***
Живите без меня, чужие страны,
экзотика, заморские края.
Я, верно, показалась бы вам странной -
тем, что не вас предпочитаю я.
Задворки, закоулки, захолустья,
цветы во рву, заросшую траву...
Всё то, что к вам надолго не отпустит,
всё, без чего уже не проживу.
Роскошные дворцы и интерьеры
увижу в перевёрнутый бинокль.
О родина моя - дворы и скверы,
что верным псом лежат у самых ног,
отзывчивость застенчивая улиц,
заученных годами наизусть,
домишки, что потупились, ссутулясь,
берёзы, навевающие грусть.
И хоть от русофильства далека я,
но как предать проспекты и леса,
где так меня по-свойски окликают
трамвайные и птичьи голоса.
Легко идти, пытаясь с ними слиться,
тропинками, которые тихи,
прохожих ранних утренние лица
читая, словно первые стихи.
Вливаться в гущу будничных и праздных,
растапливать улыбкой в душах льды,
искать в потоке дней однообразных
грядущего улики и следы.
Не потому отнюдь, что «так учили»,
не потому, что «Родина зовёт», -
в ответе мы за всех, что приручили,
за всё, что без тебя не проживёт.
Да, многое уже не то в реале,
разрушенное новым до основ.
Но этот рай, что все мы потеряли,
нам возвращают бумеранги снов.
Пусть манят дали дымкой голубою -
их перевесит на моих весах
тот рай, который я ношу с собою,
мой праздник со слезами на глазах.
***
Люблю не странною уже –
шизофренической любовью –
ту, с кем Эдем и в шалаше,
ту, что мне дорога любою.
И эту ширь, и эту грязь,
и дуновения миазмов,
с чем с детства ощущаешь связь
до тошноты, до рвотных спазмов.
Но что взамен? Но что взамен
вот этой вымерзшей аллейки,
родных небес, родных земель,
родной кладбищенской скамейки?..
Первомай 2004-го
В дождливой мороси и хмари
тонул нелепый Первомай.
Я шла с тяжёлой сумкой к маме.
(Уже не шёл туда трамвай).
Мой взор, рассеянный и сонный,
скользил поверх младых племён,
а мне навстречу шли колонны,
как будто из других времён.
О сколько их! Куда их гонят?
Что демонстрировать, кому,
когда в стране, где все – изгои,
власть, неподвластная уму?
Стояли ряженые в гриме –
Маркс-Энгельс-Ленин-Брежнев. Бред.
Мне Энгельс подмигнул игриво,
портвейном, кажется, согрет.
Толпа живым анахронизмом
флажки сжимала в кулаках.
Воскресший призрак коммунизма
маячил где-то в облаках.
Зонты – щитами – непогоде
и в ногу – мерные шажки.
А я всегда рвалась к свободе
сквозь эти красные флажки!
Всё, чем когда-то дорожили,
оплакивают небеса...
"Как хорошо мы плохо жили", –
однажды Рыжий написал.
Земля, тебе не отвертеться,
как этот шарик надувной
парит над юностью и детством.
Наивный шарик наш земной...
Старому Саратову
Всё банки, фирмы да ночные клубы.
Как обновился твой простой наряд!
Там, где теснились старые халупы –
парадные подъезды встали в ряд.
А мне другое видится упрямо:
не ладно скроен ты, да крепко сшит.
Там брат живой и молодая мама,
и мой отец навстречу мне спешит.
Излюбленное улочек безлюдье,
церквушек одиноких купола.
Аллеи Липок. Память о минуте,
где в первый раз я счастлива была.
Тебя ругают эмигранты-снобы,
глядящие в презрительный лорнет.
А я хочу к тебе пробиться снова,
расслышать «да» в чужом холодном «нет».
И я шепчу беззвучными губами,
но ты не слышишь нежности укор.
Ты – словно близкий, потерявший память,
не узнаёшь лицо моё в упор.
Мои ладони на твоих ресницах.
Ну, угадай сквозь толщу бытия!
Перелистай назад свои страницы!
Мне так страшна забывчивость твоя.
Но веет бесприютностью вокзала
от новостроек, стынущих в лесах,
и высятся безликие кварталы,
где вывески – как шоры на глазах.
И пусть тебя давно уж нет на свете, –
ушёл, как Китеж, прошлое тая,
но все равно я за тебя в ответе.
Пусть ты не мой, но я ещё твоя.
Пусть твой уход ухожен, неизбежен,
пусть разведут руками: се ля ви,
пусть станешь недоступен, зарубежен –
но ты со мною памятью любви.
Вечные названия
«Советская», «Октябрьское ущелье»,
- мой бог! - «Коммунистический тупик»!
И смех, и грех, и горечь, и веселье
в названиях, заведших нас в тупик.
В них всё, чего так страстно мы хотели,
все наши миражи и муляжи,
чего, конечно, не было на деле,
но нас учили жить тогда по лжи.
И я живу, старея год от года,
на улице, где нет ни фонаря,
но имени не просто там кого-то, -
«Пятидесятилетья Октября»!
И столько ж лет хожу, сутуля плечи,
не видя лучезарный тот причал,
от будущего светлого далече,
что кто-то где-то твёрдо обещал.
***
Сытое нарядное веселье.
Каменных заборов череда.
Там пируют во дворцах отдельных
новые над нами господа.
Там они тусуются, жируют,
пьют вино, похожее на кровь,
наши жизни походя воруют,
что идут в камины вместо дров.
Над чертогом гордо реет знамя,
освящая право убивать.
Как тому, что сделали вы с нами,
радоваться можно, ликовать?!
На обломках рухнувших империй
среди прерий вырос новый век.
Люди, люди, нами правят звери,
что не знают жалости вовек.
Сбросьте человечее обличье!
Пусть проступит хищника оскал,
чтобы тот, кто помощи в вас ищет,
никакой надежды не алкал.
Саратову
Столица самозванная Поволжья,
родная грибоедовская глушь,
погрязшая в осеннем бездорожье
средь неизбывных миргородских луж,
где вотчина бессмертных хлестаковых,
где громоздится памятников дичь, —
ну что в тебе, замызганном, такого,
чтоб не стремиться никуда опричь?
Всё лето без воды. Но рядом Волга.
Зимой без света. Но была б свеча.
Нелепого непрошенного долга
слепа тяга в сердце горяча.
Подруга пишет: «Нет прекрасней края.
Давайте к нам! Сжигайте корабли!»
Но не влечёт меня обитель рая
уютно ностальгировать вдали.
Там всё стерильно: ни врага, ни друга.
Там море мёртво и душа мертва.
А здесь дворы с родимою разрухой
и круговой порукою родства.
И пусть ни злато, ни ума палата
не озарит помоечного дна,
но здесь душа с рождения крылата
и босоногой радостью полна.
Я часть твоих окраин и колдобин,
твоих оркестров уличных струна.
Ты мною утрамбован и удобрен.
Я в воздухе твоём растворена.
Стыжусь тебя порой, как сын стыдится
алкоголичку-мать, бомжа-отца.
Но не стираю горькие страницы,
они во мне пребудут до конца.
И заморозки здесь, и отморозки,
за выживанье вечные бои,
но светятся застенчиво берёзки
и за руки цепляются мои.
***
Я Родину свою не покидала.
Она же, только пальцем поманя,
как ротозея – рыночный кидала,
покинула и кинула меня.
Ну кто я, право? Птичка-невеличка,
чтобы меня заметить из трущоб.
Ношу пальто с нашивкой «Большевичка»,
что в прошлом веке куплено ещё.
Но связаны невидимою нитью,
колодной цепью общею в судьбе.
Пусть не могу эпоху изменить я,
но я могу не изменить себе.
Угрюм-река. Угрюмые манеры.
Как земляные черви – земляки.
Но что мне ваше Рио-де-Жанейро!
В Гадюкино хочу и Васюки.
А Родина, как из неё ни драпай,
вернёт назад в родимые грязя,
став мишкою с оторванною лапой,
которого нам выбросить нельзя.
***
Выжить не чаяла вроде, но
всё ж дожила до весны я.
Вот моя малая родина -
скверы и тропки лесные.
Радость моя изначальная,
в сердце впечатано фото.
Чур меня речь величальная,
пафос квасных патриотов.
Выпита, предана, продана,
но аплодирует клака...
Вот моя тихая родина -
комната, ты и собака.
Столько пришло и отчалило,
но уцелело лишь это.
Не расплескать бы нечаянно
каплю бесценного света.
Звёзд разметало смородину,
взгляд поднебесный бездонен.
Вот моя милая родина -
губы твои и ладони.
***
Заколоченные ставни,
одинокая изба...
Мир мой старый и недавний,
что на сытные хлеба,
на весёлый мегаполис
был обменен и забыт,
и твоя трава по пояс,
и бесхитростный твой быт.
Луч потухшего заката,
мелколесье, серый день…
Как же я была богата!
Вот оно — бери, владей.
Это всё моя Россия,
что болит у нас внутри,
первобытная стихия,
пустыри, монастыри...
Вечер опустил кулисы,
огоньки дрожат во мгле...
Вот пейзаж, что сердцу близок.
Я не очень на земле.
***
Отныне ты отдана дракону
и будешь век ты ему верна...
Кому-то — кущи, котлы — другому,
а самым несчастным — моя страна.
Да, месть — это холодное блюдо,
но трудно его остудить в аду...
А 30 серебренников — валюта,
которая и сегодня в ходу.
Но пусть мы погрязли в грязи, в обмане,
пусть вечно хмелеть на чужом пиру...
О сердце, не обращай вниманья!
Продолжай любить и когда умру.
***
Сколько льётся во славу речей,
бодрых гимнов вокруг пьедестала!
Сколько бубнов, фанфар, трубачей...
Только музыки больше не стало.
Кто заказывал нам её здесь -
не заканчивал консерваторий.
Льётся лести гремучая смесь,
какофония их ораторий.
Нас ведёт за собой крысолов...
Но плясать нам под дудки те — дудки!
Пусть потоки молитвенных слов
из суфлёрской диктуются будки.
Подпевалам наградою — кляп.
Верный пёс получает намордник.
Ничего не жалеется для
верноподданной певческой дворни.
Искажай, передёргивай, ври,
только сердце не даст барабанить.
У него ведь свой собственный ритм,
не сфальшивить его, не убавить.
***
Улицы длиною в жизнь,
старые дома...
Мой заветный фетишизм,
сердца закрома.
Вереница прошлых дней
убегает вдаль.
Призрак юности моей,
мне к тебе туда ль?
Где, укрытый тишиной,
мой надёжный тыл...
Город маленький, родной,
как ты зелен был.
Знала, что меня ты ждёшь
и глядишь вослед.
А теперь не узнаёшь -
слишком много лет.
Зелен, зелен виноград,
высоко плоды…
Город мне уже не рад,
замело следы.
Только в памяти резки,
сколько ни глуши -
улица моей тоски,
дом моей души...
***
Смотрит город глазами окон
так тоскливо в глухой ночи,
словно как и я одинок он,
и дома эти все – ничьи…
И пустынные переулки,
и накрывший их небосвод,
как души моей закоулки,
где никто уже не живёт.
Подворотни, дворы и арки,
где таится укромный кров,
обещающие подарки
из нездешних других миров...
Как окну я была бы рада,
за которым горит свеча...
И брожу как по кругу ада,
никакая, не та, ничья.
***
Дремлющий город воскресный…
Манят, всему вопреки,
шорох аллеи древесный,
солнечных пятен круги.
Вспугнутая синица…
Пиво, пролитое в пыль…
То ли мне всё это снится,
то ли унылая быль.
Редкий спешащий прохожий…
Общее место лица…
Всё это очень похоже
на ожиданье конца.
Тут и прожить, умереть тут,
в небо уставив глаза,
так никого и не встретив,
и ничего не сказав.
***
Нет следа тех домов, как когда-то молочных зубов.
Новых зданий оскал засверкал удалённого вместо.
Отчего же тогда сумасшедшая эта любовь
к пыльным улицам старым, к забытому господом месту?
Это всё из числа неизбытых прекрасных основ...
Там идёт мне навстречу отец, улыбается мама...
И встаёт Атлантида лазурных узорчатых снов
в тех местах, где могла бы быть тухлая ваша реклама.
Птица феникс, вовек не сгорая, как рана горит,
возвращая нам то, что нельзя заменить и подделать.
И безвременью этому, что так победно царит,
с моей памятью бедной живой ничего не поделать.
***
Мать Россия, о Родина злая,
кто же так подшутил над тобой?!
А. Белый
О родина, голодная, холодная,
тебя как матерей — не выбирать,
любимая, больная, подколодная,
пригрелась на груди — не отодрать.
Краса твоя отныне в угасании.
С неё воды, как водится, не пить.
Любить тебя — большое наказание,
но преступленье — если не любить.
Распутица, позёмка, непогодица,
но снег прикроет чистотою грех.
А шутники никак не переводятся,
и чем смешнее — тем зловещей смех.
Вновь видим короля мы голозадого.
Любовь — она, как говорится, зла.
Картавого любила и усатого,
и ползала, и на себе везла.
О родина, ведь жизнь с тобою пройдена,
что вынесла — не пожелать врагу...
Хотела б рифмовать я со «смородина»,
но просится «уродина» в строку.
Везу свой воз с тупым терпеньем мерина.
Другого мне удела не дано.
Люблю ль тебя? Не знаю. Не уверена…
Но ты на дно — и я с тобой на дно.
***
Это какая-то спец-аберрация
зрения, слуха, души...
Кто им проделал ту спец-операцию,
мозг попугая вложив?
В детстве я в сказке читала подобное –
страшной, аж бил колотун, –
как там героев в чудовища злобные
заколдовал злой колдун.
Не узнаю я их в новом обличии,
уже и уже их круг...
Вот уже нету как будто в наличии
прежних друзей и подруг.
Нас разделяют слова фарисейские,
то, что души супротив.
Кто ж расколдует те чары злодейские,
чудищ в людей превратив?
Если в болоте мозги уже по уши –
в них просыпается зверь...
Ты одурела, Россия, давно уже,
и озверела теперь.
***
Это фарс иль пародия –
отвергая враньё, –
защищаться от родины,
защищать от неё.
И юнца шаловливого,
и кому шестьдесят –
Русь как чушка гугнивая
ест своих поросят.
Божьи силы, укройте нас,
и отцов, и детей,
защитите от родины,
от её челюстей.
Только этой молитвою
мы сегодня живём.
Не дадим вашей битвою
себя слопать живьём.
***
Моё детство, как дорога мне
память улиц твоих, дворов...
Не осталось камня на камне
от счастливых твоих даров.
Пред глазами мельканье кадров –
всех, что канули в чёрный ров, –
и снесённых кинотеатров,
и разрушенных в нас миров...
Но сквозь дымку от пепелища
вижу то, что ушло давно.
Город старенький, сирый, нищий,
я люблю тебя всё равно.
Проклинаю смерть и разруху…
Но не будем сейчас про то.
Поцелую дереву руку,
пока нас не видит никто.
***
Неужели Бог простит и это?
Снова не разверзнется земля?
Часть шестая тьмы ты, а не света,
родина несчастная моя.
А друзья зовут в чужие страны,
где недостижим её призор.
Может, там я залечила б раны,
но куда же деть родства позор.
Сколько по другим путям ни странствуй,
сколько ни заигрывай с судьбой,
но увы, как черепаха панцирь,
я ношу страну свою с собой.
Неотъемлем, словно горб калеки,
надо мной её дамоклов меч.
Не сбежать, объятья эти клейки.
Можно лишь убить или упечь.
Русская, я не могу иначе...
«Как и жить и плакать без тебя?..»
Но с тобою жить нельзя, не плача.
Жить нельзя, себя не погребя.
***
Между двух смертей выбирая,
меж двух зол – какому служить,
привыкаем ходить по краю,
отвыкаем дышать и жить.
И внимаем словам бессильно:
«операция», «бой», «спецназ»...
Может, есть другая Россия,
где-то скрывшаяся от нас?
В небесах ли обетованных
на летающих поездах,
затерявшись в холмах саванны
иль в эдемских густых садах?
Может, где-то в лесных туннелях,
тайно выкопанных хитро,
иль в секретах полишинеля
параллельных миров метро?
Где-то спряталась Атлантидой
под сомкнувшейся гладью вод,
и, заросшая мхом и тиной,
заплутавший народ зовёт…
Ведь не может же быть Россией
то, что видеть не в силах глаз,
то, во что она превратилась
и во что превратила нас.
***
– Вам уехать немедленно надо,
Вам всё быстро оформит «Сохнут».
Выбирайтесь из этого ада,
здесь сгноят, уничтожат, сомнут…
Вас в покое они не оставят.
Здесь террор, нищета и жульё.
Там Вам выплатят и предоставят
и пособия все, и жильё.
Здесь мозги превращают в мякину.
Наступает повсюду фашизм.
Вам страну эту надо покинуть.
Я хочу уберечь Вашу жизнь.
Этой речи разумной внимая,
и уверясь, что выхода нет,
призадумалась тут и сама я,
не купить ли счастливый билет
вместо волчьего… Бросить обиды,
приказать себе: в будущем будь!
И сорваться с привычной орбиты,
обмануть предначертанный путь.
Словно вспыхнула в пику отчизне,
потонувшей во мгле и во зле,
вся тоска по непрожитой жизни,
по нехоженной чудной земле…
Мир с другого увидится бока...
Неужели ещё не предел?
Если всё это происки Бога –
что сказать мне он этим хотел?
Что под солнцем нашлось ещё место,
каждый сам своей сказки кузнец.
«Продолжение следует» вместо
перечёркнутого «конец».
Как хотелось из грязи и прозы
устремиться к высокой звезде!
Но меня волновали вопросы,
что задать не могла я нигде...
Как привыкнуть к домам незнакомым?
Будет место ли там для мечты?
Есть ли дерево там над балконом
с дотянувшейся веткой почти?
На кого я оставлю могилы –
у меня их без малого пять?
Если жизнь моя с ними погибла,
как её поворачивать вспять?
А что если ты там меня встретишь,
может, даже в обличье ином?..
Понимая, что это всё бред лишь,
тайный знак твой ищу за окном.
Будут так же ли там меня нежить
мои сны на подушке твоей?
И какая там жуть или нежить
будет вслед мне смотреть из ветвей?
Вдруг проснусь в новом месте другою,
словно речка, покрытая льдом,
словно лес под внезапной пургою
или ветром распахнутый дом?
Год оскаленный, глаз этот тигрий,
он идёт, нашу жизнь зажуя…
Я боюсь этих бешеных вихрей.
Я не беженка, неженка я.
Просто надо куда-нибудь деться…
Это прятки, отсрочка конца?
Или, может, трусливое бегство
от судьбы, от себя, от лица?
Может, мир этот, сытый, холёный,
на поверку лишь мыльный пузырь?
И свой тёплый уют захламлённый
я сменю на холодный пустырь?
Этот мир мой, ручной и печальный,
где богатства – на ломаный грош,
тот, что мил мне по умолчанью,
тот, что просто по милу хорош,
ради рая который стираю...
Он ли мой безошибочный путь?
Что найду я там, что потеряю,
если сердцу прикажут: забудь?
Не ответят на эти вопросы
никакой мне талмуд и «Сохнут».
Поглядят только странно – и просто
документы мои отпихнут.
Я застряну между берегами,
умоляя: спасите меня!
Разводить будут люди руками,
моего языка не поняв.
А вокруг недоступной загадки
вьются бабочки мыслей моих,
обжигаясь, на яркое падки,
озаряя пространство на миг.
Там мои дорогие химеры,
умирающие миры...
Я всегда их любила без меры,
принимая за неба дары.
Только что мне поделать с душою,
с неподкупною сутью её,
когда лишь восхищает чужое,
но любить можно только своё?
И какие ни манят нас виды,
как ни сладок чужой каравай,
но звезда не меняет орбиты
и не сходит с маршрута трамвай.
Не забудешь ты старого друга,
сладость слова: «любовь» и «семья».
И как ты ни скитайся по кругу –
всё вернётся на круги своя.
***
Хрупкие изнеженные строчки
на поверку твёрже, чем гранит.
Всё, что эфемерно – очень прочно.
Это то, что душу нам хранит.
А отчизну я люблю не слепо,
и порой стихи о ней странны,
будто это я снимаю слепок
с мёртвого лица моей страны.
Но когда-то лёд весною треснет
и, всплывая в облаке из грёз,
может быть, она ещё воскреснет
под живой водою наших слёз.
И тогда увижу не из сна я
то, что не удастся сокрушить...
Ведь в России – все мы это знаем –
надо очень-очень долго жить.
***
«Я и там не нужна, я и тут невозможна», –
говорила Марина, уехав в Париж.
Да, прижиться поэту хоть где-нибудь сложно,
если крылья даны – то над миром паришь.
Что чужбина, обочина или задворки –
всюду клин, безъязычье иль воткнутый кляп.
Не была бы своей ни в Москве, ни в Нью-Йорке
та, за кем был и Бога, и чёрта пригляд.
Я не верю в над вечным драконом победу,
понимаю сказавших России: адьё.
Только я из неё никуда не уеду.
Что-то держит меня тут, до боли моё.
Лишь моё, обжитое душою пространство,
что не тронуть руками, не выпить, не съесть.
И не может не ранить чужое злорадство,
когда щепок над рубленным лесом не счесть.
Мне не нужно фурора любою ценою.
К пене зла на губах тот приводит искус.
Руки прочь от любви, от любимого мною!
Пусть все пушки заткнутся при голосе муз.
***
Когда арестовали Мандельштама,
он возмущался, не приемля плен,
что мать не для того его рождала,
что он не создан для тюремных стен.
И к белым попадал он или красным –
в агенты зачисляли те и те.
И тем и тем казался он опасным,
хотя служил лишь музе и мечте.
Людей пугает всё, что непохоже
на них самих, что выше сапога.
Он был убит, а кажется, что ожил,
и Надя с ним глядит на облака.
История вращается по кругу,
на круги возвращается своя.
И снова брат на брата, друг на друга,
и тот же во главе Руси всея.
– А что, у вас невинных выпускают? –
спросил у конвоира Мандельштам.
Теперь туда лишь их и запускают,
других почти не держат больше там.
Как жили мы, страны своей не чуя,
так и теперь живём с зажатым ртом.
Лишь как свечой стихами подсвечу я –
куда мы все отправимся гуртом.
***
Далеко пойду – мне говорили,
только я ушла недалеко.
На своей оси я как на гриле,
или на булавке мотыльком.
Я навек пришпилена к бумаге,
к сердцу и к любимому лицу.
Тут не меньше надобно отваги,
чем бойцу, гонцу и беглецу.
Может поговорки и не врут нам,
но другие ближе мне пути.
Далеко уйти не так уж трудно.
От себя труднее не уйти.
Пусть своим не ставят обелиска,
но зато со мной отец и мать,
но зато к своим любимым близко,
чтобы близко к сердцу принимать.
***
Это входит в тебя иглою
и вливается в кровь экстаз.
Это будущее, былое,
наши святцы, иконостас.
Это тени нам дорогие,
всё, что мучит, звучит, парит…
Как живут на земле другие,
кто не ведает, не творит?
Чем рассеивают темноты,
выпрямляют дней сколиоз
без высокой как небо ноты,
без того, что нельзя без слёз?
Но потеряны те моменты,
что впитала когда-то мать.
Но отсутствуют инструменты,
чтобы Это воспринимать.
Не до Бога им, не до Блока,
кто-то в оргиях, кто в торгах.
Как убого и неглубоко,
незатейливо в их мирках.
Они смотрят на нас спесиво,
разносол поднося ко ртам.
А я думаю: нет, спасибо…
О, спасибо, что я не там.
Моя жизнь, как в былинка в поле,
непонятная их меню,
что качаю как зуб от боли,
но другою не заменю.
Потому что нельзя без Блока,
и без облака, и без звёзд,
потому что когда мне плохо –
улыбается мир из слёз.
***
Старый дом, что помнит
и хранит мой след,
тесноту тех комнат,
выцветший паркет.
Солнечные окна,
занавесок тюль,
в кухне не умолкло
звяканье кастрюль.
На стекле надежду,
сердце, отдыши.
Где ты, дом нездешный,
улица души?
Ничего не поздно.
В небе веково
выткан адрес звёздный
дома моего.
***
Имя звучит Навальный
молотом наковальни.
Это не просто имя –
символ, икона, званье.
Люди спешат с цветами,
как бы их ни топтали,
светит его улыбка
нам из февральской дали.
И глаза цвета сини,
чтобы в себе носили,
как воплощенье силы
и надежды России.
Есть в Отчизне пророки.
Будут – наступят сроки –
имя его святое
повторять на уроке.
***
Все разбежались кто куда
из юности моей
в другие страны, города,
за тридевять морей.
Мой город тоже постарел
и потерял лицо.
Когда-то он в подъездах грел
и попивал винцо.
Когда-то радовал, смешил,
был вровень и под стать.
Теперь средь вывесок, машин
души не увидать.
Что раньше грезилось, маня,
теперь уже не то.
Как будто обокрал меня
неведомый Никто.
Но вдруг мелькнёт надежды луч,
в ладони упадёт,
и тот, кто мрачен и колюч,
улыбкой расцветёт.
Вот так и город мой-не мой
проглянет сквозь слои
и позовёт меня домой,
где живы все свои.
***
Слёзы землю всю оросили,
потом выступили из пор.
Ледяные глаза России
так прицельно глядят в упор.
Ты сегодня здоров и целен,
Баха слушаешь, ешь омлет,
а уже на тебя нацелен
из-за облака пистолет.
Ты-то думал, что будет счастье.
Ты-то думал, что здесь концерт.
Меломан? Победитель? Частник?
Просто смертник и просто смерд.
Жизнь отныне такая малость.
Человек человеку зверь.
Смерть наверное обозналась
и не в ту заглянула дверь.
Муз давно победили пушки.
Выше некуда нотой брать.
Люди — мошки, они на мушке.
Не мешайте им умирать.
***
Упал в ладони ласковый листок.
Листва шептала, слов не подбирая.
В меня вливался речи той поток
на языке младенческого рая.
Любовь моя, ты воздуха глоток
душе, что не боится оголиться.
И слиты в неразборчивый поток
родные уплывающие лица.
Я всех вас неразборчиво люблю
как родину отечества и детства.
Я никогда любви не утолю.
Мне никуда от вас уже не деться.
И будет лес шептать о чём-то мне,
и будет речь как речка течь и длиться,
неся в своей прозрачной глубине
навеки несмываемые лица.