Homo scriptus
Мне было очень плохо в этот день. И, когда он вдруг предложил: «Поехали ко мне?», я ответила: «Поехали». А потом я громко сказала на весь кабинет, где припозднилась компания журналистов, недоотметивших восьмое марта:
- Как хорошо, что я буду сегодня с мужчиной, который меня старше! Мне надоели эти малолетки, которые ничего не понимают!
Наверно, у меня была истерика. Тихая такая истерика. Но, когда мы с Сашкой вышли на улицу, она уже почти прошла.
Мы поймали машину. Ехали очень долго, и, кажется, целовались. Да, целовались, потому что я еще спрашивала себя: «Зачем? Ведь мы совсем не знаем друг друга». И было неудобно перед водителем.
Мы вышли, кругом было тихо-тихо.
- Где мы? – спросила я.
- В Подмосковье.
Что я тогда знала о нем? В Москве пять лет. В прошлом году его признали лучшим журналистом нашей газеты. Он способен прожить две недели в Англии без денег и крыши над головой. Сочиняет песни и поет их под гитару на днях рождения и других редакционных пьянках. Именно на тех, откуда я норовлю поскорей сбежать, потому что там воняет селедкой, и сигареты бычкуются прямо в тарелках. Иногда пишет раздолбайские заметки о взаимоотношениях полов. Может, потому мы и не познакомились раньше - мне не нравились эти заметки.
В общем, этакий вечный мальчик. Многие думают, что ему тридцать, просто он плохо выглядит. Но ему пятьдесят.
Мы разговаривали очень мало, прежде чем лечь в постель. Кажется, мы даже не пили. Я вела себя независимо, с ходу озвучила границы, а чуть позже прибавила:
- Не целуй меня, у тебя борода колется.
А утром…
Я уже давно не ночевала у мужчины, тем более, у мужчины почти не знакомого, наверно, лет десять. До сих пор помню состояние стыда и неудобства, которые старательно пыталась в себе подавить. Эти глупые совместные завтраки, отдаленно напоминающие семейную жизнь, и оттого еще более пошлые и противоестественные.
С Сашкой этого не было. Я просто заглянула в холодильник, пока он умывался, и увидела там куриный бульон.
- Можно? – спросила я, когда он вышел из ванны.
- Можно, - ответил он. – Хочешь, чтобы там что-нибудь плавало?
- Хочу. А разве есть, чему плавать?
Я поглощала бульон с рожками с плохо скрываемым удовольствием. Я очень люблю на утро после гулянки поесть супа. А выпила я накануне очень много, у меня были на то причины. И поехала бы я в этот вечер куда угодно. Потому что не могла быть одна.
Мне очень хотелось, чтобы он спросил: «Почему?»
И вот я сижу на кухне у Сашки. У раздолбая Сашки, которому, судя по заметкам, все: по фигу, который прошел огонь, воду и медные трубы. Он сидит напротив меня, на своем месте, откуда меня только что согнал, но я не обиделась.
- А помнишь, мы ведь с тобой поссорились как-то? Вернее не мы, а я поссорилась.
- Помню.
- Тебя тогда взяли в штат, и ты проставлялся, а у Иванцова был день рождения. Мне очень хотелось пообщаться с народом, но ты все время пел, и я на тебя наехала. Извини меня.
- Да ладно тебе. Дело прошлое.
- Странно, почему мы раньше не познакомились? Почти пять лет прошло. Я тогда тоже писала заметки для московского выпуска. Их всегда хвалили, а Иванцов надеялся, что я со временем стану корреспондентом. Но меня многое просто убивало. Мучаешься, выстраиваешь материал, а его потом рубят целыми абзацами, и вся композиция рушится. И сокращают именно то, ради чего все это писалось. Для меня это было невыносимо.
- Ничего не поделаешь, такова специфика газеты. Зато деньги платят.
- Журналистика - не мое. Я решила остаться верстальщиком. Сейчас я учусь в литинституте и пишу рассказы. А не заметки, как ты.
Мне было очень важно, чтобы он знал - я пишу рассказы. Потому что это самое главное для меня.
Сашка улыбнулся и сказал:
- Я тоже пишу рассказы. Я дам тебе почитать.
Мне хотелось, чтобы он сказал, почему он меня позвал. И мне очень хотелось, чтобы он спросил, почему я с ним поехала. Я бы рассказала ему про свою несчастную взаимную любовь. Как это тяжело, когда единственный, кто любил, моложе тебя на пятнадцать лет. Как это странно и страшно, потому что мы даже не переспали. Как много она мне дала и как много отняла.
Но Сашка молчит. Он задумчиво и немного грустно смотрит на меня, прихлебывая чай, и я почему-то спрашиваю:
- Саш, а курицу из бульона ты куда дел?
- Взял на работу. Я ведь не мог бульон с собой взять? – и улыбается. У него очень добрые глаза и спокойный, тихий голос. И я не интересуюсь, зачем ему на работе курица. Мне вообще не хочется говорить. Мне хорошо. Сашка уходит в комнату. Там стоит телевизор, тумбочка, небольшой шкаф с книжными полками и диван, на котором мы спали. Да, еще клавиши и гитара. И все. Даже компьютера нет.
Он протягивает мне книгу:
- На, почитай. Только верни, у меня один экземпляр остался.
По дороге на станцию он совершенно по-детски радуется солнцу и повторяет:
- Наконец-то, весна пришла!
Я долго не могла найти в сумке кошелек, и он купил мне билет. Вскоре подъехала электричка, он поцеловал меня, а, когда я села, подошел к окну и помахал.
Мы не виделись пять дней, дежурства в праздники у нас не совпадали. Я читала его книгу и мучительно отыскивала Сашкины черты, пытаясь угадать, где он, а где не он. Рассказы были хорошие и все разные, герои тоже были разные, но почти всех звали Санек. «Санек, - мысленно повторяла я. – Что ты делаешь сейчас, Санек?».
Он подошел ко мне на лестнице, куда мы выходим курить, дождался, когда все уйдут, и обнял меня. Такой странный. Ведь могли увидеть.
А в пятницу я опять была у него на кухне. И я больше не звала его Сашей, теперь он был для меня Санек.
- Ну, ты прочитала мою книжку? – спросил он, когда мы вернулись на кухню.
- Мне очень понравились твои рассказы. Я все пыталась угадать, где в них ты. Вот, про художника, который живет, как монах, пишет гениальные картины, а раз в месяц заказчики присылают ему проститутку с выпивкой и жратвой, и он отрывается по полной. Это что, твоя мечта?
Санек усмехнулся:
- Ты почти угадала.
- А про альфонса?
- Там все рассказы про меня. И про альфонса тоже. Или почти про меня. Кое-что я додумал, изменил, но везде есть я.
- Санек, но во всех рассказах ты убиваешь любовь.
- Да… Я как-то об этом не думал…
- Знаешь, я тоже всегда пишу о себе. По сути, это очерки, а не рассказы. Во мне сидит какой-то суеверный страх - изменишь одну деталь - и картина перестанет быть подлинной. Но есть определенный взгляд, ракурс. Приходится тщательно отбирать материал, только тот, который работает на идею. По-моему, это гораздо сложней, чем придумывать.
Но правду все равно не напишешь, правда – это жизнь.
- Да, конечно. Только не все это понимают.
Потом я рецензировала его роман. Я зачитывала прямо по книге, какие слова у него лишние, какие фразы можно было бы убрать. Я говорила, что он использует приемы Жапризо - он смеялся и отвечал, что не знает никакого Жапризо. Я находила у него мотивы Генри Миллера - Санек радовался, потому он любил Генри Миллера. Я намекала, что употреблять такое количество малопонятных слов – дешевый выпендреж. Я ворчала, что писать целую страницу по-английски без перевода некорректно по отношению к читателю, который языка не знает.
Он улыбался и усмехался, соглашался и возражал…
- Ты не обиделся? – спросила я, наконец.
- Что ты, мне это очень приятно. Моих книг со мной еще никто не обсуждал, ты первая.
- Мы в институте часто обсуждаем работы друг друга.
- А знаешь, почему я тебя позвал? У тебя хорошая энергетика.
- У тебя тоже. С тобой тепло.
И тогда стал рассказывать он, а я слушала. О том, как он рос в интернате. Как уходил в лес и молился, потому что ему некому было пожаловаться. Он говорил, что надо любить все, что нас окружает, даже вещи, потому что все мы вышли из одного взрыва. Как он любит свою квартиру, купленную в кредит год назад, первую в своей жизни собственную квартиру. Как он приходит с работы, целует и гладит стену, если ему кажется, что она загрустила. Он рассказывал, как учился в мореходке и в летном, как работал переводчиком и музыкантом в ресторане, инструктором по боксу и редактором юмористического журнала... Он рассказывал о сыне, который совсем на него не похож. О женах, которых у него было три. О женщинах, которых было гораздо больше. Иногда я вставляла:
- Я знаю. У тебя есть такой рассказ.
- Точно. Здорово я себя приукрасил? – и мы вместе смеялись. Я слушала и ничему не удивлялась, потому что самое главное я уже знала. Я знала, что Санек добрый, умный и талантливый. И он настоящий мужчина.
А потом зазвонил мобильный, потому что у Санька, конечно, не было телефона в Подмосковье. Он ушел разговаривать в комнату, а я осталась на кухне и думала, как это странно, что мы встретились. Я ни за что не поехала бы к нему, если бы тот, другой... Другой. Это началось больше пяти лет назад. Ему тогда было девятнадцать, мне – тридцать три. Не знаю, в какой момент я почувствовала, что мы с ним связаны. Я всегда знала, когда он выйдет в коридор, я всегда знала, когда он на меня посмотрит. И он виновато улыбался, потому что знал, что я знала.
Он трепетал, когда я была рядом, смотрел вслед, когда я проходила мимо, краснел, когда я к нему обращалась.
Но ни на что не мог решиться.
И тогда я привела его к себе. Я постелила постель и надела ночную рубашку. Мы долго стояли друг против друга, я смотрела в его испуганные глаза, я ждала, а он не смел до меня дотронуться. И я не смела.
Я поняла тогда, в жизни есть то, над чем мы не властны. То, что диктует свои законы, а мы можем только им подчиняться. Имя этому – любовь.
Год назад на моем дне рождения он сказал, что мы с ним одной крови, и он до сих пор любит меня.
Мы опять стояли и смотрели друг другу в глаза. Он говорил, что мы должны сделать это. Но я не могла. У него уже были жена и ребенок.
А потом я решилась. В тот день я послала ему письмо по интернету. Я написала, что согласна. Что я хочу этого.
И он пришел. Он просидел в нашем кабинете целый вечер, глядя, как мы пьем и веселимся, но так и не подошел ко мне. Я догнала его в коридоре. Он сказал, что ему пора, его ждут дома. Жена и ребенок.
Вот какую историю я хотела рассказать тебе, Санек. Хотела, но теперь не расскажу! Я очень люблю рассказывать истории, только теперь она кажется мне каким-то болезненным сном.
Я вообще ничего не хочу рассказывать о себе, Санек. Потому что это неважно. В твоем присутствии все слова кажутся неточными или вовсе пустыми. Я хочу молчать с тобой рядом, Санек! Я хочу жить, а не творить из своей жизни сюжеты!
Как хорошо, что есть ты, Санек! Но этого я тоже тебе не скажу. Я буду просто тихо сидеть и слушать тебя.
Он вернулся какой-то притихший и сел напротив. Несколько минут он молчал, глядя перед собой, потом поднял на меня взгляд, словно пытаясь что-то прочесть на моем лице, и спросил:
- Ты знаешь, почему я тебя позвал?
- Потому что у меня хорошая энергетика? – ответила я удивленно.
- Потому что мне сейчас очень хреново! Я никому не рассказывал об этом. Я люблю одну девушку, она очень молодая, ей всего двадцать пять. Она приезжала ко мне после тебя... Больше здесь не было ни одной женщины… Она очень несчастна и очень больна. У нее нет ни одного близкого человека, кроме меня. Она все время звонит мне и плачет.
- Ну, может быть, тебе надо жениться на ней?
- Она не любит меня, и… она спит с другими мужчинами.
- А чем она занимается?
- Она стриптижерша… - Санек закрыл лицо руками.
Я могла бы обидеться и уйти. Я могла бы рассмеяться. Я могла бы сказать, что он болен тем, чем я только что переболела. Но я увидела, как по его руке медленно сползает капля.
- Послушай! Это не любовь! Я тебе все объясню!
Я говорила. Иногда я кричала. Что это - экзальтация. Что он выбрал заведомо неподходящий объект, с которым никогда не сможет соединиться. Что любая влюбленность, страсть – это бегство от близости, которую надо строить. Что это - попытка по каким-то признакам мгновенно воссоздать свой идеал и скакнуть в небо. Что напряжение чувств в этом прыжке как раз и привлекает. Что писатели часто не живут, а воплощают ими же придуманные сюжеты. Что я сама была такой же всего неделю назад…
Он уже не стеснялся плакать, только все ниже и ниже опускал голову. Я видела, от боли он уже ничего не чувствует, ничего не слышит, ничего не понимает. И тогда я сказала себе: «Черт возьми! Писатель ты или нет?! Да, неужели ты не найдешь слова, которые услышит человек пишущий?!»
- Послушай меня, Санек! – тихо сказала я. - Влюбленность – это то же самое, что метафора. Слово «метафора» – это метафора к слову «влюбленность». Находишь один или два сходных признака там и там, - и воображение делает скачок. «Метафора – это сопряжение далековатых понятий», - сказал Ломоносов. Сопряжение далековатых понятий! Метафора!
Санек вдруг поднял голову и зашевелил губами.
- Сопряжение далековатых понятий… - прошептал он, и лицо его просветлело.