«КРАСИВЫМИ НЕ БЫЛИ, А МОЛОДЫМИ БЫЛИ...»
«Красивыми не были, а молодыми были...» - такой автограф оставил Василий Фёдоров на своей «Книге любви» пишущему эти строки.
А молодость его начиналась, пожалуй, без всяких дальних прицелов на
литературное поприще, хотя муза поэзии уже ходила где-то рядом с ним.
Марьевский пастушок, водовоз, пахарь, учетчик фермы, младший счетовод, кассир колхоза, помощник бригадира - он уже в пятнадцать лет был членом правления колхоза, а как комсорг - вёл за собою молодежь. А потом учёба в Новосибирском авиационном техникуме, работа на Иркутском авиационном заводе, где я с ним и встретился.
Считаю нужным оговориться: я не литературовед и не критик, я просто давний друг поэта и как друг буду говорить о нем как о человеке.
1938 год. Иркутский авиационный завод молод - ему всего четыре года.
Помощник директора Карабач специально ездил в Новосибирск, чтобы
законтрастировать для завода выпускников Новосибирского авиационного техникума.
Вместе с Василием Фёдоровым приехали Тимофей Репин, Александр Котов, Анатолий Егоров. Они закадычные друзья молодого поэта, и некоторые из них впоследствии станут прототипами героев его произведений.
В образцовом общежитии им выделили комнату №19.
Друзья по общежитию жили весело. Василий Фёдоров любил заниматься физкультурой, много читал, без книги не ходил даже на Ангару. А ещё он любил театр, и потому его тянуло в драмкружок Дома культуры.
Так и вижу его высоким, в простом дешёвом костюме, зелёном осеннем
драповом пальто, перешитом ещё в Марьевке из пальто матери, в простых рабочих сапогах, в которых ходил даже на танцы. Правда, в первый же полученный им отпуск он уехал к родным в Новосибирск, откуда вернулся почти франтом: новый костюм, новое пальто.
- Ну всё: с нищетой покончено! - торжественно заявил он мне и Денису
Цветкову.
- Все мои старые одежды сегодня вечером будут преданы огню!
И правда: за Домом культуры, на увале, развели костёр и с шутками сожгли всё, что было забраковано поэтом.
Как всякий молодой человек, он всегда интересовался чем-либо примечательными девушками. Как-то он обратил внимание на одну работницу завода.
- Ты не знаешь, кто это? - спросил он меня.
- Знаю. Дочь легендарного командира сибирских партизан - «Дедушки» Каландаришвили - Нина!
- И эта - Нина?..
Василий имел в виду Нину Березину, работницу ремонтно-механического цеха завода, активную участницу драмколлектива заводского Дома культуры. С ней у Василия завязалась крепкая дружба. Хорошая дружба была у него и с Тамарой Войцеховской и Валей Подышевой - родной сестрой поэта Джека Алтаузена по матери. Подышев-отец был Валиным отчимом. Это ей, Вале, будучи известным всей стране поэтом, через много лет Василий Фёдоров посвятит одно из своих лирических стихотворений: «Как хорошо, что за крутыми за гребнями...».
Упоминается Валя и в таком стихотворении: «Мне о том слагать бы оды...»
Надо сказать, творческая жизнь в заводском Доме культуры кипела в те годы поистине ключом, кружки художественной самодеятельности работали во всю мощь. А в драмколлективе активно участвовали и мы, работники редакции: я, Денис Цветков и Иван Кузнецов.
В пьесе Г. Мдивани «Честь» Василий Фёдоров играл главную роль - пограничника Надира, а в пьесе К. Тренёва «Любовь Яровая» великолепно сыграл профессора Горностаева. Отклик этой поры нашёл выражение в будущей поэме Василия Федорова «Седьмое небо».
Развлечения развлечениями, а работа для молодого специалиста Василия Фёдорова была прежде всего. Вот как характеризует его в журнале Сибирские огни» №8 за 1976 год ныне уже покойный Иван Кузнецов:
«Работал Василий Фёдоров в мастерской, которая находилась в стороне от цеховых корпусов. Он как-то выгодно отличался от других мастеров завода, зачуханных в конце месяца; особенно если «горел» план и директор завода лютовал. Конечно, дергали и Фёдорова, но он с достоинством парировал наскоки. Рабочие любили своего мастера. И пожилые, вдвое старше, относились к нему уважительно.
Каждая деталь - а их было много, сотни наименований - имела номер. То и дело звенел телефон на столе мастера. Просили посмотреть по документам.
- Скоро ли будут готовы детали?
- Какие?
Диспетчер называл десятка два номеров. И Василий сразу же отвечал ему
даже не тронув пайку с дефицитами.
- Да ты не заливай; лень, что ли, заглянуть в накладные?
- Не веришь - зайди и проверь, - сдерживал себя Василий и повторял номера деталей. Он помнил их: хоть ночью разбуди и спроси - сразу же ответит.
- На кой леший тебе запоминать эти номера? - поинтересовался я как-то у Василия.
- Для работы.
- Остальные мастера обходятся без запоминания.
Василий пожимал плечами».
Была и ещё одна черта у молодого мастера: он любил настоящую, облагораживающую душу музыку. На кинофильм «Большой вальс» он с Денисом Цветковым в один из выходных дней засел на балконе в двенадцать часов дня и покинул кинотеатр только в двенадцать часов ночи, посмотрев, таким образом, все сеансы подряд.
Художник Денис Цветков, Иван Кузнецов трудились в заводской газете. Привлекли и начинающего поэта... Вначале как рабкора. Он писал заметки и очерки о рабочих своей мастерской. Будучи активистом новосибирского аэроклуба, он однажды принёс нам очерк о своём первом самостоятельном полёте, но подписался марьевским прозвищем «Василий Лёхин».
Со страниц нашей газеты не сходили в те годы стихи литейщика и формовщика того же цеха, где работал мастером Василий Фёдоров, Алексея Куделькина. Имя его было широко известно заводской общественности ещё и как опытного музыканта.
Впоследствии, ознакомившись со стихами Куделькина, поэт Анатолий Преловский скажет:
- Писал на профессиональном уровне.
Так вот, мы, работники редакции, узнаем, что и Василий Фёдоров пишет стихи, но на наши уговоры показать их сдался не сразу.
Самое первое стихотворение Василия «К матери» было опубликовано иркутской областной газетой «Советская молодёжь» 18 января 1940 года.
Стихотворение это Денис Цветков тайком, без ведома автора, унёс в редакцию иркутской областной газеты, однако, как пишет Василий Фёдоров в тех же записках «О себе и близких», «...значения этому не придал, посчитав всё случайностью». И вообще-то нам, его окружению, казалось, что Василий относится к поэзии просто как к хобби: любит поэзию - вот и всё!
Библиотечка у него была небольшая, состоявшая из любимых им авторов: Щипачева, Гейне, Гёте. Особенно он любил Надсона, томик которого часто таскал с собой. Говаривал:
- Не прав Маяковский, отзываясь о Надсоне пренебрежительно.
Знаменательным событием в жизни нашего заводского литобъединения было
проведение первого литературного конкурса, жюри которого возглавляли Иван Иванович Молчанов-Сибирский и Игорь Урманов. На этом конкурсе одну из премий поделили пополам Василий Фёдоров и Алексей Куделькин.
Началась Великая Отечественная война. Завод принимает людей и оборудование родственного завода, эвакуированного из Москвы. Добровольцем уходит на фронт Нина Березина, Иван Кузнецов ушёл служить на Тихоокеанский флот ещё до войны. Вскоре был призван в армию и Денис. Потом и я. Отправили сначала в Омск. В полковом клубе меня числили художником. А Василий Фёдоров перевёлся в Новосибирск на родственный завод.
Как-то начальник клуба сообщил мне:
- Знаешь, я обнаружил в одной роте очень интересного курсанта, хочу
представить его тебе, он - поэт, будет помогать тебе писать частушки и инсценировки для клубной художественной самодеятельности. Нужный нам товарищ.
И вот передо мной высокий и довольно красивый молодой курсант- танкист. Но боже мой! В каком он был виде! Солдатское обмундирование сидело на нём мешковато.
- Наум Гельдштейн.
Разговорились, уточнили, кто есть кто. Оказалось, что оба мы уже печатались как поэты, я - в иркутских журналах, Наум - в «Сибирских огнях». Но не это было полной неожиданностью.
- Знаешь, - как-то в пылу откровения признался Наум, - в Новосибирске мне пришлось расстаться с самым лучшим моим другом...
- Кто же это?
- Василий Фёдоров.
Моему удивлению не было границ.
- Так ведь Василий Фёдоров и мой друг но Иркутску, - только и смог
воскликнуть я.
С этой минуты мы близко сошлись с Наумом. Всесторонне развитый,
эрудированный, он всегда вызывал меня на разговор о литературе, от него я узнал точный адрес Василия Фёдорова.
Свои стихи и письма Наум хранил в узком, недлинном, наподобие чулка, матерчатом мешочке, хотя имелась у него и сумка-планшетка. А писали ему, помимо Василия Фёдорова, многие. Наум охотно посвящал меня в содержание писем. Особенно были интересными письма Елизаветы Стюарт, и всегда она прилагала к письмам листок чистой бумаги на ответ, - с последней в то время было очень туго.
Пребывание Наума в полку было недолгим. Летом 1944 года он трагически погиб: рота, в которой он находился, была послана на разгрузку брёвен с баржи на Иртыше. Под одним из брёвен Наум, поскользнувшись, упал, и бревно зашибло его насмерть.
В третьем томе «Литературного наследия Сибири» (Новосибирск, 1974 год) Василий Фёдоров на основе моих писем и своих воспоминаний о дружбе с Наумом Гельдштейном в Новосибирске, до его отъезда в Омск, напечатал статью «Грозный диссонанс». Елизавета Стюарт в этом же томе выступила со статьей о Науме «Душевная щедрость». В этой статье есть упоминание о выходе в Новосибирске коллективного сборника молодых поэтов «Родина» (Новосибирск, 1944 год), где впервые выступил в «большой» печати и Василий Фёдоров (первая отдельная книга его - «Лирическая трилогия» - вышла в Новосибирске лишь в 1947 году). Наум этот сборничек «Родина» вручил мне сам.
Первый послевоенный приезд Фёдорова к нам, в Иркутск, состоялся в августе 1957 года. Я шёл в редакцию, вижу: стоят около фабрики-кухни Денис Цветков и - он! Трогательно расцеловались, Фёдоров бубнит:
- Чёрт, да он за эти шестнадцать лет не только не постарел, а наоборот - помолодел!
Встретились вечером на квартире Дениса. Выпили чарочку, закусив дефицитным омулем. Таким деликатесом Василий лакомился, не скрывая удовольствия. Потом зачитывал нам главы из своей поэмы «Проданная Венера».
Надо ли говорить о том, насколько мы были восхищены этим произведением, ставшим одним из самых популярных и любимейших читателями.
К нам зашёл Николай Бердников, работавший когда-то мастером вместе с Фёдоровым. Николай отвёз меня, Цветкова и Фёдорова на своей машине ко мне.
Дома я подарил Василию сборник «Песни родного края», а он мне - повесть «Добровольцы», с такой надписью: «Дорогой Вася! Я не забывал тебя все шестнадцать лет! И не забуду!»
С Валей Подышевой, уехав из Иркутска, он больше не встречался. Она вышла замуж, но неудачно, и вскоре тяжело заболела. Но и больная следила за появлением его стихов в печати, искренне радуясь его успехам.
В один из приездов в Москву я познакомился с женой поэта - бывшей его
однокурсницей по Литературному институту, журналисткой и поэтессой Ларисой Фёдоровой. Разъездным корреспондентом журналов «Смена» и «Крокодил» она довольно часто была в командировках, оставляя поэта наедине с его поэзией.
Когда они жили уже на Кутузовском - в хорошей благоустроенной квартире, у Василия Фёдорова наконец-то появился свой, правда, небольшой, кабинет. Но он был рад, хотя и жаловался, что слышит всю работу лифта, особенно в ночное время. Пространство от двери его кабинета до площадки, где останавливался лифт, действительно было минимальным.
Звоню однажды в его квартиру, открывает он сам, закутанный в махровый зелёный халат, и горло чем-то тёплым увязано.
- Как хорошо, что ты заглянул, я тут один скучаю. Жена в командировке. Ангину где-то подхватил... Комнату проветривал...
А проветривать его кабинет была острейшая необходимость, курил он по две пачки в день...
- Ты бы хоть в большую комнату перебрался, посоветовал я ему.
- Лара предлагала, но я больших комнат не люблю, как-то теряюсь в них. И вдруг он увидел, что я достаю из портфеля свёрток.
- Омуль? О-о, да как же ты догадался? Байкальский омуль... А у меня к нему и ещё кое-что найдётся.
- Но как же твоя ангина? - усомнился я.
- Как раз средство против ангины. Хочешь, похвалюсь? Одна критикесса,
довольно милая женщина, написала о моей поэзии литературоведческую книжку. Вот посмотри гранки.
«За красоту времён грядущих» прочитал я на книге Искры Денисовой.
Я горячо поздравил друга.
В 1964 году мы с женою ездили в Киев по грустным семейным обстоятельствам: хоронить сына, утонувшего в Днепре. Обратный путь был через Москву. Мне не хотелось омрачать чуткого к горю друзей поэта, но так хотелось его увидеть. После долгих колебаний всё-таки решили зайти. И поэт и его супруга как могли утешали нас. И горе как-то смягчилось. Поэт подарил мне сразу две свои новые книги - разных изданий «Седьмое небо». Надпись соответствовала нашему общему настроению: «Васе Стародумову с запозданием в печальный час встречи. Крепись, Вася! Годы уходят! Красивыми не были, а молодыми были. 2.У1.64 г.».
В 1973 году я и моя жена вновь побывали на Кутузовском. И опять Василий Фёдоров подарил мне новое дополненное издание «Книги любви» и книгу своих размышлений «Наше время такое». Подарила свою новую книгу и жена поэта: сборник рассказов и повестей «Анатольевна и сын», изданную в «Советском
писателе».
Как я потом обнаружил в своей библиотеке, Василий Фёдоров дарил мне почти всё, что выходило у него в печати. После самой первой книжки («Лирической трилогии», изданной в Новосибирске в 1947 году) вышли «Лесные родники» (уже в издательстве «Молодая гвардия» в Москве). Перерыв был довольно длительным - восемь лет. И это не могло не сказаться на настроении поэта, с каким он сделал автограф при дарении: «Дорогой Пантелеймонович, спасибо тебе, что не забыл бедного поэта, благодарного за добрую память друзей. Прошу простить мне, что в этой книге ещё нет того, что должно бы в ней быть. 6.1.56 г.».
Дружили мы по-мужски - сурово, без лишних откровенностей, вот почему я могу лишь подозревать, что поэма «О ней», включённая в небольшой сборничек «Лирической трилогии», основана на действительном факте его биографии новосибирского периода. Ещё в армии Наум Гельдштейн рассказывал мне, что Василий был увлечён эвакуированной из Ленинграда артисткой. О её судьбе рассказано в поэме «Далёкая...». Да, героиня после окончания войны претерпела большие изменения. Той одухотворенности, какая была в девушке из поэмы «О ней», он в замужней женщине, отгородившейся от скромного поэта дорогим чайным сервизом, уже не нашёл...
Помнится, когда я читал поэму «Обида», открывающую «Лесные родники», не мог сдержать слёз, так она взволновала, тронула меня. Тронула также помещённая в этой книге поэма «Ленинский подарок», поражающая умением автора распорядиться диалогом и логикой разработки темы. Перечитывая сейчас книгу Искры Денисовой, считаю, что она безусловно права, сказав: «Очень, конечно, помогает здесь автору его блестящее владение драматургическими средствами - диалогом, репликой, ремаркой (быть может, недалёк тот день, когда Василий Фёдоров порадует своих читателей пьесой в стихах!)». Нет, не успел...
Последние годы Василий Фёдоров часто побаливал, перенёс несколько тяжёлых операций. Может быть, только потому он так и не мог посетить мою дачу «Омулевая бочка». Спрашивал в письме: «А черемша там у вас растёт?» Я отвечал: «Не только черемша». «Тогда обязательно приеду», но... вместо него из Новосибирска приехал Иван Кузнецов, поэт, руководивший тогда литературным объединением «Молодость». В Новосибирске он сблизился с Евгением Раппопортом и другими писателями, а в Иркутск он приехал за сбором материалов о Василии Фёдорове, которые впоследствии вошли в его мемуары «Просыпалась душа, вся полна соловьями», опубликованные в журнале «Сибирские огни» №8,1976.
Гостил Иван Кузнецов у меня на даче «Омулевая бочка» вместе с Денисом Цветковым и Виталием Рудых (автором повести «Пьяный бык»). Вскоре, из-за болезни жены, я продал дачу, чем вызвал большое недовольство со стороны Ивана Кузнецова и Василия Фёдорова, высказанное в их письмах.
Но Василий Фёдоров, неизменно влюблённый в свою родную Марьевку, расположенную в Кемеровской области, для работы обосновался всё же в ней, на Назаркиной горе.
Мечта побывать у Василия Фёдорова в его Марьевке зрела у нас с Денисом давно. Вопрос о поездке туда решила телеграмма самого поэта - он приглашал нас в Кемерово на 24 июля 1980 года - с тем, чтобы мы - его «крёстные литературные родители» - присутствовали на его творческом вечере. «Номера в гостинице будут вам забронированы». К сожалению, обстоятельства не позволили нам уложиться в назначенный срок. А вскоре нас вызвала на переговоры редактор Кемеровского книжного издательства Тамара Ивановна Махалова. Она рассказала нам, что творческий вечер Василия Фёдорова прошёл очень интересно и торжественно («его буквально завалили цветами»), но сам он очень устал от него и уехал в свою Марьевку совершенно разбитым. Потом добавила:
«Кемеровская телестудия решила создать о Василии Дмитриевиче телеочерк непосредственно в самой Марьевке, но вот беда: Василий Дмитриевич, который
вообще не любит всякой шумихи и выступлений, на этот раз наотрез отказался принять наше предложение. А уже подготовлена съёмочная группа. Но мы надеемся его уговорить и хотели бы заснять также его встречу с вами. Только, чтобы Василий Дмитриевич не знал заранее о вашем приезде».
Забегая вперёд, скажу, что задумка эта не вся удалась *.
Итак, мы едем в Кемеровскую область, на станцию Яя, от которой до Марьевки всего двенадцать километров.
До Марьевки добирались автобусом. Трудно передать словами то состояние, которое охватило нас, ступивших на землю, подарившую нам большого национального поэта. И мы мысленно обращаемся к деревне: низкий поклон тебе, Марьевка, давшая миру большого поэта.
Сочетание старого с новым в Марьевке, как, впрочем, всюду ныне, резко бросается в глаза. Минуя двухэтажное здание правления мясомолочного совхоза «Марьевский», выходим через берёзовую рощу на улицу деревни, в конце которой на возвышенном месте, прозванном Назаркиной горой, стоит дом Василия Дмитриевича Фёдорова.
С горы открывается великолепный вид на всю низменность с её лугами и лесными зарослями, среди которых проблескивает местами змейкой извивающаяся речка Яя. Прямо под горой, как бы в заколдованной дрёме, лежит озеро Кайдор. Жёлтые кувшинки, белые водяные лилии и заросли камыша и осоки придают озеру ту первозданную красоту, которую теперь не так-то просто встретить. Мимо озера уходит в далёкое лиловеющее марево огибающая откос Назаркиной горы дорога.
Открываем калитку «горы». Дом от ворот стоит на порядочном расстоянии, ближе к обрыву, под которым озеро Кайдор. Трава зеленым-зелена. Порядком уже насажено и деревьев. И конечно же, подле крыльца - самосев сибирской неприхотливой черёмухи... Больше всего, конечно, травы - пышной и высокой...
Собачонка, чёрная, с белой грудкой и белыми лапами, всё лает и лает, оповещая хозяев о «чужих»...
Но что же они не выходят на крыльцо? Оказывается, хозяин дома спал, утомлённый бесплодными поездками на мотоцикле к станции Яя для встречи нас, а жена поэта уехала в Тюменскую область в родное село.
Наконец умная Жучка догадалась сбегать полаять под самое окно кабинета, где спал поэт, и он широко распахнул дверь.
- Вот черти полосатые! Я из-за вас вторую ночь не спал.
Объятия были бурными. Мы сразу перешли на восклицания, прославляя здешние красоты и основательный дом на каменном фундаменте. На гребне шиферной крыши сплошной цепочкой сидели и ворковали полевые голуби.
- Ладно, мужики, пошли в дом, надо едой заняться, Лара у родных гостит. Так что займёмся кухней сами...
- Дозволь сначала жилище твое посмотреть. Кабинет показывай. Окнами,
конечно, на сибирские просторы?
- Как же поэту жить и писать без просторов? - отшутился хозяин. - Однако давайте смотреть по порядку. Это, как видите, прихожая. Она небольшая, но сам планировал! - делит дом на две половины: Ларину и мою. Её окна смотрят на Марьевку. Это и кстати: вот уже несколько лет она пишет о марьевцах свои записки. Да и повесть «Во днях Марии»** - тоже о них... Ну, ладно, идёмте на мою половину...
Первая маленькая комнатка метров на восемь была спальней, вторая - метров пятнадцать - кабинет поэта. В нём все просто и строго: кровать-диван, большой письменный стол светлого тона, сейф для рукописей, навесная книжная полка, где рядом с книгами по философии стояли книги о лекарственных растениях. Как видно, поэт увлекался изучением лекарственных трав. Он тут же подтвердил нашу догадку: «Знаете, сколько лекарственных трав насчитал я на нашей горе? Около тридцати. Я уже не говорю о тысячелистнике и ромашке - их тут целые ковры...»
И тут же переключился на аккуратно сложенную печку, так называемую шведку. Была в ней и небольшая открытая плита - для вечернего чайника...
- Думаете, тут её миссия и закончилась? Нет! Она переходит в русскую печь,
которую вы увидели ещё в прихожей. Это не просто печь, а печь-комбайн, её мне
местная знаменитость по печам складывала - некий Иван Павлович... Об этой
печи у меня один из «Снов поэта» написан...
Мы тут же поспешили на кухню, чтобы полюбоваться столь замысловатой русской печью. Что удивляло - так это множество задвижек... И ещё: со стороны прихожей - высокая бортовка печи в том месте, где на неё хорошо бы запросто влезть для прогрева радикулита...
- Так ведь я тут лишь летом живу, зачем мне на неё лезть, - оправдывал поэт замысловатого печника. - Зато в этой бортовке дымоходы сделаны для обогрева всего помещения.
- А баню мою видели? - спросил поэт. - Как всё-таки поздно иногда исполняются наши многолетние мечтания... Повозился я тут с нею ото всей души. Я её, как поэму, творил. Боюсь, что перестарался: Лара сказала, что облюбовала предбанник для писания стихов... Я имел неосторожность сказать однажды, что когда она стучит на машинке дома, то это мне мешает...
Что же, баня оказалась и впрямь симпатичной: просторная, светлая. При случае, если много нагрянет к поэту гостей, она могла бы сойти и за гостиницу.
- Так уже и было! - подтвердил Василий. - Есть у меня в Кемерове
приятель - поэт Валентин Махалов. Человек сверх меры компанейский. Так вот однажды смотрим мы в окно, а к нам в ворота целый автобус въезжает. Оказывается, Махалов подобрал на одном заводе любителей поэзии и всех пригласил к нам на Назаркину гору. Сначала мы с Ларой опешили: всё-таки человек двадцать было. Ведь с ночевой люди приехали, в субботу. Однако благодаря бане всё обошлось. Сделали коллективный выезд на луга, к реке, а там... - Поэт засмеялся, припомнив неудачную рыбалку. - Рыбы хотя и не поймали, но кемеровцы догадались с собою барана прихватить. Жарили шашлыки! А баню мы к вечеру непременно истопим! - пообещал нам поэт.
С особой гордостью показал он нам небольшие, славно принявшиеся на Назаркиной горе кедры. И несколько дубков.
- Если б всё это принялось, зазеленело, - лучшей памяти о себе я бы и не хотел.
- Как же так? - возразили мы. - А твои книги?
- Книги - это моя обязанность. А деревья - статья другая. Посадить дерево смог бы каждый марьевец. Вот я хотел показать пример, увлечь их... Да только вряд ли... Хватает марьевцам и того, что они хлеб выращивают и скот
откармливают. Тут уж я в идеализацию впадаю... - и вдруг спохватился: - Хотите посмотреть мои родники? Они тут, иод горою. Вы давайте спускайтесь с горы пешком, а я сейчас выведу своего «Пегаса» - мотоцикл «Урал», поставлю две фляги и по еду к роднику за водою. Поручусь, что такой воды, как из марьевских родников, вы ещё нигде не пивали...
Тут я вспомнил его знаменитое стихотворение о марьевской хранительнице родников - столетней Кузьмихе... Вот и воспреемник на сохранность родников нашёлся, да ещё в звании поэта!
Поэт распахнул ворота, поставил в коляску две большие фляги и, взглядом показав, с какой стороны горы следует нам спускаться к озеру, на самой малой скорости поехал туда же.
Спуск к роднику оказался довольно крутым, влажным. И мы невольно придерживались то за высокий крепкий дягиль, то за какой-нибудь кустарник. Озеро Кайдор после ночи чуть отдавало туманцем. Уже слышалось лепетанье воды, чем-то усиленное...
К подножию склона ловко был пристроен деревянный лоток, а в его углубление положена сваренная двумя плоскостями железяка. Она-то и придавала тихому родничку звучанье.
- Ну как? - спросил поэт, одной рукой держа над лотком ковш, другой отгоняя от себя мошку.
- Отлично! - воскликнули мы разом. - Ну-ка, дай ковш, попробуем!
- Теперь к моему роднику и другие с флягами ездят. Но ведь за ним следить надо, отгребать с лотка палые листья. Боюсь: уеду - забросят...
Жив ли ты сейчас, фёдоровский родничок?
После кабинета в фёдоровском доме больше всего впечатляла кухня. Просторная, она походила больше на столовую. Стол в ней поражал своими размерами, его делали на заказ на Яйском лесопромышленном комбинате. У стены перед столом - деревенская скамья, застланная половичком. Холодильник. Кухонная плита, на которой мы потом готовили. Печка- комбайн начинала нам нравиться. Однако, когда плиту затопили, то из дверки повалил густой дым: оказывается, Денис не разобрался в многочисленных задвижках.
Весёлое было у нас в то утро застолье. И отменно хороша была марьевская картошка - такая рассыпчатая, что и вилкой её поддеть боязно: не донесёшь! Давно не пили мы и настоящего деревенского молока. Яйца на столе тоже не от инкубаторских кур...
- Это Акулина Борисовна мне поставляет, - говорил поэт, имея в виду свою
марьевскую однофамилицу. - Наши марьевцы вообще пустого двора не любят.
Некоторые по три поросёнка сразу откармливают, при каждом дворе корова, а то
и две. Про кур я уж не говорю. И гусей много... Лара их, правда, боится. Она ходит купаться на мостик, а они тоже Кайдор любят...
Легко и непринужденно текла наша беседа. Потом Василий стал расспрашивать нас о заводе, о людях, которых знал. Спросил о Тамаре Войцеховской, о Вале... Она всё ещё находилась в больнице.
- Жаль, что не сложилась её судьба. Очень жаль! - повторял поэт.
Пять дней, проведённых у поэта на Назаркиной горе, пролетели незаметно. Мы ходили к реке, купались, рыбачили, искали грибы в окрестных колках, но лето было засушливым, и поэт огорчался, что, кроме шампиньонов на лугах, иными грибами порадовать нас не может.
Как я заметил, вечер для поэта Василия Фёдорова был излюбленным временем для бесед. Мы выходили из дома на крылечко, возле которого росли черёмуха и чистотел, садились на ступеньки и, глядя на опускавшееся солнце, которое высвечивало на горе каждую травинку, начинали разговор о литературе. Василий по нашей просьбе читал свои новые стихи. Читал, как всегда, артистически, так что после его чтения мы не без робости преподносили ему свои литературные опусы... Хоть мы и гости, а если он замечал «не то», пощады нам не было.
- Знаете анекдот про швею? «Ты, кума, вижу, неправильно шьёшь». «Сама вижу, что неправильно. Вот дошью и перешивать буду». Бывает, что и хороший поэт «шьёт» с самого начала не так... А ведь надо сразу брать быка за рога. Сразу! Иначе труд впустую будет. Ищите красоту, думайте о ней в первую очередь. Ещё главнее идея замысла, ведь не ради одной красоты ты взялся за перо. Но бывает и так: крыша есть, фундамент вроде бы выведен, даже канализация есть, короче: вот он, ваш дом! А где в нём красота?
Тут Василий Фёдоров комически развёл руками: - А красоты-то и нет!
Конечно, мы старались беречь его время. Денис уходил на зарисовки пейзажей, я - просто побродить по Марьевке. Радовало, что по её улице с двух сторон тянулись длинные траншеи для будущего водопровода. Возле одного из домов слышу, что в траншее хрюкает свинья. А народу на улице никого. На работе народ. «Как же тебе помочь, бедолага?» - вслух произнёс я, имея в виду хавронью.
- А пока механизаторы с полей не приедут - никак! - сказала мне подошедшая женщина лет шестидесяти. - Да вы за неё не переживайте, вытащат, ведь ничего у неё не поломано. Видите, как плечом в стенки бьёт... А вы, кажется, в гостях у нашего поэта? Их тут не забывают: то из Кемерова едут, то из Анжерки, то из Мариинска экскурсия... А меня Екатериной Никитишной зовут, я у них часто бываю. Между прочим, тоже к стихам отношение имею.
Смотрю на собеседницу. В годах, конечно, а не старая! Лицо живое, улыбающееся, доброжелательное. Мы с ней потом долго переписывались, Екатерина Никитишна Авсиевич охотно сообщала мне в Иркутск марьевские новости. И всё спрашивала, не собираемся ли мы с Денисом ещё разок-другой появиться в Марьевке?
Не пришлось. С полной отдачей сил жил на свете поэт Василий Фёдоров. Вот почему и не дожил до старости.
ВАСИЛИЙ СТАРОДУМОВ
Февраль 1985, Иркутск
*
Кемеровская телестудия очерк о В. Д. Фёдорове с его участием создала летом 1980 года, называется он «Здесь отчий дом», автор сценария Т. Махалова, режиссер Н. Ставцев, оператор С. Мякишев.
**
Основанная на марьевских впечатлениях книга Л. Ф. Фёдоровой «Во днях Марии» (повесть и рассказы) вышла в свет к 1982 году в издательстве «Современник».