- Сто-ой!.. Сто-о-йй! - Сначала нам казалось, Вовка летит с неба: руки растопырены, как у парашютиста в затяжном. Ничего удивительного: склон горы сливался со склоном облаков и мы видели то, что видели. Потом - казалось, что это лыжи, как необъезженные лошади, всхрапнули и понесли, пытаясь сбросить, содрать неуютного седока, соскрести его со своих, плоских спин... Не тут-то было!
И опять:
— Стой!.. Сто-о-йй! - Кому он кричал? Себе - пикирующему под углом в пятьдесят градусов? Лыжам - взятым напрокат, у Констаныча, нашего физрука, он же - воендел, он же трудовик, он же руководитель всевозможных секций и кружков подотчётных отделу ДОСААФ райОНО. (стрелковый, бокса, многоборья и прочая, и прочая... — разностороннего уклада был, человек!
Ну так вот... Лыжи были охотничьи - в два раза шире беговых, потому и вели они себя, как норовистые кони - тесно им в лыжне, накатанной десятиклассниками, двоюродными братьями - Петькой да Санькой Дремасовыми. Кроме них никто не осмеливапся скатиться с Красной Горки! Ну и вырвались, и поскакали по целине, по невысоким, но частым - промежуткам, в полтора-два метра — снежным дюнам. Как по доске стиральной!
- Сто-о-йй! Бляха муха! - Перекошенный рот его,
менял очертания петлёй лассо ковбоя на лету. А может орал он кучерявой, с дермантиновым верхом, шапке-ушанке, не отстающей и весело подскакивающей рядом, в такт с полусогнутыми коленками-амортизаторами? Нет, всё-таки лыжам, потому что они начали сикать!
В прямом смысле — со страху! У них, в загнутых ушках (носках) - дырочки для верёвочек. Верёвочки, другим концом подвязываются к поясу, чтобы при широком шаге, на охоте, лыжи от охотника не убегали. Ну так вот... сейчас нет верёвочек: лыжа влетает в дюну, а под корочкой снег - сухой, мелкий, как песок. Он и пролетает в дырочку, да и прямо в лицо, струйкой... Ох-ти, ёкэлэмэнэ!
Не задалось сразу: минут двадцать назад, никто и ничто - не предвещали... Вовка тяжело залез на пол-горы, с лыжами и палками в руках, до обусловленного места. Сбоку, виднелась терраска (небольшая глиняная наползень). Она, красноватым пятном выделялась на снежном фоне. На терраске легко можно было обуть лыжи. Вовка вдвинул носы валенок в кольца широких креплений, завязал лямки от старых вожжей на простой узел, сзади, в запятках и в два шага встал поперёк лыжни. Затем в прыжке, развернулся под прямым углом и оттолкнуся. С этого и началось.
Оттолкнулся и... остался без палок! Они, без колец, провалились глубже, чем следует и, зажатые плотным, снежным намётом, выскользнули из мокрых, с наледью, варежек. Тут-то и вякнул он, вначале неуверенно, вполголоса, потом громче, а уж под конец - благим матом:
- Сто-ой!.. Сто-йй, падла!.. Ссука! Ку-у-рва! - Да где там!.. Иноходцы неслись, теперь уже - ясно куда: прямо на тёть Нюрин сарай! А мы, между лыжнёй и сараем, во все глаза ждём, каким боком, всё это - выйдет.
А вышло так: сарай не сарай, а бревёнчатый хлев с коровой и овцами. На него и неслись наши мустанги с орущим гаучо! И ни свернуть, ни спрыгнуть! Да не убиваться же! Вот наш ковбой и начал валиться назад, на спину. В это время сугроб, подметённый заботливыми ветрами к сараю, изящно выгнул спину и оборвался в метре от стены, на уровне третьего или четвёртого звена сруба: снег...пыль...вихрь! Удар-р!
Мы кинулись к взметнувшемуся взрыву, суетясь и толкаясь. Откинули лыжи... без Вовки! Где он?..
Смотрим: в одном из брёвен, собранное в гармошку, пальтишко, а из воротника - вихры Вовкины и сам он, вбитый в стену, по самые подмышки! Мы - тащить - никак! Я побежал через ворота, во двор. Рванул на себя широкую, косо висящую дверь - благо - сам недавно лёд отдолбил!
Мы с Вовкой жили у моей, родной тётки на квартире...
Овцы сбились в угол, в кучу, плотно прижались к яслям. Корова, как американец в кино, невозмутимо, размеренно жевала жвачку. Пообвыкнув к темноте, увидел обвисший, голый живот, штаны и, двух огромных серых гусениц с усами, изгибающихся, в разные стороны.
За стеной - то тихий стон, то сдавленный смех. Слышалось: и то, и другое - сквозь слёзы!
Схватил я Вовкины валенки, с обрывками креплений в охапку, как вязанку дров, приподнял. Ребята за стеной, потянули и выдернули его, как морковку. Я направлял валенки, чтоб не слетели.
Оказывается, в одном звене - пропуском - было сделано оконко, размером двадцать-на-тридцать сантиметров. В зиму, оно затыкалось, какой-никакой, рваниной - в данном случае, половинкой, не пойми-цвета, ватником.
И,надо-же! Как в мишень - точно - в десятку!
Когда я вышел к пацанам, Вовка ещё морщился, потирая левое бедро рукой, но - молча — выставил правую, ладонью вверх и протянул:
- Ну!.. Я вытащил из внутреннего кармана пальто портсигар, открыл. Для пущей важности момента, послюнявил большой с указательным, и... торжественно достал из-под резинки, не какой-то там - Север, или там - Прибой, а, одну за другой, две полновесные Беломорины;
- На!.. Выиграл!
Портсигар удовлетворённо клацнул...
Перед Новым Годом, я позвонил Вовке - поздравить. Трубку взяла Люба:
- Похоронила я его! - не сдерживая плача, простонала она в мобильник.
- Прям на руках... тромб оторвался! Свари, грит, мне - пельмени. И - всё!.. Прям на-руки!.. Ни прости , ни прощай!.. Ой, Толя-ааа!.. Завтра - девять дён, уж - как! Берегите там, друг-дружкууу...
Перед моими глазами медленно, как у фотографа в кювете, проявлялось неполное - без головы - Вовкино тело: оголённый, белый, детский живот... штаны на резинке... валенки с оборванной тесьмой, с намертво завязанными узлами, выше заплаток на запятках...
Погоди-ка! Кой год-то был? Так. Вовка, на два года моложе, значит он - в пятом, я - в седьмом. Семь плюс семь - четырнадцать... плюс сорок семь - шестьдесят один. Точно!.. А весной - Гагарин, ну... Точно - шестьдесят первый. Одна тысяча девятьсот шестьдесят первый год! Гагаринский!