Читая Разиля Валеева…
1. О координатах лирики поэта
Так уж получилось по жизни, что, будучи татарином по рождению, я воспринимаю только стихи, написанные на русском языке – кажется, они тоже имеют свою «национальность». Но сносно зная родной и читая произведения татарских поэтов в переводах на близкий мне русский язык, я невольно ощущаю в стихах привкус, дыхание татарской речи.
Это чувство владело мной и при чтении «переводной» книги Разиля Валеева «Зимние яблоки». Видимо, и в нём столь силён дух татарского народа, его язык, что даже в переводах на русский этот дух неистребим. А он прежде всего в кровном чувстве родины, в неостывающей памяти, неизбывной боли, в родстве со всем миром, в трепетном отношении к природе, к земле, к истории, в неодолимом стремлении установить свои начала, истоки… Все эти понятия-чувства я и склонен считать путевыми координатами поэзии Валеева.
Часто в стихах поэта воспроизводится такая ситуация, когда прошлое «аукается», проявляется в настоящем. Трагедия прошлого длится, повторяется в сегодняшнем дне. Эта неотступная боль очень характерна для Валеева. Боль и ответственность. Вообще, боль я бы назвал самой устойчивой художественной константой поэтического мира автора. Она столь сильна, что порой стихотворение не приводит к желаемому облегчению, а так и остаётся до конца не высказанной. И это не от того, что поэту не хватает таланта, мастерства. Нет. Думаю, потому, что творец всей своей сутью настроен на восприятие болей своего времени. Он не свидетель, а прямой участник происходящего на земле, искренне откликающийся на ее страдания. И подчеркну: при всей невыразимой пронзительности боли, художник не скатывается в мрачные бездны безверия и опустошенности. Наоборот, когда читаешь стихи поэта, просветляешься душой. Может быть, этому способствует и пронзающая всю поэтическую стихию Валеева одическая интонация – высокая, мажорная. Она очень органична, так как идёт от свойственной поэту неуёмной веры в жизнь, от любви к ней. Есть, конечно же, у неё и другой исток – народно-песенный. Прислушайтесь к татарским песням: сколь бы печальны, тоскливы ни были, они всегда о светлом, наполнены благостью жизни. Думаю, что здесь как раз и кроется объяснение тому факту, что многие стихи Валеева стали песнями, причем некоторые из них – именно народными.
Обращает на себя внимание и тот факт, что поэзия автора пронизана сквозными обращениями к предшественникам: Габдулле Тукаю, Хади Такташу, Мусе Джалилю... И не только к татарским писателям, но и к гениям мировой литературы. Это не оглядка-неуверенность. Это непреодолимое желание прозреть истоки духа, души и вместе с тем сверить нравственные и творческие координаты избранного пути. И отрадно, что поэт не сбивается с этого пути, продолжая добрые традиции гуманистической литературы, направленной на сохранение и укрепление человечности. На этом пути много общего у Валеева с современниками. Есть у него такие строки:
Планету спутав с атомным ядром,
Они её разъяли, расщепили.
И кончится ли это всё добром?
Куда ведёшь, история? К могиле?
(Пер. И. Фаликова.)
Сравним со словами Рустема Кутуя, произнесёнными во время моей встречи с поэтом в мае 2009 года: «Когда расщепили атом, расщепили человека: разделяй и властвуй!».
Важен для понимания творчества Валеева мотив возвращения, прежде всего – в родную деревню, с её многовековой культурой и традициями, вплоть до языческих корней, в деревню, в которой – ни много ни мало – поэт прозревает не только исток своего жизненного и творческого пути, но и начало всей земли. Такова масштабность поэтического зрения автора, помогающая раздвинуть границы поэтического кругозора и шагнуть далеко за пределы национальной литературы, а возможно, и за пределы земной реальности:
Ночь до того глубока,
Что и падучей звезде
Спящей земли не достичь.
(В переводе И. Фаликова.)
Эти строки, на мой взгляд, одно из лучших свидетельств Мастера.
июнь 2010 г.
2. Осеннее озарение
Одним из типологических черт татарской поэзии, не только современной, мне представляется стремление к гиперболизации поэтического образа, возведение его в ранг художественных реалий, которые мыслятся в качестве неких мирозданческих категорий, бытийных универсалий. Это целиком относится и к лирическому субъекту, являющемуся носителем и выразителем этих начал и в этом смысле по большей части представляющемуся образом романтическим, при всём своем романтизме сохраняющем в своём облике приметы земной реальности. Я думаю, со временем указанная особенность художественного образа татарской поэзии найдёт свои национально-исторические, социально-психологические и культурологические мотивировки. Сейчас же речь о лирике одного из ярчайших её представителей – Разиля Валеева.
Его последняя на сегодняшний день поэтическая книга «Осеннее озарение» (Казань: Татар. кн. изд-во, 2011) открывается стихотворением «Мгновение» (пер. Ю. Дулесова):
Облокотясь на шар земной,
курил, пуская кольца дыма
в беззвёздный мрак.
Затем слонялся
по островам и континентам
и сосчитал, как много горя,
как много радости на свете.
Я видел ясные глаза.
Я видел страх в глазах
закрытых.
И захотелось слёзы взвесить,
но слёзы продавили землю.
Искал звезду, забыв на миг,
что звёзды на рассвете гаснут.
Но не нашёл.
В ладони взял
свою огромную планету,
и на неясное мгновенье,
одно счастливое мгновенье
я стал поэтом.
Это стихотворение «программно» по своему назначению, в нём задан масштаб лирического героя. Это, безусловно, герой одический, «пространства» которого измеряются масштабами «шара земного». Он равен всему мирозданию, о чём в виде поэтической декларации заявлено в стихотворении «Человек» (пер. Л. Барбас): «Мира живого живая частица, // малоизвестный, но я – материк»; «Я – материк. Я зовусь Человеком». Реализуя в этом произведении известный философский и художественный принцип «Всё во мне, и я во всём!», сформулированный Ф. И. Тютчевым, Разиль Валеев вслед за русским классиком утверждает Человека в качестве отдельного предмета изображения, целого мира.
И в Человеке этом, как неком фокусе, сведены различные времена и пространства, «сходятся» разные эпохи. В «Идели», устанавливая своё родство с великой Волгой, катящей на своих волнах историю Отечества, автор так итожит свои эпические видения: «Река и я». Такое понимание лирического героя позволяет поэту свободно «путешествовать» по пространственно-временным далям. В основе стихотворения «В стране булгар» - тоже исторические мотивы, становящиеся в процессе художественной реализации поэтической мысли координатами, приметами внутреннего мира автора. Они – история, древность, прошлое, легенда – «оличностнены» им, впитаны душой, словно губкой. В «Пожаре в музее» конкретное, имевшее быть место событие, «перекидывающееся» на большие историко-национальные и духовные пространства (огонь «кидается на землю, на народ // дракон свирепый, угрожая душам»), пережито как своё, кровное: «горит музей, горит, как отчий дом. // Горит музей, как дом, который тушим». Отсюда столь проникновенный лиризм, даже в таких эпических произведениях, как упомянутые здесь стихотворения, которые условно можно объединить в единый цикл. Все они блестяще переведены Равилем Бухараевым, и не случайно, думается, именно им: ему тоже было свойственно постижение действительности в «больших масштабах», но осознанной как нечто субъективно личное, к тому же – глубоко религиозное.
Неудивительно, что и лирическому герою Валеева присуще планетарное мышление, ведь и он поэт, назначение коего – выражать боли и радости Земли. При всей земной конкретности образа, он устремлён к постижению высокого, надмирного: «В ладони взял // свою огромную планету…». Это и значит – стать поэтом. Хотя, памятуя о пушкинском «Пока не требует поэта…», Разиль Валеев понимает, что это состояние «быть поэтом» – лишь «на неясное мгновенье, // одно счастливое мгновенье». Но это и есть его момент истины, миг прозрения мудрости жизни, его озарение, в осеннести которого мне тоже видится поэтическое влияние Пушкина, узаконившего осень как поэтическое время года.
Если в «Мгновении» заданы «пространственные» просторы лирического героя, то в следующем за ним «Я жизнь свою ещё не начинал…» (пер. Д. Даминова) как бы определены его «временные» горизонты. Стихотворение продолжает размышление о сущности и назначении поэзии, которая здесь видится как некий долг перед ушедшими, как исполнение нереализованного ими в жизни: «Как будто продолжаю брата жизнь»; «Я весь – как будто прошлых дней завет: // Иду простором, что открылся деду…». Таковы «пространства», на которых ведёт свои нравственно-философские искания автор. Хотя я и назвал их «временными», по сути своей они вневременные: «Дожди времён, ветра веков во мне // Шумят, гудят неистребимой болью. // Пою ещё я не свои стихи, // А те, что до меня не спеты были».
В процитированных строках несколько режет слух кажущееся отсутствие рифмы, хотя в предыдущих строфах, как и в конечной строфе оригинала, она есть. Но она имеется, хотя и запрятана в аллитерациях б, л; и держится на звукоперекличке «боли» и «были», сопрягая таким образом два корневых понятия. Они и лежат в основе стихотворения и реализуют его ключевые мотивы – горя-боли и прошлого, особой чуткостью к которым и характеризуется образ лирического героя, а через него и поэта. Той степени чуткостью, которой, видимо, обладают некоторые матёрые моряки-подводники, сквозь толщи воды чувствующие невидимые глазом, но прозреваемые сердцем глубинные бомбы. Эффектом глубинных бомб как раз таки и обладают как удачно найденная рифма переводчика, которая настроена на слух столь же чуткого читателя, так и глубокие рифмы самого поэта, в которых, помимо ударной, совпадают ещё и предударные звуки и слоги: килмэгэн – кулмэге, кайгым да – калдырган, жирне – шигырьне. Это примеры того, когда форма как нельзя лучше реализует содержание, в данном случае: глубокая рифма – глубину раздумий поэта.
Такая глубина присуща разве что седовласому, умудрённому жизнью старцу – на такое читательское восприятие поэта настраивает и название книги, и первые её стихи. Если это и так, то это старец, в котором ничуть не угас пыл молодости. А иного и не дано: поэт должен и может быть только молодым, о чём утверждал Разиль Исмагилович, даря мне своё «Осеннее озарение». Вот почему «программным» мне представляется и его короткое, как сама юность, стихотворение «Молодость»:
На этом корабле без якорей
Одно желанье у его матросов:
Свирепый шторм пусть налетит скорей,
Чем к берегу теченьем их отбросит!
(Пер. Д. Даминова)
Через аллегорические метафоры корабля и шторма, кстати – традиционных символов поэзии, автору удалось вписать стихотворение о молодости в общее пространство стихов «творческой» тематики. Оно тоже о поэзии, которая и есть молодость, с её максимализмом, с постоянным поиском неизведанного и идеального, с напряжённостью и динамизмом чувств.
Ой как тяжело с годами сохранить в себе это состояние, матерея в жизни – оставаться поэтом! Раздумьям об этом посвящено стихотворение «Я ещё вернусь», посвящённом памяти Сибгата Хакима и великолепно переведённом Равилем Бухараевым: «Ты вот напиши, если пряди седы, // а в юности всяк пишет резво… // Дерзни, если рот зажимают тебе, // взлететь, словно вправду на воле, // всей горькою жатвою в пику судьбе // засеять грядущее поле…». Но подобные размышления не заводят поэта в дебри пессимизма, а ведут, согласно духу молодости, к утверждению веры в бессмертие поэзии, неподвластной законам «физического» времени: «Я лебедем белым однажды вернусь, // не верьте в бессмыслицу смерти».
И возможно это бессмертие благодаря людской любви и памяти, которыми проникнуты и строки Разиля Валеева о поэтах-предшественниках. Одному из его стихотворений предпослан эпиграф из Хади Такташа: «Мир прекрасен – и потому // Не могу удержаться от крика…». Солидаризуясь с ним, поэт упоминает ещё одного своего предшественника: «Такташ, понятен мне такой восторг. // Улыбчив мир, он – как стихи Тукая» (пер. И. Фаликова). Заканчивается стихотворение утверждением характерной для Валеева мысли о «пространственно-временном» единстве и общности поэтических судеб: «…оттого что гонят нас года, // Опять бегут за горизонт дороги». Так – и вполне заслуженно! – собственная жизнь и творчество вписываются в общее пространство национальной поэзии. Об этой общности ведётся речь и в несколько фантасмагоричном сюжете стихотворения «В трамвае»: «Попасть бы с Арской стороны // в бессмертные поля! // К Тукаю, как к себе домой, // прибыть бы и – шабаш!» (пер. Р. Бухараева). Впрочем, у стихотворения такой финал: «В какой приехали мы край? // Ни друга, ни огня… // «Конечный пункт. Слезай давай!» - // и гонят вон меня». И хорошо, что это так: Дай Бог творить поэту долгие годы жизни, верой в которую, таким образом, оборачивается и это произведение!
А пока что в стихотворениях, написанных поэтом в светлую пору юности (а она всегда светла, какими бы мрачными чернилами порой её не штриховала судьба), Разиль Валеев утверждает свою безграничную веру в счастье. «Актуальность» счастья автор подчёркивает, в частности, тем, что пишет его с прописной буквы: «Ялгыз итеп булмый // Кайгы белэн Б
бэхет арасын» (ст. «Син курмисен, эйе, курмисен син... »; в пер. Д. Даминова – «Останься, проникнись участьем!..»). Смысл этой фразы в том, что одному не одолеть путь между горем и счастьем. Понятие Счастья столь велико для поэта, что одно из стихотворений он так и называет – «Счастье» (пер. И. Фаликова).
Счастье, как известно, вещь сугубо индивидуальная: у каждого своё представление о нём, к тому же в разные периоды жизни представления человека о счастье меняются. В детстве счастьем становится лелеемая мечта о заветной игрушке в магазине, которую тебе наконец-то купят; в юности – улыбка и взаимность понравившегося тебе человека; в зрелом возрасте – здоровье и благополучие семьи… Это лишь возможные варианты необъятного СЧАСТЬЯ. Каково же счастье Разиля Валеева, о чём печётся его душа?
«Счастье» начинается со строк, в которых определено место лирического героя, поэтическая точка зрения автора: «Взобравшись на скалу, я высек стих - // я высек стих о счастье. Он таков, // что я в лучах сияю золотых // и головой касаюсь облаков». Итак, поэт – на горной скале. Попутно отмечу, что горы, небеса – частое место обитания его лирического героя. Это та высота, которая и позволяет ему определить своё понимание счастья, составляющего истинную ценность жизни. И счастье это – в чувстве родства со всем миром: «Сегодня люди все мне так близки, // на отчий край похож весь белый свет». Во встрече с любимой: «Вернулась из разлуки и тоски // любимая ко мне, в руках букет». В ощущении благости жизни: «Груз радости на плечи положив, // легко проходят месяцы, года…»;.
Всё это, так сказать, «личное», «частное» счастье отдельного человека. И для этого, может быть, и не стоило браться за перо, хотя почему бы и нет… Но ведь «цель»-то заявлена изначально: «высечь стих о счастье». Поэт понимает это, поэтому после строк о легко проходящих годах ставит многоточие. Далее – речь о счастье «эпическом», «всенародном»: «...вечерами водят хоровод // народы, взявшись за руки дружней, // и душу распахнёт любой народ, и в круг само добро свело людей». Но чтобы эта мысль не звучала в духе ложнопафосных публицистических статей на известную тему о «мире во всём мире», поэт «уплотняет» её, «материализует», «оживляет», делает своей путём ввода в неё мотива детства и «малой родины», органически связывая их в едином «пространстве» раздумья о счастье: «Внизу народы дружат, каждый жив, // лишь бьются пацаны, с ордой орда. // Игрушечно звучат «огонь!» и «пли!», // гремит парад, играют марш и туш… // Бумажные уходят корабли // на дно морей, разлившихся из луж». Правда, на фоне этом аляповатым и лубочным начинает видеться картина хоровода народов, но и она мне представляется художественно обоснованной. Дело в том, что стихотворение по сути своей – одическое: и по тематике, и по пафосу, и по образности, и с точки зрения лирического субъекта… Другое дело – не запоздал ли Разиль Валеев, а вместе с ним и вся татарская литература, с выражением одических мыслей и чувств? Или на определённом этапе истории отдельного народа, в данном случае – татар, такое возможно? Тогда возникает ещё один, более существенный вопрос: если поэты – выразители чаяний народа, не запоздал ли сам народ в своём развитии?..
Но вернёмся к стихотворению. Итак, поэта прежде всего заботит мысль о «народном» счастье, что составляет и предмет собственного счастья. И для него это очень органично, потому и веришь в искренность сказанного поэтом, ведь в основе характера и его лирического героя – альтруизм, составляющий нравственный принцип его жизни. Наиболее наглядно он явлен в стихотворении «Конечно, судьба не щедра на подарки…», точнее – составляет его сердцевину:
Бывает, ты радостно молишься небу
за то, что стоит ясных дней полоса.
Но вспомнишь, как тяжко деревьям и хлебу –
и молишь у неба, чтоб дождь пролился.
Бывает, от ветра сгибаешься вдвое,
дорога трудна, изнурителен путь.
Но вспомнишь про парус над мёртвой водою –
и ветер желанен, и думаешь: пусть!..
Ты ночи грядущей боишься и хочешь
бегущему дню натянуть удила.
Но вспомнишь влюблённых, язычников ночи, -
и просишь, чтоб ночь подлиннее была…
(Пер. Д. Даминова)
Стихотворения с подобными строками я склонен относить к «молодым» произведениям автора. Хотя если вспомнить изречение поэта о том, что поэзия должна быть только молодой, то таковой следует воспринимать всю его лирику, по крайней мере – лучшую её часть, к каковой я отношу и процитированные стихи. Они – «молодые» (речь отнюдь не о времени их написания) по жизневосприятию, по характеру лирического героя – самоотверженного, готового поступиться собой ради счастья других. Более всего его заботит тревога никого не осчастливить в этом мире: «Мин доньяда беркемгэ дэ, ахры, // Бэхет бир; алмам» (дословно: «видимо, никого на свете я не смогу осчастливить»; ст. «Кабатлана язлар», в пер. И. Фаликова – «Вернётся весна»).
Измерение своей «человеческой» состоятельности в мире масштабами этого самого мира, счастьем народа, позднее (особенно в стихах «Афганской тетради») мыслимым в связи с интернациональной темой, требует от поэта разобраться прежде всего в самом себе. С этой целью он прибегает даже к такой субъектной организации стихотворения, которая позволяет взглянуть на себя как бы «со стороны», как «на другого» (кстати, согласно учениям М. М. Бахтина, непременное условие искусства, творчества). В частности, в «Зрителе», вроде бы обращённом к некоему адресату. Но если соотнести всё сказанное с характером, с психологией лирического героя поэта, со всей его лирикой, то станет ясно, что речь идёт о самом себе. А если и обращено оно к кому-то, то только к своему сердцу, которое и есть – истинный предмет изображения, чем обусловлен и лиризм поэтического самовыражения, и явно выраженная психологическая установка стихов автора. В стихотворении «Всему виной весна. Она…» (пер. Д. Даминова), «обвиняя» в любви к Ней весь белый свет, поэт приходит к выводу, что исток чувства всё-таки в сердце – где же ему и быть-то: «А может, звёзд неясный свет… // А может, луч рассвета… // Весна… Тропинка… Ветер… // Нет! // Наверно, сердце это…». Быть может, скажете – банально! Но весь секрет и глубина стихотворения как раз в том, что вместе с любовью, сердце становится истоком и первопричиной всего сущего, как бы проекцией человека на весь мир. Напомню: в классическом психоанализе термином проекция обозначается «процесс, посредством которого собственные черты, эмоции, отношения и т.д. индивида приписываются им кому-то другому», в данном случае реалиям окружающей действительности. Так устанавливается искомая гармония человека с миром.
И в поисках этой гармонии, на путях обретения которой приходится преодолевать различные жизненные противоречия, которые в одном из стихов символически выражены с помощью антитетического сопряжения чёрного и белого цветов: «Кара жирдэн ап-ак бэхет эзлэп» («На чёрной (мрачной) земле ища белое (светлое) счастье»). Но таков путь к счастью, обнажающий свойственное поэту внутреннее ощущение парадоксальности жизни, её несоответствий: «Бывает, продрогнешь ты в полудень жаркий // и жаром горишь в самый лютый мороз». Не являются ли они истоками болей поэта, которые то и дело будут аукаться в его стихах, отражая парадоксы судьбы?..
Так или иначе, парадоксальность я бы выделил в качестве одной из важных черт лирики Разиля Валеева, помогающей ему неординарно решать поэтическую мысль произведения, как например, в «Весеннем стихе», зачинающем в «Осеннем озарении» любовную тему. Поэтическая традиция приучила нас к тому, что весна воспринимается как время любви, а осень, по полярности, время разлуки, печали, минора. Хотя дело даже не в поэтической традиции, а в архетипичности такого мировосприятия, сформированного где-то в глубокой древности. У Валеева же осень «дарит» лирическому герою возлюбленную, а весна становится временем тревоги, заботы, печали, отнимающим её у него: «Хоть тебя подарила мне осень, // Но отнимет, наверно, весна…» (пер. И. Фаликова). Эти финальные строки стихотворения заставляют задуматься над вопросом, а почему это так? На него нельзя ответить, не разобравшись в образе этой самой возлюбленной, точнее, в её художественном воплощении.
Она дана на фоне лесного пейзажа, можно даже сказать – она принадлежит лесу. Вот она среди берёз, от которых белизна её кожи; вот она моет свои волосы в озере, любуется дубами, обнимает сосны… И ко всему этому лирический герой её ревнует. В итоге она ему и не достаётся, растворяясь в объятиях леса, соперничать с которым у него просто нет никакой возможности, потому что – весна, пора расцвета, буйства леса, представшего по весне во всей своей красе и силе. Другое дело – осень…
В такой необычной для любовной лирики картине и ситуации ясно обозначается скрытый на первый взгляд, неявный смысл произведения: о возможностях человека, о его месте в мироздании, что в своё время даётся в виде поэтической декларации: «Или мир я изменю сегодня, // Или сам сегодня изменюсь» («Плача и скорбя, искал свободы…», пер. Д. Даминова).
Эти строки, заявленные с молодеческой удалью и подкупающие силой уверенности в безграничных возможностях человека, отражают основной нерв и направленность лирики Разиля Валеева – её жизнетворческий, созидательно-преобразующий характер. Поэт в своих стихах ничего не отражает, как мы привыкли говорить в отношении произведений искусства, а всегда пересоздаёт действительность, вернее – создаёт новую реальность в соответствии со своими нравственно-философскими устремлениями и творческими задачами, как, например, в стихотворении, названном в автопереводе «Любовью…»:
Капелька воды бесцветна.
Воздух, которым дышим, бесцветен.
А небо – синее-синее.
И океан – синий-синий.
Ещё вчера
твои глаза были для меня бесцветны,
а сегодня… синие.
Как видно, преобразующая сила любви налицо и реализована она с помощью антиномии «бесцветность – синий цвет» и сквозных повторов и параллелизма, которые не оставляют ни малейшего сомнения в этой силе. А если учесть, что синий цвет – это цвет океана и неба, к которому возносится образ возлюбленной, а океан и небо – центральные хронотопы лирики Валеева, то оказывается, что синий цвет – это ещё и цвет поэзии – так сказать, «неба» души автора, и в этом смысле, конечно же, тоже хронотопичен, как, впрочем, и иные пространства и цвета в стихах поэта.
Но вернёмся к преобразующему характеру лирики Валеева. Есть у него очень «показательное» с этой точки зрения стихотворение «Превращения» (пер. И. Фаликова), начинающееся со строк, в которых с ходу определены масштабы лирического героя, равного целому миру и слитого с этим миром в единое целое: «Смотрел на мир – и миром очи стали. // Мир рос и рос – и захлестнул зрачки».
В превращениях, бесконечной динамике и изменениях жизни – её вековечная суть – такова поэтическая мысль стихотворения. И в этом Жизни родственна Поэзия, сущность которой – в тех же метаморфозах, ведь всё в этом мире растёт. Этим жизненным и поэтическим законом обусловлен и столь великий «рост» лирического героя, равного миру.
Итак, Поэзия – это и есть Жизнь, слита с ней в едином бытийном потоке. А в метаморфозах жизни заключена её высокая поэтичность. Так сходятся две ключевые темы в лирике Разиля Валеева, которые разъять можно лишь условно: философская тема Жизни и тема поэта и поэзии. И главная их общность – в «Любви без края и конца», как о том художественно оправданно написано в переводе, точно отражающем её всемерность и всемирность.
В её преобразующей силе, заключённой в полной мере и в лирическом герое, - их небесная сущность. Его «высокая» ипостась сюжетно реализована в «Стране дождя» (пер. Д. Даминова), финал которого как раз и обнажает «небесный» исток героя: «Вернись, июль! Ведь молнии твои // Глубокие пустили в сердце корни». А молния, гроза и дождь, ставший заглавным образом стихотворения, - это и есть те реалии природы, которые её преобразуют. По ходу стихотворения они сами преобразуются, становясь из внешних реалий духовными координатами, приметами пространства души автора. Так земное превращается в Небо поэта, реализуя основное назначение поэзии – жизне- и миротворчество. И, благодаря этому, – приобщается к вечному: «Был вечен дождь небесной высоты // И прах земной венчал он с высотою». Эти строки – не совсем точный перевод оригинала, но они очень точно передают суть и дух поэзии Разиля Валеева.
Как и в случае со стихотворением «Взошёл я на крутые горы…» (пер. Д. Даминова): «Дождём твоих волос коснулся: // Узнай меня, тебя молю! // И молнией я обернулся // И в небе начертал: “Люблю!”». Здесь, при всей «вольности» перевода, сохранена высокая поэтичность небесного образа молнии, ставшей явлением «природы» души автора. То же происходит и с образом грозы в «Лесном роднике» в переводе того же Д. Даминова: «В душе моей гудит гроза, // Покоя нет». Строк подобной семантики в оригинале нет, но тем не менее сказано очень по-валеевски!
Или – стихотворение «Мин куктэге йолдызларга гашыйк...», в столь же совершенно вольном (с точки зрения содержания, ритмики, строфики) переводе Д. Даминова, но столь же – вот парадокс-то! – прекрасно исполненном:
Сколько звёзд во тьме высокой!
Нет числа!
Я решила, что достану –
Не смогла!
Воды реченьки глубокой
Звёзд полны!
Доставать я их не стану –
Не нужны…
Главное в переводе сохранено, более того – доведено до шедевра: поэтическая установка на высокое, а значит – истинное (а не вторичное, не отражённое), символом чего здесь выступает устойчивый в лирике Разиля Валеева и вообще традиционный в отечественной и мировой поэзии образ звезды. Кроме этого, переводчику удалось блестяще воплотить песенное начало, чего, кстати, в оригинале нет, но что в «переводе» в конечном счёте опять-таки выражает дух валеевской лирики в целом. В этом смысле, при всех, видимо, неизбежных в таком деле, огрехах переводческого ремесла, Д. Даминова нужно признать лучшим переводчиком стихов Разиля Валеева.
В стихотворении «Сколько звёзд во тьме высокой!..» мы видим приём низведения изначально «высокого» образа, к тому же освящённого давней поэтической традицией, до уровня образа «земного», что в оригинале дано ещё «ниже» – «су т;бенд;» («на дне реки»). Поэт как бы наблюдает: а что будет?
Но для него всё же более характерен другой принцип лепки образа: конкретный предмет, явление наделять изначально несвойственными ему качествами, смыслом, возводя их до символа. Как это происходит с заглавным образом стихотворения «Рельсы», очень органично выросшим в процессе развития поэтического сюжета в символическую метафору двух судеб – Его и Её, - судеб «параллельных», но которые никогда не сойдутся в реальности, разве что в видении, в мечте: «Два рельса, две судьбы, как две мечты, // Вдали соединяются обманно» (пер. д. Даминова). Конкретный предмет, а какое значение! Впрочем, если верить науке, параллельные всё-таки соединяются, но хватит ли жизни дождаться этого…
Ещё пример – стихотворение «Яблоко» (пер. Д. Даминова), где заглавный образ становится любовным символом (есть в этом что-то библейское, ведь и Адам с Евой изведали любовь через яблоко и за сладость изведанного «поплатились» земной жизнью). Причем принцип развёртывания образа таков: он кладётся в основу сюжета, как бы «движет» его, а вместе с ним «движется» сам. Таким образом, это образ динамический, дан в развитии, что свидетельствует о таланте поэта творить его (тоже, кстати, непременное условие творчества, искусства, о чём порой пишущая братия совершенно либо не знает, либо основательно забывает), пересоздавать первичную реальность в реальность художественную. В результате этого процесса образ преображается в «нечто большее, чем есть на самом деле»;; в стихотворении «Яблоко», повторюсь, в «предмет» любви, её томительного ожидания и, к сожалению, несвершённости.
Итак, конкретно, предметно говорить о реалиях души человека, мире его мыслей и чувств – ключевое свойство поэтического мышления Разиля Валеева. В стихотворении «Тон карасына калэмемне манып...» он так выражает своё любовное томление: «йорэгенне кулларына тотып // килмисен», что в дословном переводе значит: «в руках держа своё сердце, // ты не придёшь». На русском, согласитесь, звучит смешно, хотя подобная «операция» с сердцем была в своё время поэтически разыграна именно в русской литературе – Максимом Горьким в легенде о Данко. Но ведь и на татарском фраза валеевского стихотворения – столь же поэтична! Видимо, в этом типологическое свойство татарской поэзии и языка вообще: о высоком – по-«земному».
Вернусь к стихотворению «Яблоко», которое, на мой взгляд, одно из самых пронзительных в любовной лирике Разиля Валеева и занимает особое место в его творчестве, как и сама любовь – столь же особая Вселенная. «Земля особой стати» - так о ней сказано в стихотворении «Любовь» (пер. Д. Даминова), в котором автор воссоздаёт её контуры и приметы. Её пространства измеряются лишь ей присущими координатами, существует она по своим законам, преображённым в соответствии с установками души, с велением сердца. В общей картине поэтического мира автора Любовь формирует пространство, так сказать, чистой поэзии. Она, по сути, и есть настоящая поэзия. Неслучайно, поэтому, стихотворение «Р;сем» завершается образом молнии (к сожалению, в переводе В. Баширова неявленной), которая озаряет сердце поэта, когда он видит слёзы в глазах возлюбленной. Любовь, как и поэзия, призвана преображать человека, делать его нравственно чистым, одухотворять, возвышать над действительностью, напоминать ему о его божественном происхождении. И так же, как поэзия, она жизнетворна, благодаря ей осуществляется вечное таинство возрождения жизни в природе: «Юккамыни hэр ел саен жирдэ // Кабатлана язлар» (дословно: «Не зря же каждый год на земле // Повторяются вёсны»; ст. «Кабатлана язлар» - «Вернётся весна»). Видимо, сведение излюбленных тем – любви и поэзии – в единое тематическое пространство стихов, общий пафос которых – в гимне Жизни, и делает произведения Р. Валеева особенно проникновенными и лиричными.
Не могу удержаться от того, чтобы не процитировать здесь прекрасное стихотворение «Обещание» - о любви самой что ни есть земной, даже «семейной», но измеряемой вечностными координатами рая и ада:
Я тебе не обещаю рая.
Сам не знаю, с чем его едят.
Всё, что я имею, - предлагаю, -
всё, что я умею, чем богат!
Есть стихи в избытке, хватит хлеба.
Что ещё прикажешь для души?
Я тебе не обещаю неба.
Но звезду достану… Прикажи!
Что ещё имею за душою?
Невысок мой потолок… Прости!
Небо – высоко над головою,
значит – есть куда ещё расти.
Будешь ли счастливою, - не знаю.
Слёз твоих себе я не прощу!
Я тебе не обещаю рая…
Но и в ад, конечно, не пущу.
(Пер. В. Баширова)
А любовь, по Валееву, - это и есть рай, чему есть и конкретное указание в стихотворении «Сонгы мэхэббэт», данное через связь любви с образом сада: «...Сою бакчасында // Бар агачлар яфрак койганнар» (досл.: «В саде любви // Все деревья сбросили листья»). Любовь – райский сад!
И сила любви поэта такова, что нельзя не поверить его заверениям. Как нельзя не поверить и в то, что ему по плечам изменить ход времён года, если на то будет веление любви. Об этом – четвертая строфа стихотворения «Сине озатканда». Преисполненный любви, лирический герой уподоблен Богу.
Но чаще он дан в «позе» возносящего молитвы к своей возлюбленной, к своей Богине, названной в заглавии одного из стихотворений «дочерью гор» («тау кызы»). Настоящими любовными заклинаниями, воплощёнными в «сквозных» повторах, параллелизмах, рефренах, становятся стихотворения «Сойлэмэ мэхэббэт турында», «Чакырма» и др. Как же всё-таки много теряется при их переводах, если не сохраняются эти излюбленные поэтические приёмы Разиля Валеева!
А сколь поэтичен образный строй стихотворения «Син курмисен, эйе, курмисен син... », с помощью того же параллелизма превращённого в плач по любви! Это настоящая Песнь Любви, исполненная в духе соломоновских песен. В том смысле, что это не только и не столько даже любовь-страсть, сколько любовь-мудрость – с глубоким пониманием мира и человека. Видно, что ум и сердце лирического героя в ладу: «Акылым булды, булды йорэгем» («Мэхэббэттэ алданганнар жыры»). Но проникнуться такой любовью в полной мере может только читатель, владеющий татарским языком, так как в переводе начисто утрачена высокая песенность стихотворения.
Песенность – очень важная черта лирики Разиля Валеева, без учёта которой любой перевод его стихотворений грозит обернуться творческой неудачей. Она воплощена в сквозных повторах, параллелизмах (психологическом и синтаксическом), рефренах и иных приёмах этого «повторительного» ряда. Благодаря им, стихи поэта так легко и ложатся на музыку, становятся песнями, хотя главное не в этом, а в том, что повторы помогают выражать истинные человеческие ценности, которые неустанно, стих за стихом, утверждает автор. И функция их – не только формально-эстетическая, но и – эмоционально-смысловая, поэтому они столь органичны у Валеева. Например, стихотворение «Ядкарь». Оно было переведено И. Фаликовым («Память»), но в данном случае на перевод ориентироваться сомнительно, поскольку в нём совершенно утерян основной принцип его построения – параллелизм, и песенность сошла на нет. Впрочем, в конце перевода появляется упоминание о песне, песенных мотивах, но они положения не спасают, а стало быть, данный перевод переводом считать неверно, скорее, это стихотворение, написанное «по мотивам…», но – уже другое стихотворение.
В стихотворении же «Ядкарь» песня воплощена в мотивно-образной структуре произведения, в его композиции, к тому же в содержательном смысле очень органично связана с темой памяти о юности, о родном крае, по сути, является этой памятью. В этом и заключается основной пафос произведения, чеканно выраженный в его финальной строке: «Ул жыр безгэ – яшьлек ядкаре» (досл.: «Та песня для нас – память о юности»). Песня – явление молодости, прошедшей в деревне, льётся именно оттуда, потому и окрашена особым светом поэтичности, так лирична.
Песенность лирики Разиля Валеева, большое количество в ней повторов и параллелизмов обусловлены ориентацией на традиции народно-песенной поэзии и в целом фольклора. При создании ряда стихов, поэт часто обращается к пословицам и поговоркам, выражая с их помощью народные представления о мире и человеке, как это происходит в стихотворении «Говорят, что первый снег... » (пер. И. Фаликова): «Ин беренче тешкэн карлар // Ин соныннан эри, дилэр» («Говорят, что первый снег // исчезает позже всех»); «Ин беренче янган йолдыз // Ин соныннан сунэ, дилэр» («Говорят, поздней иных // гаснет первая звезда»); «Куп еласа;, бер келэрсен, // Бик куп келмэ, бер еларсын, дилэр» (здесь прибегну к более точному переводу, чем поэтический: «Говорят, много слёз – к смеху, // Не смейся много, будешь плакать»). Но процитированное стихотворение интересно тем, что в нём автор как бы спорит с народными афористическими формулами, выражая своё сомнение в их истинности («Мин боларны; кайсына да // Ышанырга белмим»). Таким образом утверждается, при всём уважении к народной мудрости, свой незаёмный жизненный опыт, особость и неповторимость индивидуальной судьбы человека. Поэтому и для финала стихотворения у автора находится оптимистическая жизненная формула, данная теперь уже в оригинально-авторском «афоризме»: «Бу доньяга // Келеп килсэм килэм, // Лэкин елап улмим» (досл.: «На этот свет // Если прихожу – прихожу со смехом (с радостью), // Стало быть, и умру не плача»).
Высокой степенью песенности и психологизма обладает в лирике Разиля Валеева пейзаж. Воспроизводя традиции народно-песенной поэзии, автор умело пользуется приёмом психологического параллелизма, “обременяя” пейзаж функцией выражения состояния души человека, его чувств, мыслей, переживаний. В качестве структурообразующего этот приём, к тому же отражённый в “зеркале” параллелизма синтаксического, использован, в частности, в столь же добротном, сколь и равнозначно переведённом Д. Даминовым стихотворении «Ничто тебя сегодня не тревожит...»:
I
Ничто тебя сегодня не тревожит,
Скажи мне, кто весну тебе вернул?
Ведь ты другая. Грустная. Быть может,
То тёплый ветер с севера дохнул…
II
Ничто тебя не радует с рассвета.
Печальна ты, всё валится из рук.
Ведь ты другая. Радостная. Это
Дохнул холодный ветер с юга вдруг…
Образ возлюбленной, которая – дитя природы, мыслится как целая вселенная. При его создании автор пользуется традиционными песенно-поэтическими мотивами: звезды, месяца, ивы, цветов… Своим присутствием Она наполняет мир смыслом, одухотворяет его. А если уходит, всё в мире напоминает о ней: «Тебя являла мне везде // Одушевлённая природа. // Был отсвет лунный на воде // Дорогой твоего ухода. // Тальник незримый начертал // Твой силуэт в вечернем свете. // Твоё мне имя прошептал // Усталый одинокий ветер…» («Ушла… Всё было как во сне…», пер. Д. Даминова). Как видим, её образ также гиперболизирован, как и образ лирического героя. В этом смысле они равны, хотя поэт и сетует на то, хватит ли юности для познания любви: «…Найти любви не хватит // Юности моей одной» («Экспромт», пер. Д. Даминова).
Тут не только юности, а и целой жизни будет мало! Зная об этом, поэт как бы искусственно «замыкает» свои стихи с помощью композиционных «колец», приводя расколыхавшиеся в нём чувства к некой гармонии («Сине озатканда», «Хатлары;ны утка яктым сине;...», «Онытылды инде куз яшьлэре...» и др.). Но любовь, как и душа, «не ведает границ» и с каждым новым стихом всё шире разливается по пространствам поэзии, часто выплёскиваясь за границы собственно любовной лирики, как в стихотворении «Саубуллашыр очен баргач...». Здесь в финале произведения о любви в пословичной форме выражен очередной урок жизни, полученный в результате разрыва с любимой: «Саубуллашыр очен баргач // Исэнлэшмэ икэн...» («Когда идёшь прощаться, // не здоровайся…»).
И подобных уроков в запасниках мудрости у жизни предостаточно, успевай только усваивать. Вот – стихотворение «Поэт», уже по названию – программное. Посвящённое французскому поэту-символисту (!) Шарлю Бодлеру, оно воспроизводит изгибы его жизненного и творческого пути. Разиль Валеев словно сверяет свою судьбу с судьбой великого предшественника. Как не вспомнить в связи с этим его фразу, высказанную в одном из последних интервью поэта, данном Галине Зайнуллиной: «Шутя, я разделяю поэтов на дворцовых и дворовых». О поэтах «двора» и «дворца» размышлял поэт и в разговоре со мной. Взгляд поэта «двора» замыкается, по Валееву, на личностных, «узко местечковых» проблемах. Поэт же «дворца» тревожим болями нации и всего человечества. Такие стихи, как «Поэт», свидетельствуют о том, что художник устремлён к постижению вечного, общечеловеческого – сквозь пространство и время. В данном случае – к постановке и попытке решения темы поэтического назначения, связанной с определением и реализацией философской проблемы смысла жизни вообще.
Тематически близким «Поэту» является стихотворение «Памятники» (пер. Д. Даминова). Определяя своё место в ряду поэтов, Разиль Валеев ясно видит ту «высоту», на которую возносит человека Поэзия: «Остэн карый шагыйрь» (поэт смотрит с высоты). Но эта «высота» не связана с величием, с категориями богоизбранности и богоподобия поэта – такое понимание для Валеева, мусульманина по вероисповеданию, в принципе невозможно: «А мы не великие, мы не из камня, // Из крови и плоти сработаны мы». Дважды в стихотворении сказано, что поэты – «простые, обычные люди». Но что же тогда отличает их от людей, за что им ставят памятники, в чём «высота» поэта? На этот вопрос и дают ответы судьбы и творчество художников, в том числе и Разиля Валеева: в способности прозревать и утверждать Вечные Истины жизни, её непреходящие ценности.
Поэзия – не профессия, не род деятельности, не ремесло. Поэзия – это особое состояние, и поэтом, пусть даже на какое-то время, может стать даже самый обычный человек, как, например, старик, склонивший голову у вечного огня у ног Неизвестного Солдата. В образе камня ему представляется живой однополчанин, в вечном огне – его «по-прежнему горящее» сердце. Как пишет переводчик, «вопреки законам смерти». Вот это – вопреки законам смерти, сквозь года – ощущение «живой жизни», гимн ей и есть «Вечный огонь» человека, его поэтическая высота.
В стихотворении «Вечный огонь» (пер. Д. Даминова) в образе лирического субъекта «сошлись», стали общими переживания героя произведения (старика) и самого поэта. Умение пережить чужую боль как свою собственную, то есть способность сопереживать, сострадать, а благодаря этому – искренне и высокохудожественно воплотить в поэтическом слове, ставит Разиля Валеева в ряд видных поэтов современности. В этом, кстати, я вижу главную мотивировку того факта, что в США ему было присвоено звание «Человека XX века».
В «Вечном огне» болью поэта становится боль старика. В стихотворении «Я – сверстник бомбы атомной…» (пер. И. Фаликова) – боли и тревоги всего человечества. Соотнесённая с индивидуальной судьбой поэта, публицистическая, остро актуальная тема «мира во всём мире» вновь переплавляется в лирическую тему «жизни», равную теме самоутверждения и вообще человеческого существования в «атомном» мире: «Я – сверстник бомбы атомной. // Нельзя нам сосуществовать на белом свете!»;.
Такова истина поэта. И, как любая истина, идеал, она является одной из составных его жизненной философии. Какой бы отвлечённой, в силу своей обобщённости и общности, она не была, к её постижению поэт приходит через раздумья о своём жизненном опыте. Этим объясняется сокровенно-исповедальный характер поэтической интонации стихотворений Разиля Валеева, не оставляющий сомнений в её психологической направленности.
Глубокий анализ перипетий своей судьбы и основ собственной личности, художественно воплощённый в стихотворениях поэта, позволяют причислить его творения (такие как «Ожидание», «Надежда» и многие другие), к лучшим образцам психологической лирики. Автор неустанно ведёт в них свои нравственно-философские поиски, в конкретных сюжетах разрабатывая сложнейшие бытийно-психологические категории Веры, Надежды, Любви. Или, как в стихотворении «И; беренче тир;к» (в пер. Д. Даминова – «Меня приучали к работе…»), – мечты о счастье, истинность которого, может быть, и заключается в вечной о нём мечте – залоге нескончаемости жизни.
В мечте этой воплощена мысль о связи поколений и всего сущего в мире. Установить её возможно, лишь прозрев собственные истоки. В этой поэтической установке я усматриваю корни мотива возвращения в лирике Разиля Валеева. Одно из его стихотворений так и называется – «Возвращение» (пер. д. Даминова), в котором тема «малой родины» реализована в чеканно исполненных стихах и блестящем образе, так и греющем сердце теплом родства с домом: «Лишь здесь, лишь здесь, в родном ауле, // Печёным хлебом пахнет дым!». Вроде бы локальный, «дворовый», образ, но возносится-то он в небо, с высоты которого взору поэта открываются просторы всей вселенной.
Стихи о «малой родине» - самые оптимистические, самые светлые в лирике Валеева. Сами их названия говорят об этом: «Сабантуй», «Свадьба в деревне». И свет этот прежде всего проистекает от духовной общности людей, к единению с которыми постоянно устремлён поэт. А исток этого стремления именно здесь – в деревне.
И здесь же – его «язычество», обнажённое в стихотворении «Язычник». В деревне обнаруживаются ещё более глубинные корни лирического героя, я бы сказал – «до-рожденческие» и «до-исторические». Это – его природные начала. А что такое природа как не общность всего сущего! Так сын земли (в крестьянском значении) становится сыном Земли (в значении планетарном, общечеловеческом). Или так: поэт «двора» - поэтом «дворца» (в валеевском словоупотреблении), не утратившим связи и со своими «дворовыми» истоками. В таком естественном, органичном для его поэтической сущности, для развития его лирического героя я тоже вижу «природность» Разиля Валеева. В конечном счёте, у слова «двор» имеется ведь и «дворцовый» смысл.
«Язычеством» лирического героя я объясняю и восприятие им природы как живого создания. Скажете, что ж такого-то: для отечественной поэзии с её «сквозными» олицетворениями это не новость. Да, конечно. Только в отношении Разиля Валеева имеется одна тонкость: в его стихах природа не как живая, а живая в полном смысле этого слова, - в этом своеобразие его пейзажной лирики. Таков, например, лес в одноимённом стихотворении.
Впрочем, собственно пейзажными подобные «Лесу» произведения и назвать-то сложно, так как поэт и в них озабочен прежде всего постановкой и решением нравственно-философских проблем, среди которых – тема взаимоотношений человека и природы, его места и роли в мироздании. Среди стихотворений этой тематической группы – «Лес», «Охотнику», «Ода Земле» и др. Внимание поэта к этой проблеме можно было бы объяснить популярностью экологической темы в отечественной поэзии 70-х и особенно 80-х гг. прошлого столетия. Но стихи Разиля Валеева о «природе и человеке», в отличие от многих произведений тех лет – «дежурных», «на злобу дня», публицистических, органично вырастают из почвы всей его художественной системы и мировоззрения автора. Потому в контексте его лирики – столь естественны, «живые». «Живость» их и в том, безусловно, что поэтическая мысль сконцентрирована в ярких по изобразительности и ёмких по смыслу образах, которые выражают целую систему мироотношений, порой вплетаясь в мощные афористические формулы: «Hэр агачнын уз урыны - // Куккэ чэймэ имэннэрне» («У каждого дерева своё место – не возноси до небес только дубы»).
В определении же своего места поэт то и дело оглядывается на свои истоки. Сквозь наслоения времени перед его взором встаёт светлый образ бабушки, чётки которой – лиро-эпический по своему характеру образ – становятся символом рода, её сохранности, веры, истории, семьи, а через песню – и поэзии (ст. «Чётки»). Или образ деда, вместе с бабушкой являющийся для поэта хранителем жизни на земле и всего человеческого на ней. Таким образом, и здесь личная, «дворовая» тема переплавляется в тему общечеловеческую.
В упомянутом выше интервью, данном Галине Зайдуллиной, Разиль Исмагилович так сказал о деде Нуретдине: «Он до революции был довольно состоятельным человеком, так называемым «кулаком», держал мельницу, кузницу, зерносушилку, просорушку. Его не сослали в Сибирь только потому, что народ на сходе решил Нуретдина отстоять – иначе некому было бы управляться с мельницей. Двухэтажный дом и всё остальное состояние у него отобрали, в колхоз он тем не менее не вступил и своим сыновьям заповедал не вступать. С ним спорил мой отец, убеждённый коммунист и председатель этого колхоза. А Нуретдин бабай на все его аргументы твердил одно: «Так жить нельзя!» - задолго до Станислава Говорухина, между прочим. Ещё пословицу повторял: «Уртак малны эт ашамас» - «Общую пищу не ест даже собака». Мама в этих спорах, естественно, была на стороне отца» (цит. по книге: Разиль Валеев: Жизнь моя – песнь моя… - Казань: Татар. кн. изд-во, 2012. – С. 346).
По тому, с какой гордостью и уважением сказаны эти слова, чувствуется, что и поэт «на стороне» деда. Стихотворение, посвящённое ему, называется «Род земледельцев». Прислушаемся к словам «земледелец», «земледелие». Они ведь от «землю делать», то есть творить на ней жизнь. Поэт тоже из этого рода творящих жизнь людей. В его творчестве ненарочито сближаются два понятия: «;ир» (земля) и «;ыр» (песня) – родственные даже по звучанию. Только поэт «возделывает» не землю в прямом смысле слова, а песню, поэзию, но это тоже его «земля». Этим определяется его место и в «роде земледельцев», и в «роде» всего человечества.
Его «земля» – эта вся планета, и пишет он её с прописной буквы: «Мин мин тугел эле, мин уйламыйм, // Минем аша Жир бу, Жир уйлый» («Это не я, не я думаю, это через меня Земля, Земля думает»;). Перефразируя известные слова о Сергее Есенине, сказанные Максимом Горьким, я бы назвал Разиля Валеева даже не поэтом, а неким “органом”, который создала сама природа для выражения своих “мыслей”. Причём у него “мыслит” не только “живая” природа в научном словоупотреблении или “живая” с точки зрения поэтической традиции (деревья, звёзды и т.п.), но и такие “неживые” предметы, как лодка в стихотворении «Печаль старой лодки». Ну кто бы мог подумать “оживить” лодку!
Но это возможно, ведь всё на Земле – живое. Надо только прислушаться к ней: «Колагынны жиргэ карат!» (ст. «Кояш келэ» - «Солнце смеётся»), что значит «Прислушайся к земле!», проникнись её болями и тревогами, ведь она тоже «человечна».
Самому поэту в лучших стихах это вполне удаётся. По сути своей, они – лирико-философские. Иначе и быть не может: автор выражает себя путём осмысления общих законов бытия. С годами эта тенденция в творчестве Разиля Валеева всё более усиливается, что поэт и сам сознаёт, говоря об этом в финале стихотворения «Суть жизни», взятом в качестве эпиграфа к книге «Осеннее озарение»: «Тихонько-тихо в осень я вплываю, // Суть жизни начинаю понимать» (пер. А. Гаврилова).
Осень как время года становится осенью жизни поэта, обострившей его раздумья о собственной судьбе и жизни в целом. Да, это время утрат и неизбежные с ними тоска, печаль. Но эта печаль – пушкинская, светлая, поскольку согрета надеждой:
Деревьев позолота молодая
Своим сияньем высветила даль.
Летит листва к земле, в душе рождая
По лету уходящему печаль <…>
И всё-таки надеждою согрета
Душа средь засыпающих долин.
Ей ведомо:
не на зиму, на лето
Указывает журавлиный клин…
(«Осенний небосклон», пер. Д. Даминова)
Дай Бог каждому и на излёте судьбы остаться таким оптимистом! Лишь бы сохранить свои истоки, верность истине, первооснове, Земле! И тогда и нам наши корни, как осенней листве в стихотворении «Каждую осень…», «будут теплить надежду».
У Разиля Валеева целый ворох великолепных стихотворений об осени – верное свидетельство его любви к ней. В «Осени…» он даже сводит две свои излюбленные темы – любви и осени – в едином стиховом пространстве, рождая прекрасные по своей сердечности строки, получившие вторую жизнь в переводе И. Фаликова:
Осень.
Красивая девушка в плаче
меняет привычное платье своё,
и запахом плоти её,
не иначе,
пронизано всё –
дерева, ковыльё.
Осень.
Стыдясь наготы, затаится
красивая девушка.
Кружит в степи платок кружевной
или белая птица…
А может, на счастье
упала ресница…
Осень.
Терпи,
моё сердце,
терпи.
Ритмико-интонационный строй этого стихотворения, которое для пущей наглядности я и процитировал полностью, и в переводе, и в оригинале, при всей их «осеннести», всё-таки выражает весеннее настроение. Наверное, и этим тоже автор даёт понять, что его «осень» устремлена «не на зиму, на лето». И «осеннюю»-то книгу он вполне закономерно завершает «весенним» «Ищу подснежник» - стихотворением о полноте жизни, настоящим гимном её «разноцветью». Таково «осеннее озарение» поэта.