возникают «пустые», «голые» стихи – так даже в творения Мастера проникает пугающая пустота, выражающаяся прежде всего в том, что у стихотворца в 90-е гг. появляются слабые, ложно-пафосные, мёртворождённые стихи, каковыми я считаю «Солнце родины смотрит в себя…», «Захоронение в Кремлёвской стене» и несколько других. Это стихи на «злобу дня», «слово нагишом», «литература самомненья», от которой в 90-е оказались незастрахованы даже основательно стоящие на ногах авторы. Но настоящий талант заключается ещё и в том, что он способен, как Кузнецов, прозреть, признаться в том, что «говорит некстати». И поняв это, выйти на новый виток своего творческого развития, свидетельством чему являются созданные на излёте судьбы поэмы Юрия Кузнецова. Но это уже тема другого разговора…