В НАЧАЛЕ ПУТИ. ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВ В ИРКУТСКЕ.
Мне очень трудно говорить о моём друге. Тем более - писать. Трудно потому, что он - Личность.
Вспоминаю и вижу его таким, каким был Василий Фёдоров в те далёкие, предвоенные годы, когда жил в Иркутске и работал мастером в штамповочном цехе авиационного завода.
ЗНАКОМСТВО
Сколько раз я пытался вспомнить: как, при каких обстоятельствах мы
познакомились, но так и не вспомнил. Много позже, при встрече у меня дома, в 1957 году, вспоминая былое, я уже решился было спросить об этом у него. Но он опередил меня тем же вопросом.
Мы тогда от души посмеялись. А потом он сказал:
- Ну, да шут с ним, где, как встретились, неважно.
Лишь совсем недавно, уже после кончины поэта, мы как-то разговорились с Василием Стародумовым, всё перебрали, но первую встречу, вернее,
знакомства, так и не припомнили. И тут Василий Пантелеймонович вдруг сказал: «Ты посиди немножко, а я сбегаю в магазин за хлебом, а то он скоро закроется на обед». И ушёл. А я вспомнил! Вспомнил всё, как это было!..
В 1937 году, осиротев, я переехал в Иркутск к брату и временно стал работать продавцом в маленьком магазинчике возле молодёжного общежития.
Обычно в магазине народу было мало, особенно днём. Вечером, после работы, торговля шла оживленней. В тот день мы работали на пару с опытной продавщицей, и вот она подходит ко мне и говорит: «Тебя, Денис, зовёт какой-то парень. Вон стоит у прилавка. Иди, я за тебя поторгую». Я пошёл. У стойки стояла компания молодых людей. Один из них, тот, что был всех выше, с пышным чубом, в косоворотке, поманил меня к себе пальцем. И как-то по свойски, подмигнул, будто мы были давние дружки-приятели.
- Слушай, друг, - зашептал он, - будь добр, отпусти. Некогда, понимаешь. На работу опаздываем. - И сунул мне чек на крупную сумму Я взвесил колбасы, масла, выставил банку томатного сока. А парень смеётся, показывая на водку:
- А на довесок подай-ка вон ту «гусыню».
Я подал. Покупки пришлось подавать через головы покупателей, но никто не ругался, ибо молодой человек был до того симпатичным, так обаятельно смеялся, шутил, что сердиться на него было просто невозможно. Дня через три долговязый, как я окрестил его про себя, опять зашёл в магазин. День был будний, народу почти никого, продавцы скучали. Ещё от двери, идя к кассе, он помахал мне рукой. Выбил в кассе чек, подошёл ко мне. Поднял обе руки, сцепив над головой, потряс: «Привет, Денис!» - сказал он мне будто давнему знакомому. «Откуда он знает, как меня зовут? - думал я. - И вообще, что это за парень?» Я отпускал ему товар, а сам искоса на него поглядывал: волосы аккуратно пострижены, чуб свисает немного. Глаза с хитроватым прищуром, добродушной лукавинкой. Уж и не припомню, как он был одет, - скорее всего, так же, как и при первой встрече, а вот во что обут был, помню хорошо: как ни странно, в кирзовые сапоги. Ну, если б на улице слякоть была, это ещё так-сяк, а то на дворе стояла тёплая, солнечная погода, а этот чудак ходил в огромных сапожищах!..
Между прочим, когда мы подружились и встречались почти ежедневно, я Васю чаще видел именно в сапогах. На вопрос, почему он их носит, ответил: «Во первых, туфли носить жалко, они у меня одни, так сказать, выходные, а во-вторых, сапоги практичнее: и ноге простор, и ходи где хочешь».
Работа у меня была посменная, времени свободного много. А я любил читать, благо рядом в Доме культуры хорошая библиотека. В «читалке» всегда было светло, чисто, тепло. Столы, стулья, а у стен несколько старинных диванов и кресел. Сидишь, бывало, читаешь-читаешь, да и вздремнёшь малость. Как-то отработал я первую смену и пришёл в библиотеку. Тогда только что* был издан роман «Угрюм-река» Вячеслава Шишкова. В библиотеке эта книга была в считанных экземплярах, поэтому её выдавали читать только в читальном зале.
Взял я «Угрюм- реку», уселся поудобнее на диванчик, стал читать. И незаметно уснул. Вдруг чувствую, кто-то книгу у меня из рук тянет, а я хоть и сплю, а книгу не отдаю, крепко держу. Когда протёр глаза, вижу: сидит рядом со мной тот самый молодой человек и широко улыбается. И первое, что он мне сказал тогда, было: «Денис, Денис, идёшь ты против бога! - И рассмеявшись, добавил: - Ну как, интересная книга?»
Тогда мы познакомились уже как следует. Он рассказал о себе: кто он, как зовут, где живёт, что делает, откуда родом. Мы оказались земляками. Он - из Новосибирска**, а я из села Нижний Чулым Новосибирской области, тогда - Западно-Сибирского края. От нашего села до Новосибирска было около четырёхсот километров, а это по сибирским меркам почти что рядом.
Но в читальном зале говорить, да и шептаться, не положено, поэтому он предложил:
- Идём ко мне, поговорим, родные края вспомним...
Я сдал книгу, получил назад свой паспорт, и мы пошли с Васей к нему в общежитие.
ОБЩЕЖИТИЕ № 7
Это общежитие и сейчас существует. Есть в нём комната № 19. Вот в этой комнате и жил Вася Фёдоров мастер штамповочного цеха. Но расскажу всё по порядку.
Первое, что он сделал, когда мы вошли в просторный вестибюль, - это попросил меня подождать немного. Я сел на стульчик, а он куда-то но коридору побежал. Именно не пошёл, а побежал, как-то легко так, будто и пола не касаясь. Прошло минут пять, вижу: идёт он назад и целую охапку покупок несёт.
- Сейчас устроим пир на весь мир! Ведь не шутка - земляками мы оказались, - говорил он.
Оказалось, в этом общежитии был буфет, где продавались холодные закуски: пирожки, винегрет, бутерброды, соки, папиросы и другая снедь.
- Сейчас мы с тобой угостимся, а потом поговорим ладком, - балагурил он, вываливая провизию на стол, застланный газетами. Тогда я узнал, что мой новый друг пишет стихи. Мне все это было близко. Я ведь тоже грешил стихами. Но в тот вечер мы своих стихов не читали, а читали Надсона.
- Хороший поэт! - говорил он. - Только чересчур нудный. Всё жалуется на судьбу. Малость мрачновато...
А когда Блока стали читать, оживился:
- Блок - другое дело... Но и он, понимаешь, тоже тень на плетень наводит. Туманно всё у него. Красивости любит!..
Вот, думаю, даёт! Надсона я вообще до этого не читал, и в Васином чтении он казался мне прекрасным. И вот тебе на! - Вася вроде бы критику наводит на известного поэта. Но ещё больше я удивился тому, что он осуждал самого Маяковского за слова, сказанные им: «Между нами подзатесался Надсон, но мы его куда-нибудь на ща...»
Стихи А. Блока я читал, они звучали красиво; у нас в школе девочки многие его стихи в свои альбомы переписывали. Я тоже, грешник, кое-что в свою тетрадь переписал.
В комнате стояли три железные кровати, и у каждой кровати - тумбочка,
Васина кровать была угловая. В изголовье ее, на стене, - полочка с книгами. Названия некоторых книг помню до сих пор. Это стихи А. Блока и С. Надсона, однотомник Шиллера (уезжая в 1941 году из Иркутска в Новосибирск, Василий Фёдоров томик Надсона и том Шиллера подарил мне на память; уходя в 1942 году в армию, я Шиллера подарил Николаю Бердникову, а С. Надсон прошёл со мной всю войну). Была на полочке ещё одна книга: Фридрих Энгельс «Анти-Дюринг», и когда я взял её в руки, Василий восторженно проговорил: «Понимаешь, Денис, любопытные вопросы здесь Энгельс затрагивает. Весьма любопытные. Не читал? Почитай! Я тебе дам почитать».
Стоял на полке и однотомник Лермонтова с иллюстрациями Зичи. Лермонтова я очень любил, читал почти всё. Но такое издание видел впервые. Очень уж оно было красивое! Хорошо сохранившийся переплёт с золотым тиснением, много в тексте всяких заставок, виньеток.
А от иллюстраций я вообще не мог оторваться. Фамилия Зичи мне тогда ничего не говорила. О нём подробнее я узнал много позже, уже после войны. Были ещё какие-то книжки, по-моему, стихи Багрицкого, «Мартин Иден» Джека Лондона... О Джеке Лондоне он тогда сказал примерно так: «Вот это писатель! У него в книгах - жизнь. Суровая жизнь! Ему веришь. И «Мартин Иден» - великолепен. Жаль - конец не тот. Тут как-то по-другому надо бы!..»
Так мы, за разговорами, просидели до глубокой ночи.
Я жил очень далеко, за железнодорожной линией, и Вася не пустил меня домой.
- Вот две кровати пустуют, ложись и спи. Их хозяева, вообще-то, ночуют здесь редко...
Я остался.
Девятнадцатую комнату я посещал очень часто. Часто и ночевал тут, то на свободной койке, а когда свободной не было, ухитрялись с Васей поместиться на его койке. Был я одинок, братова квартира, где я, по сути, был только прописан, располагалась очень далеко...
Были мы холостяками. Мне тогда не было ещё и семнадцати лет, а Васе шёл двадцать первый. И поэтому (чего греха таить!) я частенько оставался без денег. Зарплата у меня была весьма скудная. Вася же как мастер получал значительно больше. Поэтому я частенько забегал к нему, знал: у него всегда можно что-нибудь перекусить на скорую руку. Уж чего-чего, а хлеб, сайки или сушки у него всегда были и лежали на столе, прикрытые бумагой или газетой. К тому же у него никогда не переводился томатный или виноградный сок. Томатный сок, который мы очень любили и всегда пили его вместо воды, а чаще - с хлебом, всегда стоял на его столе. В то время он продавался в магазинах в больших металлических банках. Было в такой банке килограммов шесть-восемь. Бывало, принесёт он такую банку домой, поставит её на стол, возьмёт кухонный нож или отвёртку, или ножницы, вернее, что окажется под рукой, и - р-раз! - с размаху по верхней крышке, у самой кромки. В образовавшееся отверстие сразу же тёк вкусный душистый сок. Чтобы «не пропадало добро», он брал эту банку обеими руками и, как жбан, подносил ее ко рту. Напившись, он передавал банку мне или кому-то из нас, кто находился в это время в комнате.
- Лакайте, дармоеды! - смеялся он, - и будете такими же, как вот эти помидоры на картинке...
В одну из таких «церемоний» он сказал, что это «питие через край», а не из кружки напоминает ему о многом: о доме, о детстве.
- Когда мы жили в Марьевке, - вспоминал он однажды, - то у нас дома всегда квас был. Его мама делала... Верно, зимой квас не делали, а как наступало лето, он не переводился до самых холодов. О, если б вы знали, какой вкусный квас делала мама!
Как нежно, как тепло он произносил это слово: «Мама!» Я ни разу не слышал от него, чтоб он сказал «мать» или ещё как.
Мне в такие минуты вспоминалась моя мама. Она тоже мастерицей была по этой части.
- Знали б вы, какой он вкусный бывает, когда его пьёшь прямо из лагушка! -говорил он. Мама в этот квас добавляла чего-то, уж не припомню чего, не то дикого хмеля, не то травки какой-то, чтоб он ядрёней и пахучей был. Да и сам лагушок лесом и солнцем пах! А воду на квас из родничка брали, что под Назаркиной горой тёк, это в кустах, у Кайдора.
Рассказывал он красочно, душевно, и видно было, что очень дороги ему эти воспоминания.
Вскоре мы с Васей записались в драматический кружок при ДК, играли в спектаклях.
ДРАМКРУЖОК
Василий Фёдоров имел броскую внешность: высокий, стройный, подтянутый, в общем - красивый. Верно он шутил по поводу своей нижней губы: мол, губа на троих росла, да одному досталась. Вообще-то, губа действительно немножко была великовата - она всё как-то выпячена была, и те, кто не знал Васиного мягкого характера, могли подумать, что он чванлив. Но она нисколько не портила его лица. Наоборот, будь у него другие губы, и он бы не походил сам на себя. Голос сильный, дикция чистая. Вот почему режиссер Михаил Фёдорович Киселёв был очень рад его приходу в драмкружок.
- Теперь можно ставить хоть «Гамлета» или «Отелло»! - признался он. - Фёдоров потянет. Всё у него есть: и сила, и достоинство, и стать!
Но ни «Отелло», ни «Гамлета» драмкружок так и не поставил. Но зато и я, и Вася играли в других пьесах. «Честь» Г. Мдивани, «Любовь Яровая» К. Тренёва. О «Чести» я скажу вкратце, так как у меня в этой пьесе роль была небольшая, эпизодическая, и я на репетициях бывал нерегулярно. А вот на пьесе К. Тренёва «Любовь Яровая» остановлюсь подробнее.
У нас в Доме культуры была большая высокая комната. На стенах - картины. И не какие-то там копии, а подлинники. На одной из стен - огромное полотно «Партизаны» известного советского художника Г.Н. Горелова. На другой стене -картина В.П. Ефанова (названия не помню). На полу - огромный ковёр. В углу комнаты - режиссёрский столик, на котором всегда стоял графин с водой, а у стен - стулья и мягкие кресла.
И вот первая читка. Читает сам режиссёр. Мы сидим вокруг стола - нас человек двадцать. Пьеса всех заинтересовала. Ещё бы! Тема-то какая! Когда читка закончилась, а закончилась она где-то около часа ночи, режиссёр сказал: «У меня тут есть кое-какие наметки насчёт ролей, но об этом поговорим завтра. А сейчас подумайте, кто какую роль хотел бы сыграть».
На следующий день роли были распределены. И вышло любопытно: большинство кружковцев получили именно те роли, которые они хотели бы сыграть. А вот нам с Васей не повезло. Мне хотелось сыграть какую-нибудь положительную роль, а дали отрицательную - попика Чира, который и появляется-то на сцене раза два-три, да и то без слов.
Вася же хотел сыграть матроса Швандю, но режиссёр был на этот счёт другого мнения. Роль Шванди была поручена Василию Михайловичу Бондарчуку (двоюродному брату Сергея Бондарчука), которую он и сыграл блестяще. А
Василию Фёдорову досталась роль профессора Горностаева. Есть в пьесе у профессора такие слова: «Пустите Дуньку в Европу!..» Так если б вы знали, как произносил эти слова Василий Фёдоров! Высокий, седой, в широкополой шляпе, в очках, с тростью в руке, он, негодуя, кричит вослед убегающим буржуям:
- Пустите Дуньку в Европу!..
Спектакль готовили долго. Всем хотелось поставить его как следует. Ежедневно мы репетировали до полуночи - никому не хотелось расходиться по домам. Но надо было расходиться: ведь утром на завод, на работу. Как уже отмечал, ночевал то в редакции многотиражки, куда я по совету Васи перебрался работать, то у него в общежитии. После одиннадцати вечера посторонним запрещалось оставаться в общежитии, но на дежурстве стоял свой человек - тётя Мотя, и она смотрела на это «нарушение внутреннего распорядка» сквозь пальцы.
Но и придя в общежитие, мы обычно на сон грядущий прочитывали свои роли. И не просто прочитывали, а представляли, исполняли их. Один раз Вася так вошёл в свою роль, так разошёлся, что тетя Мотя, как она потом сама рассказывала нам, подошла к двери, стала слушать и не могла понять, с кем это разговаривает Фёдоров. Такой хороший вроде бы жилец, а вот, поди ж ты, шумит, чуть не матерится! А когда он произнёс: - Пустите Дуньку в Европу! - чуть было не открыла дверь, чтоб расправиться с этой самой Дунькой, которая неизвестно как оказалась в комнате №19.
Слушая это, мы от души хохотали. Особенно Вася. А чтоб тётя Мотя была ещё любезней, он выпросил у режиссёра контрамарку, и в день премьеры спектакля мы с ним торжественно вручили её нашей вахтёрше.
«ВАЯТЕЛЬ»
Однажды я застал Васю за странным занятием: на койке лежал его друг, который жил вместе с ним. Лежал он на спине, накрытый простыней. Руки у него бы ли строго «по швам» и привязаны к койке брючным ремнём. Голова парня была как бы вделана в ящик без верхней крышки и с вырезом для шеи. Я вначале даже испугался: что это с Тимкой? Умер, что ли? Иль заболел? Он был бледный, как покойник, лицо лоснилось - оно было чем-то жирным смазано.
Я присмотрелся: нет, парень жив, моргает и курит, повнимательнее пригляделся - понял, что изо рта не папироса торчала, а камышинка длиной с папиросину. На столе стояло ведёрко с водой, кулечек с белым порошком и тазик.
- А вот и ассистент пожаловал! - встретил меня Вася. - Давай-ка, снимай пиджак, помогать будешь.
Я понял, что он задумал... Вася работал на заводе старшим мастером уже в гипсомоделной мастерской. (Замечу, кстати, - он неплохо рисовал. Рисовал обычно карандашом в своём блокноте, на клочках бумаги, газетных полях. Это были беглые, смешные зарисовки.)
Как-то он подал мне раскрытую книгу, где была помещена статья об известном скульпторе С. Меркурове.
- Смотри, Денис! Это же так просто - сделать маску! Мы смазываем тебя растительным или сливочным маслом, помещаем голову вот в такой ящичек, суём в зубы макаронину - всё в порядке: заливай гипсом. Давай попробуем? А? Да не бойся!..
Но я не согласился. Эта затея меня не воодушевила.
Через несколько дней он предложил мне пойти на Ангару, отдохнуть. Перейдя по висячему мостику на остров, мы углубились в заросли камыша. Камыш был высокий, крепкий. Я не понимал толком, зачем он меня сюда приволок. А Вася срежет ножом камышинку, посмотрит, повертит её в руках, подует в неё и бросит. А ту, что облюбует, мне отдаёт. Вскоре у меня в руках оказалась уже целая охапка камыша, но без «седой бороды», которую он сразу же обрезал. Искупавшись в протоке, мы быстренько оделись и засветло пришли домой.
Теперь мне было понятно, что задумал новоиспеченный «ваятель». Я не согласился быть подопытным кроликом, так он уговорил своего дружка Тимку Репина, однокашника по авиатехникуму. Сделал он это хитро. Чтобы доказать Репину, что это очень просто делается, Вася решил для начала сделать слепок с Тимкиной руки. Сказано - сделано. Придя с работы, они стали «шаманить». Вася побрил Тимкину руку, смазал её жиром, положил на стол и заляпал гипсом почти по локоть. Так, не шевелясь, Тимка просидел около часа. Вася ухаживал за ним, как за больным ребенком: давал попить соку, совал ему в рот папиросу, потом подносил к папиросе спичку. Пот градом катился с Тимкиного лица, но «скульптор» не давал ему пошевелить даже свободной рукой. Вася заботливо вытирал пот носовым платком и уговаривал потерпеть ещё десяток минут. Короче, форма была отлита, тут же был отлит и слепок с Тимкиной руки.
- Получилось! Получилось! - Тряс Вася меня при встрече. - А вот ты
сдрейфил. Таких слепков в мире пока что только два. Запомни это! Один слепок сделан с руки Великого Паганини, - он где-то в музее лежит, - а другой, вот он, перед тобой!.. Каково? А? Теперь можно и за маску взяться!
И вот, оказывается, настал черёд снять маску с Тимкиного лица. Тот был уже подготовлен, как больной перед операцией: лежал и ждал своей участи... Он даже ухитрился улыбнуться мне, когда Фёдоров сказал:
- А вот и ассистент пожаловал!..
Маэстро был уверен в успехе дела. Тому доказательством - и те отливки, что делались на заводе, и слепок с живой руки. Но всё же сомнения были. И вот какие. Ну, побрить бороду, усы - побрили, а как же ресницы, брови, наконец, волосы? Не дай бог, зальёшь их гипсом, а смазка не подействует, и тогда зубами их не отдерёшь!
А второе: не задохнётся ли натура, дыша через обычную камышинку?
Чтобы застраховать себя от неудачи, Вася на брови, волосы накинул основательно пропитанные подсолнечным маслом кусочки марли. А ресницы проработал кисточкой: почти каждую ресничку пришлось смазать маслом. И вот со словами: - Ни пуха, ни пера! - он зачерпнул пятернёй только что разведённый гипс и стал им обкладывать Тимкино лицо. Ящичек был уже заполнен раствором, оставалось только положить гипс на губы, где торчала камышинка. Но вот сделан последний «мазок», и Вася наклонился к этой камышинке.
- Дышит, - прошептал он. - Всё в порядке.
Он достал папироску, прикурил, аппетитно затянулся и потёр руки.
- Смелость города берёт, Денис! А ты боялся!
Тимка лежал, терпел. А что оставалось ему делать? Руки привязаны к кровати, он даже сжимал правый кулак, как бы грозя скульптору. А Вася то и дело наклонялся к камышинке и, обернувшись ко мне, шептал:
- Дышит! Значит, жив курилка!.. - и широко улыбался.
Маску, к нашему общему удивлению, сняли легко. Но подопытный всё-таки ругался, хотя как-то не зло, а добродушно, шутливо, вроде как извиняясь. Успех дела был закреплён холостяцким ужином.
- Теперь, Денис, дело за тобой. Вон у тебя какой профиль! Один нос чего стоит! Надо бы его увековечить! А?
Теперь я искренне сожалею, что не поддался когда-то Васиным уговорам.
РАБКОР
Итак, я уже работал в многотиражке, куда меня сагитировали Иван Кузнецов и Вася. По долгу службы мне приходилось бывать во всех цехах завода. У нас, инструкторов, - так тогда называлась наша должность - основная работа состояла в организации нужного материала для газеты. Писем от рабкоров было много - и критических, и иных, а вот так называемых проблемных статей самотёком не поступало. Такие заметки надо было заказывать своему активу.
Когда я бывал в цехах, я непременно забегал в Васину группу, уговаривал его написать о людях своей группы или цеха. Но он постоянно отказывался. Наконец сдался и написал свою первую зарисовку: воспоминание о том, как он учился в новосибирском аэроклубе. Подписал он статью псевдонимом В. Лёхин. Когда мы его спросили, что это ещё за Лёхин, он ответил, что это его деревенское прозвище: «Нас в Марьевке все называли так».
К этому времени в многотиражке у меня были напечатаны два-три стихотворения. Теперь я понимаю, это были слабые, ходульные стихи, но тогда я очень радовался их появлению в газете. Не меньше меня радовался этому и Вася.
Я знал, что он тоже пишет стихи, многие из них он мне читал, но, когда речь заходила о их публикации, отказывался что-либо дать.
Причина этой «болезни» заключалась в том, что он в какой-то мере действительно боялся давать стихи в редакцию. И вот почему: ещё будучи студентом техникума, он рискнул свои стихи послать в газету «Большевистская смена». Стихи не напечатали, а ответили разгромной статьёй.
В 1939 году в нашей многотиражке его стихи всё же появились, а несколько раньше одно стихотворение было опубликовано в областной молодёжной газете «Советская молодёжь». А было это так. При редакции газеты «Советская молодёжь» работал литературный кружок, которым руководил поэт Иннокентий
Луговской. Я в этот кружок частенько забегал. Всех кружковцев я не знал, а вот некоторых помню. Почти всегда, когда мне приходилось бывать на литзаседании, я встречал Александра Гайдая, Моисея Рыбакова, Евгения Яншина. Иногда заходил Иван Черепанов. Их стихи уже появлялись на страницах газет. У меня же не было достойных собственных стихов, и я решил испытать счастье, не своё, а Фёдорова.
В одно из посещений его гостеприимной комнаты №19 я тайком списал полюбившееся мне стихотворение «К матери» и отнёс его Луговскому.
Вася о моём «коварстве» узнал лишь тогда, когда на работе его стали поздравлять сослуживцы. Он долго ломал голову над тем, как это его стихотворение попало в газету. Пришлось мне покаяться, а он, смирив гнев на милость, попросил больше так не делать.
Он стал чаще бывать у нас в редакции и публиковать стихи.
Принял он участие и в литературном конкурсе на лучший рассказ, очерк, стихи, поделив одно из призовых мест с рабочим Алексеем Куделькиным.
Вплоть до самой войны Василий Фёдоров был частым гостем нашей газеты. Мысль об отъезде из Иркутска в Новосибирск, где жили его родные, не покидала его. Как ни жалко было расставаться с друзьями, но пришлось.
За несколько дней до отъезда, 13 апреля 1941 года, Василий Фёдоров, Василий Стародумов и я встретились и сфотографировались на прощание.
Вот оно передо мной, остановившееся мгновение. Слева на фото - Василий Пантелеймонович Стародумов, который к тому времени уже много публиковался. Самое первое его стихотворение было напечатано ещё в 1926 году в новосибирской газете «Сибирский гудок» вместе со стихотворением Сергея Есенина «Песня о пастушонке Пете...». Здесь же был некролог, подписанный Вадимом Шершеневичем.
Василий Пантелеймонович в то время был руководителем нашего литкружка, участвовал в работе первой краевой конференции писателей Восточной Сибири, состоявшейся в Иркутске в 1935 году, он дружил с такими писателями, как Константин Седых, Гавриил Когуров, Исаак Гольдберг, Иван Иванович Молчанов-Сибирский, Иннокентий Луговской, Александр Балин, Павел Маляревский, Анатолий Ольхов.
Если ещё учесть, что Стародумов на целый десяток лет был старше и опытней нас, то можно понять, как мы с Васей смотрели на него. Так вот, слева на фото Василий Стародумов сидит и с любопытством смотрит на сидящего против него Василия Фёдорова. А Василий Фёдоров - справа. Он в новом в полоску костюме, весь какой-то нахохлившийся, с выпяченным подбородком. В общем, задумавшийся в предчувствии расставания. А в центре снимка я, тоже ещё молодой, двадцатилетний, якобы читающий им газету.
Сейчас, почти через полвека, когда Василия Дмитриевича Фёдорова уже нет среди нас, я смотрю на дорогую мне фотографию и вспоминаю Васю таким, каким он был в юности: красивым, сильным, молодым!..
Ещё раз перечитав написанное, я задумался: вправе ли я называть такого большого поэта, как Василий Фёдоров, просто Васей. Прошу у всех прощения, но иначе я поступить не мог. Во-первых, потому, что это строки о нашей молодости, когда Фёдоров не был ещё тем Фёдоровым, каким он стал годы спустя. Во-вторых, когда он уже стал известным поэтом и был у меня в Иркутске в гостях, то я при встрече назвал его по имени-отчеству. Он похлопал меня по плечу и сказал свое излюбленное: «Денис, Денис! Идёшь ты против бога! Какой я тебе Василий Дмитриевич?! Я был, есть и всегда буду для тебя Васей».
В этих записках я не ставил перед собой цель нарисовать портрет молодого Фёдорова. Нет, я просто вспомнил то, что запомнилось. Добавлю ещё: Василий Фёдоров в те годы был активнейшим комсомольцем, членом бюро Ленинского РК ВЛКСМ Иркутска. Агитатором, зачинателем многих комсомольских дел. Он хорошо ходил на лыжах, любил музыку, танцы, весёлые кинофильмы.
Но больше всего Вася любил читать. Он знал на память множество стихов наших классиков, восхищался Чайльд Гарольдом Байрона и сам писал очень много. Не проходило и дня, чтобы он не читал мне что-нибудь новенькое. Писал он много, легко, на одном дыхании, на случайных листках бумаги, коробках папирос, на полях газет. Даже стена в общежитии, где стояла его железная кровать, была испещрена рифмами.
Я журил его за это, мне казалось, что он слишком небрежно относился к своим стихам. Зачастую я переписывал с каких-то бумажек разрозненные строчки на чистый лист бумаги и отдавал ему. Я уверен, что большинство из написанного им в ту пору в Иркутске - исчезло.
Среди стихов, датированных этими годами, в сборниках я встретил только два знакомых мне стихотворения. Это «За дружбу, за любовь, за боль последней встречи...» и «Прощай, село, я - сын твоих полей...»
Может быть, став известным поэтом, он не включал в свои книги многое из того, что было написано. Может быть. Но мне кажется, причина не в этом: он их просто не сберёг. Очень жаль!
ДЕНИС ЦВЕТКОВ
Февраль 1985, Иркутск
* Роман «Угрюм-река» (1-2 тт.) издан в 1933 году.
** В. Фёдоров родился в селе Усть-Искитимское (ныне г.Кемерово), в Новосибирске - учился в техникуме и работал.