+
Пока Пьеро колотит Коломбину,
и уши зажимает Арлекино,
перо моё бумагу рвёт, как паутину,
пытаясь повторить картину –
милорд какой-то тощий позирует в гостиной у камина
на фоне натюрморта – похожий на Иисуса Дед Мороз –
глаза из гипса, борода из ваты,
влюблён до слёз,
а для меня – театр.
Здесь лето, и на подмостках ты
играешь не влюблённую в меня Мальвину
и ждёшь, что я отдам тебе цветы.
Перебирая кончиками бледных пальцев
отраженья на крышке пианино.
И мне который раз необходимо просыпаться.
Но – какой безумный ветер!
Какой безумный свет!
Какой безумный снег, какой безумный век
обрывает средние тысячелетья
и мы в другом.
Двадцать первый пытается тайком
писать мои стихи,
ворчит, ворочает слова: они плохи.
Ведь в них на миллиарды лет
один на свете ветер
(снег, уснувшая навек зима, и лето между строк).
Кассандра не пророк.
Так выпьем же за дам, за дым отечества, за дом.
За благородство вин, за благородство нравов.
За то, что всё где-то там, потом.
За равные права и правых, и неправых,
за окончание неистребимых революций,
за калейдоскоп безумных конституций,
дающих право толстым кушать.
За понедельники и среды. За равные права
тех, кто любит вас и кто вас ненавидит.
За право честь хранить, не продавая душу.
+