«Великие люди тоже ошибаются,
и некоторые из них так часто, что
почти впадаешь в искушение считать
их людьми незначительными.»
Г. К. Лихтенберг
«Посмотрите, какое смешное зеркало;
я вижу себя в нем с шеей на сторону.»
Павел I за ужином,
11 марта 1801 года
...Оловянный солдатик... Пустяшный подарок отца.
Рождество... Или — Пасха? Камзол темно-серого цвета.
Запах пудры. Парик... И такая бесстрастность лица,
Что ищи — не отыщещь на самых парадных портретах.
И с игрушкой в руке — я за ним, задыхаясь от слез:
«Папа, папа, вернись!» Зеркала в золоченой оправе,
И в сверканьи зеркал сотни глаз, сотни ликов и поз, —
Мать с брезгливой улыбкой: «Ферфлюхт! Унц вас воллен зи, Павел?»
Ах, дружок оловянный! Чего мне хотелось тогда? —
(И не вспомнится мне, и уже никогда не приснится)
Не наследнику трона, а — жалкое чувство стыда! —
Одному из рабов государыни императрицы...
И когда прогундосил фельдъегерский медный рожок,
Неожиданно, странно, сквозь гул голосов отдаленных,
Этот день суетливый стал сразу же, милый дружок,
Самым радостным днем: в простынях, словно в смертных пеленах,
Темно-желтая кукла, и, сразу забыв про дела,
Я сидел возле трупа и гладил распухшие пальцы,
И щипал их украдкой: «Неужто уже умерла?!
Ах ты, Господи Боже! Вот только бы не рассмеяться!»
Так чего ж я хотел? Стать Периклом российским? Увы...
Пять мучительных лет... Надо мною готовят расправу.
«Грешен-бешен-помешан» — и шорох придворной молвы
Обряжает меня в Геростратову жалкую славу. —
А в наследство от матери сонмища обер-воров,
Тьмы мздоимцев и шлюх, да чужие дворцы в паутине,
Воплощенная притча про жирных и тощих коров,
Да дурной живописец при этой унылой картине.
Пусть аресты невинных мне можно поставить в вину,
Пусть хоть трижды неправ, но порядок вершится делами,
Пусть Господь не простит, но мерзавцам, что грабят страну,
По острогам и ссылкам навечно греметь кандалами.
Ни друзей, ни соратников... В чем же ошибка моя? —
Что дурен и неправеден мой государственный опыт?!
Улыбается каждый, и в каждой улыбке — змея,
И в шуршаньи портьер чей-то злобный, язвительный шепот.
«Уничтожив все то, что взрастила рачительно мать,
Сей курносый ублюдок безумные строит прожекты. —
Это ночью в постели, а утром кричит: — Исполать
Императору Павлу!» — придворный по имени Некто.
Я боюсь оттого, что другие боятся меня
(Как теперь не поверить и самой малейшей примете?).
С каждым прожитым днем в этой комнате больше огня —
Канделябры... шандалы... Но страх не уходит при свете.
Я как маленький мальчик пугаюсь двусмысленных слов,
Я боюсь обывателей, круглые шляпы носящих.
Ох, как нынче изменой разит из столичных углов! —
Оттого у дверей часовые меняются чаще.
Что за шорох? Откуда? Да кто это там? Тишина —
Но... тогда отчего задыхаются свечи в смятеньи?
Сколько раз в эту ночь, что как плац для парадов длинна,
Государь император своей испугается тени?!
Я не сплю по ночам. Мне на горло бросается жуть.
Что ни сон — то кошмары. В них тусклые бельма таращит
Мертвый прадед, иссохшим перстом указуя мне путь, —
Оттого у дверей часовые меняются чаще.
Ночь — не в ночь. Март — не в март. Но от мерного хрипа часов
Просыпается мгла, расползается плесень по стенам,
И засовы скрипят, словно свора выждующих псов,
И в покои вплывает блевотная приторность тлена.
Вот как пахнет Россия — приют коронованных стерв!
Кто, когда отворил якобинской заразе ворота?
Коли б воля моя — извивайся на дыбе, Вольтер,
И ищите в Сибири могилу мосье Дидерота.
Что ж ты, матушка, сука, империю в грязь завела?
Или мало своей? Четверть века, как всласть нахлебались,
Но сегодня... Сегодня двуглавая бронза орла
На Европу легла, вызывая смятенье и зависть.
А завидовать нечему. Стоит глаза мне прикрыть,
И ехидный Суворов гарцует на кляче ледащей.
Вот откуда у гвардии эта фрондерская прыть.
Оттого — у дверей часовые меняются чаще.
Ненавижу юродство. Юродство великих — вдвойне!
Ах, причуда талантов, забывшая страх наказанья...
Но покуда еще не предписано время войне,
Пусть готовят в Кончанском для барина старые сани.
Без богатства, без места и гений подобен нулю.
Что смущает — косички? Мундиров короткие полы?
Разве трудно понять: не парады — порядок люблю.
И теперь «огород», слава Богу, счастливо прополот.
Ну? Чего ж он добился, вершитель побед записной?
Жаль, что служба его и сегодня еще так нужна мне!
...Ах, ты, Господи, Господи! Что же творится со мной?
Ведь НАД НИМ — никого... Только тяжесть могильного камня.
...За какие грехи еженощно себя я кляну?
Нет, не думать, не думать о будущем и настоящем.
О, как душно! Скорее, сюда, к ледяному окну...
А за окнами снег, удивительно косо летящий.
К черту печи! Сейчас бы в рубашке одной — за порог
Да в сугроб кувырком, чтобы снег набивался в ботфорты.
Чтобы не от предчувствий — от пыли морозной продрог,
А указы, приказы и трон, и империю — к черту!
По пустынному парку, под шорох промерзших кустов,
Полутьма... Полусон с торопливыми вскриками снега
По аллеям, где нимфы (безлюдный и зимний Ватто!)
И на жгучем ветру изгибаются с сонною негой.
(Узнаю тебя, Гатчина!) Прочь от громады дворца,
От окошек, манящих уютным оранжевым светом,
От замерзших фонтанов, где лед тяжелее свинца...
«Вы простынете, принц, их высочество...» — «Полно об этом!
Как теплы Ваши руки! Как запахом Ваших волос
Я хочу задохнуться... Какие прелестные луны
В глубине Ваших глаз... Как приятно и больно до слез
Мне вот так — Рядом с Вами». — «Мой милый, мы оба безумны...
Ну, целуйте...скорей!» — (Меж ладоней течет, как вода.)
«Ах, как ночь коротка! Как свидания наши нечасты». —
«Нет, не надо об этом. Прощайте!» — «И все же — когда?» —
«Я не знаю, мой друг!» — И скрипенье полозьев по насту.
Мимолетность свиданий... И лучшая ночь из ночей,
И нагое струенье ее золотящейся кожи,
Ненасытность объятий... И в ровном сияньи свечей —
Вошь на нежном плече. Афродита! Цирцея! О, Боже!!!
Вот отличие дела от робкого чувства мечты:
Коронован. И счастлив. И кажется месяц — с неделю.
Но когда постепенно становишься с властью на «ты»,
То она (для тебя) пахнет потом и грязной постелью...
Что ж, мой старый товарищ. Надежды разбиты в пути,
Как дрянные войска. Словно волк, затаившийся в чаще,
Я уже офлажкован, но ближе — боятся идти...
Оттого у дверей часовые меняются чаще.
Есть свои шулера и в придуманной мною игре,
Хоть и внешне честны, хоть и в кровь поискусаны губы.
А мечтанья мои — это рачий концерт на горе
Для вельможных свиней, подрывающих корни у дуба.
...Коронованный унтер — мишень для дурацких острот...
Как брильянт, многогранно похабное русское слово.
Одного не пойму — почему в меня верит народ?
Подневольные души... Ну что я им сделал такого?
Ну откуда, откуда такая слепая любовь?
(Император хорош, да министры — иудино племя.)
Чем мощнее страна, тем согбеннее спины рабов.
Ты молчишь, мой приятель, а, может быть, самое время...
Оглоушить Европу казенным разгоном депеш
И закончить игру нарушеньем предписанных правил:
«Государь император возглавил крестьянский мятеж!
Подтвеждаю. Романов.»? ...Ферфлюхтен, вас воллен зи, Павел?
Все смеюсь... Не до смеха! Повсюду одни тупики.
То во тьме по горам, то вслепую по смрадным болотам
Я все дальше бреду — и другим, и себе вопреки:
«Впредь считать, что отныне на верной дороге!» Да что там!
Нет! Не власть мне служанкой, а сам я у власти в рабах.
Караулы, кру-гом!.. И уже не уйти от ответа.
Петербургская ночь дышит холодом смертных рубах,
Тишиной налагая на ж и з н ь государеву вето.
Но не верю! Не правда! Они не посмеют!.. Шаги...
И чем ближе, тем тише! К чему — к отречению? К смерти?
Да, живым не оставят! О, Господи, мне помоги!
Вся Россия, весь замок в метельной слепой круговерти...
Самодержец Российский? — Измученный, загнанный зверь!
Ах, как хочется крикнуть: « Спасай императора, братцы!»
Поздно! Поздно, дружище! Мгновенье — и вышибут дверь.
Ну... ступай же... в камин!..
Государю пора собираться...
Комментарий: в ночь с 11 на 12 марта 1801 года группа заговорщиков ворвалась в покои Михайловского замка. После непродолжительной перепалки император Павел был оглушен ударом в висок золотой табакеркой и задушен собственным шарфом.