Изучение лирики Роберта Миннуллина в школе
Так получается, что в школе изучение лирики Роберта Миннуллина ограничивается начальными классами, в лучшем случае – средним звеном, исключительно на уроках татарского языка и литературы и сводится лишь к рассмотрению его «детского» творчества. Между тем, многообразные связи поэзии автора с произведениями классиков русской литературы и современников, свидетельствующие о его укоренённости в отечественной культуре и глубине создаваемого творцом, позволяют сделать творчество Роберта Миннуллина и «достоянием» старшей школы. Много нового и обоюдно полезного для понимания его лирики и творений русской словесности можно было бы извлечь, в частности, при их сравнительно-сопоставительном анализе в разговоре о «вечных» литературных темах: родины, любви, философских тем смысла и ценностей бытия и человеческой жизни. Богатый материал здесь содержится и для постижения мотивно-образной системы отечественной литературы. В данной статье я приведу примеры творческих перекличек, взаимосвязей, лежащие как бы на поверхности, бьющие в глаза, отмеченные мной походя при чтении стихов поэта, поскольку специальной цели выявления всевозможных традиций в лирике Роберта Миннуллина я не ставил. Вот некоторые из них.
Начнём с ключевых в лирике Миннуллина «светоносных» образов, одним из которых является образ костра, озаряющий стихи поэта, особенно о любви, окрашивающий их в огненно-жаркие тона, как, например, в стихотворении «Монолог костра» (пер. С. Малышева). Об образе костра, как и о других «огневых» образах-мотивах, подробно в своё время написала Л.Х. Шаяхметова в кандидатской диссертации «Концепт «Ут» («Огонь») в художественной картине мира (лирической поэзии) Роберта Миннуллина как отражение национальной духовной культуры» (Казань, 2006). Я же ограничусь лишь мыслью о том, что лирический герой поэта – сам костёр: «Я – костёр! // Живу под небом я, // Пламя, не упрятанное в печь…». Свою поэтическую и жизненную задачу Миннуллин определяет совсем по-пушкински («Глаголом жги сердца людей»): «На земле прекрасна роль моя: // Согревать, а если надо – жечь!» Но на это способен только человек, охваченный огнём любви.
В выражении тепла, огня души любящего человека Роберт Миннуллин продолжает лучшие традиции отечественной поэзии. В связи с этим упомяну лишь строки наиболее известных авторов: «…чтоб отцу любезной // Ничем не согрубить, // Решился огнь свой нежный // В туманах, в мраках скрыть» (Г. Державин. «Луч»), «Она темнеющих очей // Не подымает: пышет бурно // В ней страстный жар…», «Когда страстей угаснет пламя…» (А. Пушкин. «Евгений Онегин»), «Огонь любви твоей благословляю! // Я радостно упал в его костёр» (В. Брюсов. «Благословение»), «И не вернуть тех нег, // И странно вспоминать, // Что был пожар» (А. Блок. «Та жизнь прошла…»), «И в тебе, роковой чародейке, // Зажигался пленительный зной» (Ф. Сологуб. «Я печален, я грешен…»)… Да мало ли!
Но следует заметить, что продолжая традиции классической литературы, Миннуллин не копирует их слепо, а преображает их силой своих нравственных, гуманистических устремлений. Во всех приведённых примерах, как и во многих, встреченных мной в произведениях не только классиков (Ломоносов, Жуковский, Баратынский, Фет, Некрасов, Есенин, Ахматова, Цветаева и др.), но и, так сказать, поэтов «второго», а где-то, может быть, и «третьего» ряда (Бенедиктов, Кузмин, Северянин…), метафоры жара, зноя, костра, огня, пламени, пожара Любви реализованы в смысле любовного томления, страсти. Лирический же герой Миннуллина внешне спокоен, умиротворён – именно потому, что любовь понимается поэтом как высокое дело служения людям.
Его любовь лишена всякого, в каком бы то ни было виде, эгоцентризма. Её свет и тепло направлены не внутрь себя, а на весь окружающий мир. Как свет и тепло Солнца – высшего «костра» жизни: «У солнца обделённых нет, // Оно сиянья не жалеет. // Пока вбираю этот свет, // Мои глаза не потускнеют» («Пока вбираю этот свет», пер. С. Малышева). И наоборот, «Бессолнечность – сама бескрылость, // Бессолнечность, она тесна» («Жду солнца!», пер. С. Малышева). И в продолжение темы солнца нельзя не привести и показательные в только что процитированном стихотворении строки:
И смех, и радость – дети солнца,
Подруга солнца – красота.
Я солнце жду! С ним жду свиданья
На милой родине моей,
Я солнца жду и от Казани,
И от дорог, и от людей.
От мира жду я солнца тоже,
Необходим мне этот свет…
Так солнце, которое одаривается поэтом блестящей метафорой «Солнца гнездо золотое!» («Юрмала. Утренний пейзаж», пер. А. Лаврина), становится нравственной категорией в творчестве Роберта Миннуллина. Такова, словно солнце, светонесущая по сути, и его поэзия, основанная на бескорыстной и деятельной любви к людям, ко всему миру.
Другой «светоносный» образ в лирике поэта – снег, горячо любимый им. Любимый потому, что «В нём радость бьёт крылами – не печали, // В нём – не висков усталых седина, // В нём – белизна не савана, а шали, // И юных чувств девичьих белизна» («Зима в Казани», пер. Р. Кожевниковой). Вот что значит снег для Роберта Миннуллина – и в этом своеобразие решения им этого образа, такова его семантика, вопреки устоявшейся и давно ставшей классической традиции использования снега при описании старости, седых волос, беды, болезни, холода смерти… О саване снега без труда можно найти примеры у Некрасова, Анненского, Есенина и у других поэтов. Приходят на память иней и снега старости Жуковского и Вяземского, снега седых волос Фета, Полонского, Плещеева, могила снеговая Белого, струпья снега Пастернака и многое другое.
Своеобразной «возлюбленной» Роберта Миннуллина, то и дело фигурирующей в его стихах о любви, да и во всей его лирике, является берёза, что даёт возможность её рассмотрения «в паре», например, с берёзой Есенина, являющейся, как известно, символом Родины в его творчестве. Для Миннуллина берёза – столь же родственное существо: «…сострадая, подтверждает // Душа с берёзами родство» («Берёзовый сок», пер. С. Малышева). Ненавязчиво, какая глубокая мысль вложена в эти строки: только в сострадании реализуется чувство родства, способна твориться любовь, красота души. Именно об этой, а не только внешней красоте, пишет поэт в строках «Опьянённый красотою, // Обниму берёзки ствол…» («Опоздание», пер. А. Лаврина).
Кровное родство поэта с берёзой обусловлено тем, что она так же, как и он сам, несёт людям свет любви и доброты. А также характерным для лирического героя и его берёз терпением, унаследованным поэтом у родителей. В «Монологе костра» он так о себе и пишет: «Я само терпение…» – лишь бы правильный, с любовью, подход был к человеку. Вот и берёзы его столь же терпеливы, а может, и терпеливей людей, раз уж и без «правильного подхода», назло всем ветрам далеко не гуманного времени, продолжают одаривать их своим немеркнущим светом. Этот свет для поэта – негасимый свет любви.
Боль, страдания терзают сердце поэта. Но если бы только его! Им подвержены и близкие ему создания: «Прозрачны эти слёзы боли, // Но мир тусклей от тихих слёз. // Спросил я: «Жить не тяжело ли?»… // Но боль безмолвна у берёз». В подтексте стихотворения «Берёзовый сок» (пер. С. Малышева), откуда приведены эти строки, слышится и автобиографический мотив, видятся штрихи собственной судьбы поэта. И как ни хочется скрыться от незаслуженных обид, в мире людей это вряд ли возможно. Боль, как это ни трагично, безысходна: «Давайте за руки возьмёмся, // От не имеющих стыда // Умчимся вместе, унесёмся! // Бежать отсюда!.. Но куда?».
От осознания этого лирического героя охватывает чувство неизбывного одиночества: «Всё ближе мой поезд // К тревожной печали, // Всё дальше от первой любви. // Безжалостный поезд // Уносит в ненастье, // В далёкую область разлук… // Смеются в вагоне, // А мне не до смеха – // Я плачу средь белого дня…» («Быть может…, пер. А. Лаврина). Не тот ли это самый поезд, о котором в 1965 году писал Николай Рубцов:
Поезд мчался с грохотом и воем,
Поезд мчался с лязганьем и свистом,
И ему навстречу жёлтым роем
Понеслись огни в просторе мглистом.
Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди миров несокрушимых.
Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья…
Вот он, глазом огненным сверкая,
Вылетает…
Дай дорогу, пеший!
На разъезде где-то, у сарая,
Подхватил меня, понёс меня, как леший!
Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое, –
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем
Я кричу кому-то: «До свиданья…»
Но довольно! Быстрое движенье
Всё смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
Сопоставляя эти стихи с эмоционально-смысловым содержанием стихотворения Роберта Миннуллина «Быть может…», так и тянет сказать: тот самый! Оба поезда близки ещё и тем, что звучат как некие космические символы безудержно несущегося во тьму небытия времени. Та же обречённость, несмотря на уверенность Рубцова в обратном, правда, данную – и не случайно! – в форме вопроса. Будто сам поэт не уверен в этом. И вопреки его «может быть» так и хочется промолвить – как это не пессимистично! – миннуллинское «быть может…».
Наиболее тесные связи лирика Роберта Миннуллина обнаруживает с отечественной поэзией второй половины XX века, что неудивительно: именно в 60-70-е шло становление и формирование поэтической личности автора. Думы творца охвачены теми же болями и заботами, которыми бились сердца его современников и близких предшественников. Стало быть, на них и равняться. В частности, хорошо усвоен поэтом «урок» Александра Яшина, хорошо преподанный им в стихотворении «Спешите делать добрые дела», очень близком миннуллинскому и по проблематике, и по способу организации поэтического текста. Напомню его:
Мне с отчимом невесело жилось,
Все ж он меня растил —
И оттого
Порой жалею, что не довелось
Хоть чем-нибудь порадовать его.
Когда он слег и тихо умирал, —
Рассказывает мать, —
День ото дня
Все чаще вспоминал меня и ждал:
«Вот Шурку бы… Уж он бы спас меня!»
Бездомной бабушке в селе родном
Я говорил: мол, так ее люблю,
Что подрасту и сам срублю ей дом,
Дров наготовлю,
Хлеба воз куплю.
Мечтал о многом,
Много обещал…
В блокаде ленинградской старика
От смерти б спас,
Да на день опоздал,
И дня того не возвратят века.
Теперь прошел я тысячи дорог —
Купить воз хлеба, дом срубить бы мог…
Нет отчима,
И бабка умерла…
Спешите делать добрые дела!
Я не случайно вспомнил об этом стихотворении. Миннуллин вольно или невольно сам отсылает к нему, начиная стихотворение «Доброта» той же мыслью, которой завершается яшинское, как бы подхватывая эстафетную палочку из рук своего старшего собрата: «Давайте делать добрые дела!». Главное здесь в том, что любовь также высвечивается лучом духовности, возводится в разряд высоких, общечеловеческих морально-нравственных категорий.
Масштабность миропонимания Роберта Миннуллина позволяет ему выйти на постановку проблем, волнующих человечество на протяжении всей истории его существования, хотя они и преломляются у поэта в свете современности. Чем-то шекспировским веет от его стихотворений «Молчу…», «Как надо жить», «Колыбель Земля» и других. И дело не только и не столько в их общем трагическом звучании, а в точке зрения, под углом которого видится поэту мир. В ряде стихов Роберт Миннуллин вещает, пророчит от лица всего человечества, его мировидение планетарно, космично: «Мы хозяева планеты, Но и гости мы на ней!» («Мы», пер. М. Ямалова), «Куда мы, по каким орбитам // пойдём, тоскуя в пустоте?!» («И бездны на пути у нас…», пер. Н. Беляева). Болью за судьбу всего мира пронизано стихотворение «Куда торопимся?» (пер. В. Коркия):
…род людской,
чья пёстрая душа
испытывает вечную тревогу,
спешит вперёд,
по лезвию ножа
прокладывая вечную дорогу!
За годом год –
вперёд, вперёд, вперёд!
Обманчив,
но заманчив путь познанья.
Что в Будущее род людской несёт?
Осуществит какие предсказанья?
Неужто взрывов чёрные цветы
испепелят весенние, живые?
Стоит земля у роковой черты.
Стоят ребром вопросы роковые…
Но люди испокон были глухи к пророчествам, и мы с годами «жмём ещё сильней, // Мгновенье уплотнив. // Плотней, плотней, плотней, // Ещё чуть-чуть – и взрыв! // Куда, сходя с ума, // Летели сквозь года?.. // Тьма… Вспышка… Снова тьма…» («Время», пер. С. Малышева). Эти стихи, как и строки стихотворения «Куда торопимся?», вызывают в памяти одно из самых мрачных поэтических пророчеств о судьбе человечества, высказанное за более чем полтора столетия до Роберта Миннуллина Евгением Баратынским в его «Последней смерти». Близки стихотворения поэтов не столько даже по глубине их трагического звучания, сколько в обострённом у обоих художников чувстве убыстряющегося Времени, несущего человечество к необратимому концу.
До сих пор в данной статье я обращался только к «взрослой» лирике Роберта Миннуллина. Но и «детские» стихи поэта столь же «укоренены» в отечественной литературе. Например, его «Синичка на снегу»:
Синичка стоит
на снегу босиком!
Она прилетела
ко мне на балкон.
Ножки, как спички,
бусинки глаз…
– Синичка, тебя
накормлю я сейчас!
Ну что ж ты, садись
на окошко скорей!
Немножко тебе
накрошу сухарей…
А хочешь – за дверь
я насыплю зерна!.. –
Лишь перья в ответ
распушила она…
– Послушай, синичка,
что я говорю!
Балконную дверь
я сейчас отворю…
А вдруг залететь
испугаешься в дом?..
Я выйду к тебе.
Будем мёрзнуть вдвоём…
Но ты уж прости,
босиком на снегу,
без шубки и шапки
стоять не смогу!..
Напрашивается сравнение этого стихотворения с рассказом Е.И. Носова «Тридцать зёрен». Они обнаруживают общность образной системы, сюжета. А главное – оба творца ведут разговор об отношениях человека с природой и о человечности. Ключевая мысль рассказа Носова выражена в диалоге птицы и человека:
«– …А ты совсем не страшный. Кто ты?
– Я – человек.
– Что такое «человек»?
Объяснить это было трудно, и я сказал:
– Видишь нитку? Она привязана к форточке…
Синичка испуганно оглянулась.
– Не бойся. Я этого не сделаю. Это и называется у нас – Человек».
Об этом же самом – о человечном – и стихотворение Роберта Миннуллина.
Мера человечности в стихах Роберта Миннуллина столь высока, что даже к «неживым» предметам, например к ковру – предмету обихода, проявляется сострадание: «Запылился»: «Папа // что было сил // ковёр колотил // выбивалкой. // Я подошёл // и спросил: // «За что ты его? // Не жалко?». Это от того, что всё видится живым, как и в случае с ведром, шкафом («Большеротое ведро», «Лающий шкаф»), машиной («Маленькая сказка о машине и цветочке», «Мой друг автобус»). К подобному приёму, кстати, часто обращался Владимир Маяковский. Кто не помнит, например, его стихов об «умной морде трамвая», о «военно-морской любви» миноносца с миноносочкой! Только очень одинокий в мире людей человек может оживлять изначально «неживое». Это тоже от острой потребности в «живой душе». Раздумья о ней сближают стихи Роберта Миннуллина с произведениями известного волгоградского писателя Б.П. Екимова, у которого даже повесть есть с таким названием – «Живая душа». Живая – значит полная деятельной любви к миру.
Мне думается, даже немногих примеров творческой связи Роберта Миннуллина с русской литературой, которыми я поделился в данной статье, вполне достаточно, чтобы понять, какой богатый материал дают его стихи для её более глубокого постижения. Вместе с тем, это могло бы стать основой и для полновесного изучения такого своеобразного литературного явления, каковым является творчество поэта. В общем, для учителя-словесника, охваченного азартом исследователя, работы непаханый край. Как и для науки тоже.