«Вновь возвращённый к жизни».
Поэтическая личность Рената Хариса
Во вступительном слове к книге Рената Хариса «Испивший молнию» поэт и переводчик Николай Переяслов, определяя ключевое свойство его поэзии, писал: «…удивительное соединение в себе сразу нескольких стихий как раз и является, на мой взгляд, максимально отличительной чертой поэзии Рената Хариса, умеющего в одном стихотворении говорить одновременно как об осязаемо-бытовых, грубо материальных вещах и реально имевших место исторических фактах, так и о проблемах, так сказать, стопроцентно метафизического характера – к примеру, таких, как влияние слова на жизнь, как связь сердца и неба, или как преображающее воздействие любовной энергии на человека». Я бы только несколько уточнил автора этой цитаты: Ренату Харису присуще умение не только и не столько одновременно говорить об осязаемой конкретике, действительности жизни, с одной стороны, и метафизике – с другой, но и вести речь о первом с точки зрения второго – о реальности с позиции вечности.
В той же заметке отмечено и такое свойство поэтики Рената Хариса, как «психологическое проникновение в каждую поднимаемую его творчеством тему в сочетании с простотой и узнаваемостью жизненных ситуации», что придаёт Музе поэта «лица необщее выраженье». Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть хотя бы некоторые стихи цикла «Лирические пейзажи» в книге «Певчая ночь» или переводы стихов поэта, выполненные Равилем Бухараевым в его книге «Татарская поэзия: вторая половина XX века».
Характеристикой «лица необщее выраженье», которой в своё время наделил свою Музу Е. А. Баратынский, в полной мере обладает лирический герой Рената Хариса – личность предельно эмоциональная, импульсивная, с максималистским отношением и требованиями к себе и к миру. Откуда это? Ответ на этот вопрос может дать стихотворение «Испивший молнию», давшее название целой поэтической книге и художественно объясняющее характер лирического героя: он сын неба, «вскормленный», словно младенец грудным молоком, молнией. Хотя он и признаётся, что «Я – только капля среди волн Свияги»* (реки, которая, впрочем, в контексте художественного мира автора и даже рассматриваемого стихотворения воспринимается в качестве своеобразной Реки Жизни, подобной мифической Лете), но «в час, когда гремучий ливень лил, // я молнии струю, - как чашу браги, - // поймал в ночи и, не боясь, испил…». Итак, лирический герой связан с небом, его характер словно «мотивирован» им.
«Небесной» сущностью лирического героя объясняются и мысли о его высоко-поэтическом предназначении, утверждаемые автором. Например, в стихотворении «Renatus», где поэзия – это «рифменный ключ», который «открывает» «замок, запирающий Вечность». И поэту, чья душа говорит «с целым миром на звёздном волшебном наречье», дано право владеть этим ключом.
Мотив приобщения к Вечности (к Высокому Небу поэта), когда ему кажется, что он «будто света из Млечного жёлоба выпил», у Рената Хариса происходит посредством двух взаимосвязанных в единой целостности мотивов – горения и света: «я уже пламенем белым горю»; «через бездны созвездий и дней // я, как свет, буду снова сюда (на Землю – Р. С.) возвращаться…». Последние строки венчают стихотворение «Renatus», раскрывая смысл его заглавия: Renatus в переводе с латинского значит «вновь возвращённый к жизни». Таким образом, оказывается, что поэт – дитя Вечности. Но у Рената Хариса это не некая отвлечённая в поэтической вольности идея, в соотнесении с именем поэта (Ренат) она становится его идеей-фикс, важной с точки зрения формирования для личности убеждения в чем-то до предельно высокого уровня, его идеей жизнетворчества, помогающей автору избавляться от всего наносного, несущественного в утверждении непреходящих истин и идеалов. В этом «секрет слова» Renatus – вечностного для поэта понятия, отсвечивающегося в его «биографическом» имени.
Характерное для лирики Рената Хариса слияние Я творческого (лирического) с Я биографическим приводит поэта к обращению к такой субъектной форме выражения авторской позиции, как «ролевой герой», который, как известно, присутствует в тех стихотворениях, где носитель речи, которому принадлежит высказывание, «открыто стоит, выступает в качестве «другого» (С. Н. Бройтман). Здесь автор высказывается «не от своего лица, а от лица разных героев <…> Он присутствует в стихотворениях, но скрыто, как бы растворившись в своих героях, слившись с ними» (Б. О. Корман).
Таким «ролевым героем» в «Монологе актёра» является Актёр, от лица которого идёт речь в произведении. Читая его, понимаешь, что всё сказанное в нём относится только к самому поэту. Таким образом на субъектном уровне реализуется ключевая для его лирики идея перевоплощения, которая сродни протеизму Пушкина – в том смысле, что оба поэта в стремлении постичь жизнь в многообразии проявлений, при этом сохраняя свежесть восприятия, проживают её словно в многообразных «обличиях» каждый раз по-новому.
Вот эта самая свежесть и новизна Жизни, несмотря на лейтмотив постоянного возврата к ней, лежит в основе идеи перевоплощения, обусловливая её актуальность в поэтической системе Рената Хариса. Хотя, в конечном счете, эта идея призвана решать философскую задачу познания самого себя. Герой стихотворения признаётся зрителям: «встреча с вами для меня – всегда // словно визит к себе через года». Видя в каждом из зрителей самого себя, что предполагает соответственное – человеческое, сострадательное, – отношение к людям и к миру в целом. Так в лирике поэта прорастают зёрна гуманистической традиции отечественной литературы, завещанной классиками.
Не случайно, поэтому, обращение поэта к классику татарской поэзии Габдулле Тукаю. Вообще, признаться, образ Тукая порядком «поистаскан» в современной татарской литературе, многие произведения которой на тукаевскую тему либо отдают «дежурщиной», возникая в связи с очередным юбилеем поэта, либо эксплуатируют эту тему для утверждения очередной «национальной идеи», что называется – «на злобу дня». Так или иначе речь о Тукае возникает «по поводу», становится «натянутой», и в ней словно забывается, что Тукай-то, собственно, – Поэт.
В стихотворении «Какая во всём ненадёжность! И бренность какая!..» Ренат Харис актуализирует именно эту «значимость» Тукая, что является художественным основанием для установления своей близости с великим предшественником и коренной связи с ним, которая реализуется посредством того же мотива света, как мы видели – важного для самого Р. Хариса: «С чего ж Земной шар, что обязан вкруг солнца кружиться, // под весом Тукая, как будто сухарь, стал крошиться? // Ведь в мире подлунном не может быть лёгких поэтов, // поскольку поэты – несут на себе тяжесть света».
Чувством сроднённости, думается, объясняется тот факт, что так органично и искренне в финале стихотворения звучат строки о непреходящем значении Тукая и вообще о высоком смысле, назначении поэта и поэзии: «…бросить не в силах просторы, что так хороши, // осталась летать над землёй его птица души, // которая, к счастью, отныне сиротства не знает // и, встретив горячее сердце, гнездо в нём свивает».
Свить гнездо в чьём-то сердце – это ведь значит получить отклик, сострадание, которое в стихотворении о Тукае ненавязчиво, в подтексте утверждается в качестве основного условия жизни и творчества. В стихотворении же «Будем людьми» уже в заглавии сострадание осмысливается в виде непреложной истины, императива. Императивность поэтической мысли произведения словно поддержана «жёсткой» структурой стихотворения, разбитого на четыре части-четверостишия, к тому же пронумерованные, причём каждая из частей связана с определённым временем года – весной, летом, осенью и зимой. И в каждой части, посредством психологического и синтаксического параллелизма, утверждается одна и та же мысль, выраженная в «сквозном» рефрене: «Так будем же людьми…».
Что же значит «быть людьми» по Ренату Харису? Каждое четверостишие высвечивает разные смысловые грани этого призыва: «в первый раз свои // глаза открыв на свет, от счастья засмеёмся»; «в радости своей // поможем соловью – подхватим его песню!»; «сохраним обряд // круговорота лет и смены поколений»; «судьбу – не как врага, // а с чистою душой // возле порога встретим…». Если перевести эти поэтические декларации на нехудожественный язык, получится: быть людьми – значит радоваться жизни как высшему благу; быть соучастными ей, сострадать всему живому; сохранить её и продолжить в будущих поколениях; наконец, светло и мудро принять её порядок как залог вечной жизни.
Свидетельством её вечности служит воплощённый в структуре стихотворения круговорот времён года, отражающий и логику жизни, и ход нравственно-философской мысли автора – в их единстве и целостности, что талантливо явлено в органичности, слаженности, «сбитости» формы и содержания произведения. Этим качеством отличается и стихотворение «Пырей», в котором заглавный образ становится символом жизнестойкости, а само произведение оборачивается своеобразным гимном жизни и одой несокрушимости народного духа.
На одном из интернет-сайтов есть статья «За бедный пырей замолвите слово…», которое начинается так: «Пырей — это растение, которое вряд ли когда-либо слышит в свой адрес не только дифирамбы, но и простые тёплые слова. А вот ругают его от всей души: такой он и растакой, и еще всякий другой. Особенно много неприятностей пырей доставляет на пахотных лугах, в огородах, да и садоводы его, прямо скажем, совсем не жалуют. Сколько не вынимаешь из земли ползучие корневища пырея, хоть маленькая часть да останется. И лезут из этих кусочков во все стороны острые проростки. Поля, зараженные пыреем, приходится постоянно бороновать. Отсюда — одна из кличек пырея: «бороноволок». Не слишком лицеприятны и другие: за похожесть его весенних ростков на острые собачьи клыки пырей называют «собачьим зубом», за способность прокалывать землю острыми концами поземных побегов — «пырником» и «понырем». В некоторых областях пырей называют «ползучим корнем» и «сосун-травой». Последнее название говорит о том, что пырей не имеет себе равных в способности высасывать из почвы все питательные вещества и воду. На эти его «выдающиеся способности» намекает и латинское название растения: «агропирум», что переводится как «огонь полей». Прекрасно себя чувствует этот, скажем прямо, злостный сорняк, и на лугах, вдоль дорог и около зарослей кустарников...».
Пырей – сорняк. И мало кто помнит и знает, что в то же время это растение известно в народной медицине как лекарственное и таковым является для диких и домашних животных, служа для них также и кормом. Думается, именно эти «полезные» «потенции» пырея использованы Ренатом Харисом при создании художественного образа. Ведь в стихотворении «Renatus» поэт сказал и о поэзии, что она «лечит». Эта же «лечебная» функция пырея, родня его с поэзией, позволяет ему стать в стихотворении также и символом поэтического творчества.
В образ пырея как бы перевоплощается образ самого поэта. Стало быть, и плач по пырею, возникающий в финале стихотворения, является плачем по себе, по человеку и вообще по человечности. И этот плач, слёзы, сострадание становятся главным источником жизни: «Над ним склонясь, слезу я оброню - // и он пробьёт сухой земли броню…». В этих строках выражена целая философия человеческой жизни, смысл которой – в человечности, обладающей жизнеспасительной, жизнетворческой, жизнеутверждающей силой, которой сполна наделена поэзия Рената Хариса. Стихотворением «Пырей» он в очередной раз выражает структурообразующую идею своего творчества – мысль о перевоплощении, Renatusе, связанную с мыслью о бесконечности, нескончаемости жизни.
Так, по сути, происходит творческая самореализация человека, поэта, Слово которого становится и защитой, и спасением. Эта мысль аллегорически воплощена и в следующем небольшом, но семантически ёмком стихотворении:
Кто-то вышел с собакой во двор и командует: «Фас!» -
чтоб собака могла защитить его в жизни не раз.
Кто-то вывел коня и ожёг его в поле кнутом –
чтоб он рос скакуном и спасал его в битвах потом.
У меня – нет коня. И собак я давно не держу…
Я заветное Слово в небесный простор вывожу.
Здесь, как мне представляется, осознанно либо по какой-то общей с христианскими (русскими) поэтами творческой установке Ренат Харис следует библейскому завету. Вспомним начало Евангелия от Иоанна («В начале было Слово…»), где Слово утверждается в качестве первоосновы, субстанции жизни, и оно – божественно по своей природе. Кстати, один из вариантов Нового Завета, его современный перевод, выполненный в середине 1980-х годов, по благословению и при непосредственном участии протоиерея Александра Меня, Валентиной Кузнецовой, называется Радостной вестью.
Удивительно, но похожее название имеет и триптих поэта «Великая весть» – о Любви, о Жизни, о Счастье. Каждая часть произведения начинается отрывком из Корана – суры «Весть», в которой, как известно, утверждается истинность воскрешения, содержится угроза тому, кто сомневается в нём, и приводятся свидетельства могущества Аллаха. Автор берёт на себя труд в поэтической форме ещё раз напомнить об этом, выражая свои мысли в афористичных по смыслоёмкости и чеканности стихах: «знайте: мир этот – грешен, но счастье в нём всё-таки – есть!»; «День – он для дела. Для мыслей, трудов, скоростей… // Ночь же Творцом создана – для любви и страстей» и др.
«Так ли уж всё это недостижимо?» – задаётся поэт вопросом, имея в виду под «этим» счастье человеческое. Нет, всё по силам человека, кроме, пожалуй, одного – невозможности осуществить рай на земле: «Только вот – как позабыть про планету, // где воцарились цинизм и обман? // Было бы можно не думать об этом - // мир этот раем казался бы нам…».
Такого рода эпические обобщения, связанные с осмыслением народной и общечеловеческой судьбы, вообще свойственны таланту Рената Хариса:
Какие годы обступали нас!
Какие нас эпохи окружали!
Нам мамонты крушили позвонки,
топча бревноподобными ногами,
мы в океаны падали с плотов,
нам черепа мечами рассекали,
швыряло в бурях наши корабли…
Мы побывали в стольких авантюрах!
Охотниками рыскали в лесах,
выслеживая лис и хищных рысей;
мы были гладиаторами в Риме,
шли в Индию с великим Македонским,
как крестоносцы, жги Константинополь,
служили генералам и царям.
Мы мучились в Освенцимах, Гулагах,
сражались на полях двух мировых.
Нас в этом мир приходит – очень много.
Но очень мало остаётся нас…
(«Мужчины»)
Так, от имени всей мужской части человечества, причём одномоментно сопрягая «далёкие дали» его истории, речёт поэт, словно и он, и каждый из мужчин пережил всё это. И в это веришь, это органично, поскольку находится в согласии с общей идеей перевоплощения, лежащей в основе художественной системы поэзии Рената Хариса.
Ведя речь от имени поколения, народа, человечества, Ренат Харис «масштабирует» своего лирического героя, персонажей своей лирики, что согласно с установкой поэта на воспевание, возвеличивание человека, утверждение мысли о его уникальности. По своим масштабам этот герой начинает напоминать романтическую личность, которой всё по силам: «В моей судьбе давно не властны // ни время года, ни погода. // Хочу – и будет только ясно // вокруг в любое время года. // Хочу – и не иссякнет сила. // И будет вечно радость рядом…».
Кажется, ещё шаг – и он возлетит, словно романтический Демон, в свои заоблачные выси, совершенно потеряв связь с землёй. Хотя, если вспомнить, того тоже держала земная связь – с царицей Тамарой. Но Ренат Харис не был бы самим собой, если бы не стоял прочно на земле. Вот и его герой, при всей романтической масштабности и высоте, вполне «человечен». Это живой человек, ведь всё то, о чём он уверенно говорил выше, возможно, только если рядом женщина: «…И лишь одно мне в жизни надо: // чтоб ты – как солнце, // мне светила!». Этого, как помнится, Демон был всё-таки лишён. А герой Хариса только этим оказывается по-настоящему и силён.
Этому герою есть где разгуляться в поэтическом пространстве лирики Рената Хариса – в необозримых далях истории, в глубинах и высотах духа народного и всечеловеческого. Его душа способна вместить в себя весь мир без остатка, ей, словно «волнам в очертаньях морских» во время шторма, тесно, поскольку в ней безустанно бушуют бури чувств и эмоций – оттого что «поэт в себе всё умещает, // ибо – всем миром себя ощущает…» («Шторм»).
Эта «всемирность» лирического героя поэта обусловливает такое его состояние-положение, которое я обозначил бы надмирностью, о чём сам автор пишет так: «Поэт – он равен ростом Богу…». Правда, после этой строки стихотворения «Скажите, плохо ль быть монархом?..» следует строка, как бы объясняющая смысл предыдущей: «ему смешна мирская власть!..». Но читая стихи Хариса, понимаешь, что, и вне сопоставления с властью, поэт богоравен.
У любого другого автора мысль о «богоравности» поэта звучала бы нескромно, вызывающе, святотатственно, выглядело бы позёрством. У Рената Хариса воспринимается вполне естественно, поскольку такая позиция поэта истекает из его художественной концепции Жизни, полнота которой всецело воплощена в лирическом герое. Полнота жизни – и в смысле её ощущения-понимания, и в смысле реализации жизнетворческой потенции, заключённой в нём. В этом поэт, действительно, подобен («равен») Богу («жаром сердца небо грею» – стихотворение «Пока горит сердце»), вне всякой идеи обожествления человека, которая, думается, претит автору и в религиозном отношении: он мусульманин по вероисповеданию.
«Из себя не корчи Бога…» – этот материнский завет в полной мере усвоен поэтом и выражен в стихотворении «Когда я некрасив». Оно посвящено «вечной» нравственной теме – красоте и уродстве человеческой души. Но реализована эта «вечная» тема через конкретный сюжет – мнения самых близких, дорогих людей, потому с предельной искренностью и честностью.
Стихотворение это из разряда «саморефлексивных»: в нём поэт смотрит на себя как бы со стороны глазами других, являясь не только субъектом, но одновременно и объектом познания, что позволяет объективно проанализировать, познать собственную личность, без чего в принципе невозможно познание ни других людей, ни мира в целом. Подобных стихов-«саморефлексий» у Рената Хариса достаточно, чтобы утверждать, что именно эта форма является основой художественного мышления поэта – с его «ширью и глубью вселенской души» («Планета новый одолела круг…», пер. И. Тертычного).
Познание этих «ширей» и «глубей» через метод «саморефлексии» позволяет поэту прозревать самые потаённые сферы человеческой души и через это приходить к открытию глубоких истин бытия, выраженных в ряде отдельных строк и произведений, выполненных столь высокохудожественно, сколь безупречны и их переводы в исполнении Николая Переяслова, И. Тертычного, Ст. Куняева: «Свой день завершая недолгим забвеньем во сне, // мы смерть репетируем этим, чтоб свыкнуться с ней» («Как много я понял…»); «Как росы, капли памяти сверкают, // струясь из дней забытой темноты» («Осенние цветы»); «Я без тебя представить не могу, // чтобы меня из дома выносили… // Душа вспорхнёт – перелетит в строку, // заплачет, словно дверью прищемили» («Дом без тебя – как будто дом не мой…»); «Душа цыплёнком из-под квочки // спешит на волю – в мир, в луга» («Нельзя сдаваться»), стихотворения «Надежда», «Деревенская баня».
Что характерно, эти и другие стихотворения объединяются общими для них мотивами «жажды жизни» (так называется одно из стихотворений поэта), милости к ней, полнотой её ощущения и переживания: «живём и радуемся жизни»; «В любую пору, жизнь, ты хороша!..» («Странности», «Осенние цветы», пер. Н. Переяслова); «выйди жизни искренней навстречу!» («О завистливости», пер. И. Тертычного); «красное зарево по глоточку, // как вино драгоценное, пью» («Каждым вечером…», пер. Ст. Куняева)… Видимо, потому эти стихи так и даются автору, что идея Жизни является определяющей в поэтической системе Рената Хариса – «вновь возвращённого» к ней с целью её прославления и воспевания. Вновь и вновь в своём творчестве он возвращается к этому.