Церквушка в нашем селе была небольшой и невзрачной. Старый деревянный сруб, посеревший от времени, уже не парил над землёй, устремляясь в далёкие небеса, а по-крестьянски серьёзно и основательно прирос высоким фундаментом к почве, которая кормила и поила всех немногих прихожан. Двор был устлан широкими, но неровными каменными плитами из розового песчанника. И звонница была невысокой. В будние дни заменяла пожарную каланчу, а в праздники заливала котловину, в которой стояла деревня, удалым перезвоном трёх небольших колоколов. Тут уж не до душетрогательной музыки было и не до лада. Главное, чтобы громко и радостно лились звоны, чтобы всякий, услышав их, даже на дальнем покосе или в тайге, вспомнил: нынче праздник! Хватит ублажать или наоборот, истязать тело, пора и о грешной душе подумать. И хоть была она, церковь, сама невзрачной и небогатой, но всего в ней было в меру. И маслянные росписи по стенам, изображавшие суд Божий. И алтарь, вырезанный местным плотником при помощи топора и долота из благородного сибирского кедра, и три большие иконы Христа, Богородицы и Николая Угодника, привезённые из самой Киевской Софии, и позолоченное бронзовое паникадило мерцало матовыми бликами в свечном сумраке. Но пуще всего её украшал окружной пейзаж, созданный заботливыми крестьянами не по приказу и не по рисованному плану, а по велению собственной души. Путь к ней был усажен аллеей из белокипящих вишен и малиново и розово цветущих яблонь, а по заду её заливались белым цветом заросли густой и высокой черёмухи. Именно в таком месте хотелось быть откровенным и чистым. Обойди весь уезд, ничего красивее не увидишь. А ведь было на что посмотреть....
Вести даже из уезда доходили до нашего села нескоро, примерно со скоростью медленно бредущего коня под гружённой телегой, а уж из губернии и подавно ждали почту по полгода. А когда в столицах империи произошёл известный переворот, то никто из крестьян, наверное, целый год ещё ничего не толком ведал. Хотя предположения были всякие, поговаривали даже, что столицу захватили германцы. А потом ещё года два чесали колючие спутанные бороды, соображая, что же там такое случилось на самом деле? Некоторое понимание пришло только тогда, когда по селу прошла армия славного пролетарского партизана товарища Щетинкина и реквизировала самых бегучих коней для нужд трудового народа. То есть, для нужд их самих же, тёмных в делах «мировой революции» сопротивляющихся этому крестьян. Напоследок расстреляла двоих самых упрямых и несогласных с такой конфискацией и поскакала дальше по долинам и по взгорьям. Через неделю в селе остановились на постой усталые бойцы гвардейского капитана Аксентия Асауленко поразившего местных жителей превосходным знанием украинского языка, являющегося родным для жителей нашей сибирской деревни, а когда тот вдоволь отдохнул и поехал в сторону Монголии догонять войско атамана Семёнова, прибыла в гости банда Мишина. Этот был из местных, но откуда он взялся и куда потом в итоге подевался мало кому известно. Но задокументировано в записях уездной ЧэКа, что гулял он по территории трёх окрестных уездов более семи лет. И те и другие добрали для своих отрядов оставшихся трудоспособных коней, оставив взамен загнанных и израненных дальними дорогами. Только тогда всё окончательно и прояснилось. Царя больше нет и власть в империи потихоньку прибирают к рукам какие-то большевики. Что впрочем, ещё не совсем гарантированно. У крестьян на всякие житейские невзгоды был один хороший метод противодействия – безграничное терпение, а если этого терпения уже не хватало, то включался другой метод – нечеловеческое терпение. Так издревле и переживали земледельцы неспокойные времена. То нашествия степных монгольских кочевников, то высокомерных шляхтичей, то большие смуты собственных героических разбойников.
Но всё равно некоторое время жили ещё по инерции. Так же сеяли и косили, пели те же родные песни, пили горилку и так-же по праздникам стояли в церквушке с мыслями о спасении и милосердии. Но в один не оставшийся в истории день, только говорят, что это было по поздней осени, явился из уезда бывший местный житель товарищ Худяков, занимающий должность народного комиссара с двумя бойцами и вытолкал из церкви старенького попа, схватив его за шкирку прямо во время службы. Народ пробовал было возмутиться, но посеревший от частого применения ствол нагана и офицерская шашка на боку утихомирили самых ретивых. Да и винтовки чекистов были заряжены не холостыми патронами. В довершение к акту победы практического разума над эфемерной верой, товарищ Худяков забрался на звонницу, обрубил клинком пеньковые канаты, которыми колокола крепились к балкам и по одному, с помощью бойцов, сбросил их на землю. Что за манера тагда была такая, бросать колокола оземь? Ведь не такие они уж и тяжелые были, самый большой из них весил от силы пуда четыре. Это же любому мужику по силам. А вот нет же, нужно чтобы вот так, громко и страшно, больно и показательно. Как в кадрах старой киносьёмки, где летят бронзовые громадины с колоколен на брусчатку, разбиваясь и рассыпаясь на мелкие куски. Не миновала эта участь и деревенскую церковь. Два маленьких колокола выдержали падение на плоские камни, которые устилали церковный двор, остались в целости и сохранности, а тот что побольше рассыпался на несколько кусков. Видимо, металл был более пористый, или стенки тоньше?
Говорят, что прямо тогда, сразу после падения колокола, подошла тётка Шевченчиха к его остаткам, выбрала один небольшой кусок и, завернув в цветастый платок, унесла с собой, не убоявшись ни окрика, ни комиссарской шашки. А комиссарские подручные заколотили двери церквушки крест-накрест и с тем и уехали в уезд, покачиваясь на некормленных конях, умываясь осенним дождём и утираясь холодным ветром. И потекла деревенская жизнь почти по-прежнему, только уже почти без общего Бога и милосердия. Остался боженька жить только по углам изб и в книгах лежащих в тёмных сундуках. Иконы и кедровый алтарь впоследствии покололи на дрова, небольшой купол на майские праздники тоже уронили на землю. К церковному срубу пристроили ещё пару небольших щелястых помещений и сделали из него сначала клуб и библиотеку, а потом и школу-трёхлетку.
Первый повод заговорить о неотвратимом возмездии появился у деревенских старух, когда в двадцать девятом году умер внезапно славный комиссар Худяков. Странной и загадочной была та смерть. Его нашли утром в собственной постели, повешенным на ремешке за козырёк металлической кровати. С чего бы это мужчине в полном расцвете сил и полноте власти лишать себя жизни? Над его изголовьем, на стене, висела, поблёскивая монограммой, наградная шашка. В кармане кожаной куртки всё так же лежал заряженный наган. Перспективы дальнейшей жизни при коммунизме были для него чисты и радужны, ему даже орден дали, а он зачем-то взял и повесился. Долго рыскали уездные сыскари по дому, двору и по деревне, выискивая причины и поводы для такого печального конца. Но ничего не обнаружив, злые и прокуренные махоркой, уехали восвояси. Осталась жена Худякова одна с шестилетним сыном на руках. Коммисарский сын рос, ничем не отличаясь от деревенских сверстников, как и его славный отец в детстве ничем себя не показал. Даже наоборот, был самым скромным и неприметным. Жили бедно, трудно и голодно. Но как-то горевали от этого не очень. Может потому, что другой жизни при этом поколении никогда и не знали. Не с чем сравнивать было. А радио в деревню провели, так и вовсе поняли, что живут в самой прекрасной в мире стране. Вон каждый день из тарелки слышно – Америка негров эксплуатирует нещадно, пролетарии в странах капитализма недоедают и недосыпают. А у нас хоть и картошка сваренная на воде, а есть! Можно жить, пока заботятся о нас партия и правительство. Лучшим его другом был самый младший сын Шевченчихи. Соседи всё-таки. Вопреки всему, упрямая тётка никогда икон с божнички не снимала, хоть и донимали её несознательностью и темнотой. А за иконой, укрытой вышитым домотканым рушником, всегда хранила тот самый семифунтовый кусок колокола, который успела подобрать во время беспокойное и злое. Так, взрослея и дожили они до начала войны. Весной сорок первого оба женились на девушках из соседнего села. Раньше за невестами далеко не ездили. Надо, чтобы будущая невеста на глазах росла, чтобы видно было, какого воспитания и характера. А то возьмёшь кота в мешке, всю жизнь промаешься.... А ведь несчастливая семья, это как напрасно прожитая жизнь....
Тем летом стоял великий рёв по улицам нашей деревни. Это голосили бабы, провожая мужчин на войну. Мне трудно судить, как это провожать близкого человека на войну, я-то никогда никого не провожал. Но труднее всего, наверное, провожать собственных детей. Особенно когда у тебя, как у Шевченчихи, четверо сыновей с разницей в возрасте по четыре-пять лет. А может, когда у тебя один единственный сын, как у Худячихи, это ещё невозможней? Нет в мире таких критериев и приборов, по которым можно измерить женскую боль и человеческое страдание. Как измеришь тоску юных жён, которых оба парня оставляли в сложном и интересном положении, да ещё и неизвестно на сколько. Хоть и харахорились, дескать, быстро побьём немчуру и по домам, но в душе чувствовали, надолго это. Не управиться быстро. Это же на поезде до Москвы только почти месяц добираться! А потом гнать фашистов до Берлина, а потом ехать назад. Нет, рассуждали, тут в полгода не управиться. Тут месяцев восемь, а то и девять придётся повоевать, а там, глядишь, и отпуск с медалью дадут или совсем уволят. С такими мыслями и убыли они на фронт.
На скромном деревенском обелиске, стоящем в нашей деревне, стоит бетонный бюст неизвестного солдата. Деревенское начальство пользуясь принципом не задумываться над приказами из района, каждый год безбожно покрывает бетонный лик в каске новым слоем маслянной краски. Причём не сообразуясь с разумом, то покрасит неприглядным тёмно зелёным колером, то голубым, то воообще разрисует кисточками в три цвета. Режет глаз, хочется уже сказать им, бросьте вы это издевательство. Оставте вы уже этот монумент в покое, пусть будет как есть. Мы не будем от этого чтить погибших меньше. Ведь там выбито около ста фамилий не вернувшихся с войны. И это на нашу небольшую деревню! Написано там и с полдюжины фамилий моих родственников. Близких и дальних. Стоит отметить, что вернувшихся было гораздо меньше, чем погибших, причём вернулись в основном те, кто ушёл уже в середине или ближе к концу войны. Из начавших её в самом начале и призванных в первые же дни почти все погибли. В первые дни людей не жалели, бросали в атаку против пулемётов с сапёрными лопатками наперевес. Это уже к концу войны, гениальные народные маршалы и великие генералы стали считать простого солдата тоже человеком, а не материалом для прокладывания своими мертвыми телами дорог по непроходимым болотам и ловли вражеских пуль неприкрытой грудью. Но всё же некоторым из ушедших первыми тоже повезло. Таковым и был рядовой пехотинец и младший сын в семье, чья мать ночами жгла лампадку перед иконой. А может и не жгла, чего врать, я же не видел. Может масло нужно было для более разумных целей, голодно было в войну. Но то, что она молилась, это точно. Не раз смотрела она слезящимися глазами в угол, где за иконой лежал тяжелый, как осколок бомбы, бронзовый кусок колокола и шептала молитвы во спасение. И он спасся, пришел домой похудевший, возмужавший, с нашивками за ранения, но живой и целый.
А вот тут судьба больно ударила семью повесившегося комиссара и во второй раз. Худяков младший попал служить во флот. Он был, судя по форме, моряком-подводником и попал под увольнение не сразу. Война догнала его там, где уже никто не ожидал. Послал весточку родным, чтобы ждали, что едет с подарками и, сверкая золотыми буквами на бескозырке, сел на поезд. Но напрасно ждали родные его появления, напрасно поминутно выглядывали в окно и копили муку для сладких пирожков. Примерно через месяц получили они известие, что где-то под Томском или Омском ввязался подводник со своим другом в пьяную драку и был зарезан без всякого почтения к боевым заслугам. Вот так, всю войну прошёл, а после войны погиб, немного не добравшись до дому. Видно, людям, привыкшим на войне рисковать своей жизнью, и чужая жизнь не очень дорога. Много шпаны тогда шастало в местах скопления народа, на рынках и на вокзалах. Так и не увидели они его похорон и не знали, где его могилка. Остались на память о нём только пара фотографий. Где бравый, усатый моряк стоит, лихо отставив ногу, чтобы была видна ширина клёшей. Но сын у него остался, и это хоть как-то скрашивало горечь потери.
Если сын комиссара был неприметным тихоней, то его внук перплюнул в кротости даже своего отца. Я уже даже не помню его лица. Когда я родился, он уже был совсем взрослым и уже успел завести своих двоих сыновей. Поэтому ничего конкретного рассказать о нём не могу. Помню только что он работал трактористом и был небольшого роста. И ещё помню его похороны. Хмурый, осенний день, мы с бабушкой стоим у раскрытых настеж ворот Хомутовского дома, кругом толпится тихий народ, у забора стоят венки с траурными лентами и старушки горестно шепчутся : «кому что написано на роду». «Изуроченный», говорят старушки про покойника, повесился, как и его дед. И никто толком не может сказать, почему. Все сходятся во мнении, что он был пьяным и хотел напугать свою жену, вот и напугал.
Зато уже сыновей его я помню очень хорошо. Старшего Толика и младшего Вовку. Оба были немногим старше меня и поэтому я был в курсе почти всего, что с ними происходило.
Помню Толика, вернувшегося из армии. Вот он идёт по селу в отутюженной морской форме и на бескозырке горит георгиевская лента с надписью золотыми буквами – «Тихоокеанский флот». Он, как и дед, служил на подводной лодке. Говорили, что сам напросился. Плечистый и крепкий, он был завидным деревенским женихом. В клубе он тоже всегда в центре внимания, певец и танцор, выступающий с сольным номером. «Танец русских моряков Яблочко», - громко обьявлял он себя, и под баян давал жару так, что гнулись доски небольшой сцены. Всё было на его стороне, правда, если бы он жил в другом месте. В деревне работы, подходящей для него, не было. И он устроился пастухом пасти деревенский табун лошадей. Это достаточно «престижная» работа по деревенским меркам. Это тебе не глупые коровы и не норовистые телята. Лошади очень умные и послушные животные, только не мешай им самим выбирать время для кормёжки и отдыха. Поэтому работа табунщика распологает человека к созерцанию и философствованию. А как философствует наш человек? Правильно. Под неизменную водочку, порой даже и без закуски. Вот так дофилософствовался один раз в ночном Толик. Уснул у самого костра, перевернулся набок и угодил половиной своего тела в тлеющий костёр, да так, что обгорело тело до самого мяса и кожа чулком слезла со всей правой стороны. Спасти его успели, но инвалидом он остался. И от этого стал пить ещё больше. Последний раз я видел его живым на выступлении деревенского молодёжного хора. Своего внешнего вида он уже стеснялся, у него стала усыхать рука и не гнулась нога, но голос он ещё не потерял. Сидел он на стульчике за кулисами и подпевал хору своим сильным голосом. У него был приятный бархатный баритон, почти бас. Ещё через год похоронили и его, он «сгорел» от водки....
Не менее трагично закончил жизнь и его младший брат Владимир. Отслужив в армии, он буквально через месяц женился. Совершенно неожиданно для всех. Хоть и отговаривала его мама, ох как отговаривала. Но любовь такое сильное чувство, что может напрочь заблокировать все доводы разума и информацию, доходящую до мозга посредством ушей и глаз. У его невесты была в соседней деревне такая репутация, что мифическая Мессалина могла бы показаться невинной девочкой по сравнению с ней. Не было в деревне ни одного мало-мальски дееспособного молодого парня и мужика, кто бы не успел отметиться у неё в постели. Девушка, по утверждению местной молодёжи, была «абсолютно безотказной» с самых ранних лет. Мало того, что она не могла отказать просящим, но в большинстве случаев она сама же и проявляла инициативу. Были ли это приехавшие с Кавказа строители чечены, возводившие коровники на ферме, солдаты автобата, работавшие на уборке силоса, или неразборчивые, не чуждые горячительных напитков мужики передвижной механизированной колонны, строившие дома на новой улице. Все, вплоть до случайных мулевщиков, сплавлявших по реке плоты из строевого леса и носившихся по трассе дальнобойщиков были дружны с ней. Невозможно объяснить, на что он мог надеяться. В мозг же к человеку не залезешь. Возможно, он предполагал, что её остепенит рождение ребёнка, который и не замедлил появиться на свет вскоре после свадьбы. Возможно, он думал, что если он перевезёт её из родной деревни, то со сменой обстановки она начнёт новую жизнь. Но его надежды не сбылись. Не остепенилась она и не бросила своих пристрастий. Через год он стал регулярно уличать её в изменах. То застукает ночью с приехавшим на каникулы студентом в бане. То вытащит абсолютно голую из кустов на реке, где она уединилась с одним из бывших друзей, то наткнётся на неё, когда она на летней кухне во время свадьбы лучшей подруги, не раздеваясь и стоя на коленях, занимается неблаговидным делом со свидетелем жениха.
Он её нещадно бил. Она забирала дочку и уезжала жить к матери. Уезжала на неделю, полторы, больше он не выдерживал. Приезжал к ней, ползал на коленях, просил прощения и обещал, что это больше не повторится и увозил её к себе домой. И никогда не сдерживал слова. Застукав её в очередной раз с очередным хахалем, он её снова избил, а когда она мстительно сообщила, что их общая дочка не от него, он пошёл в кладовку, снял со стены охотничье ружьё и, засунув ствол себе в рот, нажал пальцем босой ноги на курок. На похоронах никто не вспоминал об общей участи всех мужчин их рода. Все и так уже знали, почему так произошло. Тем более, что и мужчин в их роду больше не осталось....
На этом бы можно и закончить это само по себе трагическое воспоминание. Но не так всё просто в нашем запутанном мире. Через несколько лет во время моего отпуска я гостил у своей матери в деревне. Это были сложные времена, цены скакали ежедневно, ситуация в стране была неустойчивой, а рубль не являлся твёрдой гарантией благосостояния. Опровергая пословицу, быстро забывается не только хорошее, но и плохое тоже. И действительно, чего о нём помнить? Было и прошло.... Но тогда так не казалось. В самом конце отпуска в деревне случились похороны. И как это у нас водится, я тоже зашёл высказать свои соболезнования. Хоронили сразу двоих правнуков бабки Шевченчихи, которая сама умерла буквально за неделю до их смерти, умерла она глубокой старухой, далеко за девяносто лет, пережив не только мужа, но и всех своих сыновей, и вот как теперь выяснилось, ненадолго опередив своих правнуков. Причина была самой обыденной по тем временам. Они отравились спиртом. В ту пору это случалось сплошь и рядом. И это было настолько для деревни буднично, что даже уголовные дела заводили не всегда. За время буйных девяностых и жестоких двухтысячных у меня у самого из трёх классов однокласников, с которыми я учился в восьмом, девятом и десятом классе, в живых осталось только пять мужиков. Женщины-одноклассницы все, хвала творцу, живы и здоровы, а мужики не выжили. И основной причиной смерти стал алкоголь. Даже те, кто мог себе позволить потреблять качественное спиртное, умерли от чрезмерных ежедневных доз, а уж сколько умерло от технаря, я и вовсе промолчу. Не стойким оказалось наше поколение к житейским невзгодам. Ведь всё было запланировано до конца жизни – ясли, детский сад, школа, ПэТэУ или институт, работа, пенсия, старость, смерть. А тут вдруг всё резко сломали, всем объявили амнистию, живи как хочешь. А как известно, птичка приученная к клетке, на воле выжить не сможет, разучилась она бороться с хищниками и добывать себе корм. Вот так и жили многие в ту пору, не понимая что теперь делать. И только алкоголь позволял забыться и не думать о завтрашнем дне.
В деревне была страшная безработица и безденежье. И как раз местный предприниматель рискнул своим спокойствием и открыл первую металлоприёмку в небольшом деревянном гараже. Потащили туда деревенские мужики всё что было можно найти дома и на порушенной ферме. Вычистили с пристрастием все заброшенные сараи, тёмные кладовки и пыльные крыши. Выломали на неработающей ферме все двигатели, щиты управления и срезали все провода со столбов. Разобрали по винтику небольшой заброшенный столярный цех, раскурочили в законсервированном машинном дворе немногие работающие станки и ещё вполне пригодные для ремонта механизмы. Буквально за год подчистили деревню догола. Сейчас в селе даже бесхозного куска железа или гвоздя не отыскать. На эти деньги покупали спирт и напивались до полного бесчувствия. Именно это и случилось с этими молодыми ещё парнями. Только они напились не до бесчуствия, а до смерти.
- Чтоб им пусто было, - доверительно говорила, наклонясь ко мне, моя дальняя родственница, - спекулянтам этим. Спиртом расплачиваются за сданый металл. Парни ведь как начали на поминках пить, так и не смогли остановиться. А когда деньги кончились, пошли сдавать металл. Всё, всё что было в доме у покойницы бабки посбирали, все ложки и кастрюли. Помнишь, у неё за иконой кусок колокола лежал? И тот сдали. Кто его знает, если бы не тронули, может быть и остались бы живы...?