Умер друг у меня — вот какая беда…
Светлой памяти Игоря Николаевича Гаврилова
В прошлогоднем ноябре мы простились с Игорем Николаевичем Гавриловым — замечательным педагогом, ученым, литератором. Вклад этого человека в культуру и просвещение родной области, многогранный его талант, как и незаурядные гражданские качества, еще предстоит по достоинству оценить. Публикуем сегодня заметки об Игоре Николаевиче его давнего друга и нашего земляка Виктора Кожемяко, работавшего в конце 50-х — начале 60-х годов в газете «Рязанский комсомолец» и некоторое время возглавлявшего ее, а ныне известного в стране журналиста, обозревателя «Правды» и постоянного автора «Советской России».
Весть о смерти его, ударившей телефонным голосом в самое сердце, была как выстрел из-за угла. Неожиданно и наповал.
Происшедшее тремя неделями ранее тоже, конечно, было абсолютной неожиданностью. Когда его жена Нина позвонила и сказала, что Игорь в больнице с переломом шейки бедра, все внутри меня сжалось, потому что я понимал, какими последствиями это грозит. В таком возрасте ведь редко срастается, а перспектива неподвижности для него… При взрывном, нетерпеливом его характере этого я даже представить себе не мог!
Но все-таки одно дело — шейка бедра, и совершенно другое — нет его. Совсем нет! Как же это? Если только неделю назад, в день его рождения, позвонив к нему на квартиру, чтобы через Нину передать привет и поздравления в больницу, с радостью узнал, что он, оправившись после операции уже дома. И услышал его голос, послабевший, но бодрый.
Пожелал ему оставаться таким же мужественным, каким в моем представлении он был всегда. Напомнил то, что не раз повторялось в нашей переписке, — из письма Пушкина Вяземскому: «Были бы мы живы, а веселы мы будем».
Были бы мы живы…
* * *
Эти самые первые мои заметки о нем я пишу для «Рязанской глубинки», которую он всегда очень внимательно читал, стараясь в последнее время и мне присылать почти каждый номер. Пишу по просьбе Оксаны Гоенко, за что ей благодарен, и в надежде, что рассказ о нем позднее можно будет более объемно продолжить в посвященной ему книге. Ее, большую, интересную и очень нужную, обязательно надо издать, о чем говорил я в день похорон и о чем думаю с тех пор постоянно.
Такая книга необходима не только как дань его памяти, которую, наверное, хотели бы по-своему принести тысячи его учеников и сотни товарищей, но особенно— как своего рода поучение и воспитание для нынешних и будущих педагогов, литераторов, библиотекарей, филологов, краеведов, студентов… Для будущих рязанцев, я бы сказал, хотя, разумеется, не только для них. Однако в нем необыкновенно сильно то рязанское начало, что дано было самим рождением на земле Старой Рязани и продолжено потом всей жизнью, всею работой, основными интересами, увлечениями и множеством человеческих связей.
Особый это разряд людей, для которых Рязань — вся жизнь и даже более того. Не в том смысле, что, кроме Рязани, для них ничего в жизни не существует, а в том, что без Рязани не мыслят жизнь и духом, историей, делами рязанскими насквозь пропитаны. Перефразируя Пушкина, могут сказать: «Рязань… как много в этом звуке…»
Игорь Николаевич Гаврилов — среди первых в этом ряду. И все сделанное им (а сделано ох как немало!) так или иначе связано с родной рязанской землей и ей посвящено.
Собственно, таким я его воспринимал уже тогда, когда мы только-только познакомились. Далекий 1956-й. Я после факультета журналистики МГУ приезжаю работать в недавний «Сталинец», а теперь «Рязанский комсомолец». Как и положено, в газету заходят разные люди. И вот два приятеля, два молодых вузовских преподавателя, один из сельхозинститута, другой — из педагогического, одного зовут Анатолий Самошин, другого — Игорь Гаврилов.
Нет, Игорем я его в то время не называл. Как объяснить? Вот Анатолий Иванович Самошин, веселый и распахнутый, сразу же стал для меня просто Толей, несмотря на такую же, почти десятилетнюю разницу в возрасте. А он и тогда, и даже много времени после оставался Игорем Николаевичем, причем только на «вы». Переход на «ты» и на Игоря, помню, давался мне и через годы с трудом. Что0то не мог в себе преодолеть, а он обижался.
Главная же причина того, что виделся мне Игорь Николаевич Гаврилов несколько снизу вверх, как я теперь понимаю, состояла вовсе не во внешней его «солидности», а в безусловном авторитете знаний, который становился очевидным каждому с первых часов общения с ним. Этим он «подчинял» и старших, и младших. Вот почему, когда в редакции возникла идея создать при «Рязанском комсомольце» литературный кружок, не было ни малейших сомнений кому его возглавить.
Может быть, или даже скорее всего сама идея принадлежала тоже ему, точно не помню. Во всяком случае тут сошлось: интерес редакции молодежной газеты и его, Гаврилова, желание работать с начинающими литераторами, особенно с поэтами, которых вокруг «молодежки» было полным-полно. Да он и без кружка со многими из них работал а некоторых в редакцию и приводил, рекомендовал газете. Стихи у нас печатались часто, чуть ли не в каждом номере. Более того, к этому достаточно регулярно выходила «Литературная страница», которую создал Женя Осипов — состоявший в редакционном штате замечательный поэт, баснописец, драматург. Когда же он из газеты ушел, образовался существенный пробел, и его с помощью литкружка мы намеревались восполнить.
Как это оправдало себя! Очень скоро уже невероятным казалось, что обходились без такого кружка. Он стал сильным магнетическим центром притяжения талантов, хорошей школой для них и одновременно — авторитетнейшей инстанцией, которая отбирала и рекомендовала газете, какие из литературных произведений молодых авторов стоило бы напечатать. Конечно, решающе слово при этом за руководителем кружка, но, помню, он поставил дело так, что все, кто в кружке состоял, в той или иной мере принимали участие в таком отборе. А уж атмосфера занятий, обсуждений, всего этого творческого общения была просто удивительной!
Давайте представим. Сгущается вечер. Сотрудники редакции постепенно расходятся, а на смену им идут и идут, заполняя коридор и кабинеты шумным гулом, ребята и девчата со всей Рязани и даже из близлежащих районов. Если поглядеть по роду их занятий, кого тут только не было. Рабочие, колхозники, студенты, молодые инженеры и офицеры, врачи и учителя… Всех объединял руководитель, как талантливый дирижер в большом оркестре.
Вот он стоит у входа, высокий, красивый, похожий на Маяковского, о чем, конечно же, ему не раз говорили. Встречает подопечных. Спрашивает, почему кто-то не пришел: обиделся на критику во время предыдущего занятия или нечто более серьезное! Судьбы ведь разные. Скажем, Володя Филатов принес свои стихи в газету, только что выйдя из тюрьмы. Подготовить стихи к печати — это не все, надо же и помочь такому человеку «по жизни». Устраивали его рабочим сцены в Театр юного зрителя, беспокоились: не сорвется ли. И радовались, когда поняли: доверие оправдал. А стихи Володины, появлявшиеся в газете, становились все крепче, и роль литкружка в этом была очевидна.
Всякий раз, когда мне удавалось посидеть на занятиях, я восхищался, до чего же здорово, поистине талантливо умел руководитель направить коллективный разговор, а главное — создать вот ту неповторимую творческую атмосферу, которая увлекала всех участников целиком и полностью. Недаром каждое из собраний кружка затягивалось едва не за полночь. Расходиться никто не хотел, и под конец обычными были просьбы к нему, к Игорю: нельзя ли в следующий раз собраться не через две недели, как планом предусмотрено, а пораньше?..
* * *
Говоря о заслугах Игоря Николаевича Гаврилова перед Рязанью и всем краем рязанским — заслугах, безусловно, выдающихся, в первую очередь называют его многолетнюю преподавательскую деятельность в пединституте и институте культуры. По ряду параметров она действительно эталонная, что подтвердят, я думаю, все его ученики, в которых, как написал мне однажды сам Игорь, он растворился.
Но есть и еще ряд направлений, где очень достойно проявился его талант. Краеведение и литературоведение. Литературная критика. Журналистика. Фотография. Издательское дело: он ведь был у истоков Рязанского областного книжного издательства, когда воссоздавалось оно в 50-е годы. Вот и литкружок, о котором я здесь вспомнил, масштабами и содержанием работы значительно перерос свое название, став настоящим литературным университетом и оставив глубокий след в литературной жизни Рязани. Более того, определив эту жизнь на годы вперед, ибо воспитанники Игоря Гаврилова, входя один за другим в литературу родной области, собственно, во многом и определили ее лицо в последующие 60-е, 70-е, 80-е. Так что почитав о нем в «Рязанской глубинке»: «Легендарный учитель поэтов», я обрадовался насколько точно сказано.
Впрочем, даже более чем учитель, потому что, например, отношения с двумя Евгениями — Осиповым и Маркиным, с Эрнстом и Валентином Сафоновыми, да и другими талантливейшими рязанцами, вышедшими на всесоюзную литературную трибуну, оставались у него дружескими, а в то же время каждый из них ждал от него компетентного отзыва и совета, по-особому дорожа его профессиональным мнением. Знали: здесь вкус — безупречный, принципы — незыблемые.
А бывали ситуации, не раз бывали, когда становился он для своих учеников и товарищей, прямо-таки отцом родным. Уверен, бывшие студенты, учившиеся у него в двух рязанских вузах, вспомнят такое из разных лет. Я же ярко помню, к примеру, как находившегося в тяжелейшем душевном состоянии Женю Осипова осенью 1963-его он устраивал в больницу. В те дни я прощался, готовясь к отъезду собкором «Правды» во Владивосток, но Игорь, позвонивший с большой тревогой за Женю, и меня включил в эти нервные хлопоты. Несколько дней мы провели у Жени дома, буквально не отходя от него, ибо положение в самом деле было тяжкое, и более-менее успокоился Игорь лишь тогда, когда проводил нас, отъезжавших в машине , с направлением на лечение…
***
Той осенью и мы простились. Кончилась моя семилетняя работа в Рязани, а вместе с тем наша жизнь бок о бок в одном городе. Но — не кончилась дружба!
Есть всегда какой-то секрет в том, почему с одним человеком дружба складывается, а с другим — нет. Казалось бы, не только с ним была у меня душевная близость в те рязанские годы, но вот осталась, как выяснилось потом, больше всего именно с ним.
Почему же? В чем тут дело? Ведь характеры у нас не очень-то и сходны, в чем-то даже противоположны. Однако, думая сейчас об этом, вспоминая многое и разное за те почти сорок лет, что знали мы друг друга, я прихожу к выводу: в жизни, литературе, искусстве, журналистике, политике и т.д. нам, как правило, нравилось одно и то же, а не нравилось — тоже, как правило, совпадавшее. Отсюда, наверное, и проистекало полное взаимопонимание между нами, которое, признаем, бывает среди людей все-таки достаточно редко и которым дорожить потом следует особенно.
Отношения наши после моего отъезда в основном перелились в письма. Потом каждая встреча с ним была великой радостью, в Рязани ли, в Москве ли. Но тогда, во Владивостоке и в путешествиях моих по Приморью, Сахалину, Камчатке, я особенно остро вспоминал Рязань и часто — его квартиру в проезде Щедрина, куда он первый раз пригласил меня, когда как редактор издательства завершал работу над моей первой книжкой «Иван Чуфистов» — о достойном сопернике на борцовском ковре знаменитого Ивана Поддубного, «черноземном богатыре» и шацком моем земляке, с которым удивительно свела жизнь. В тот вечер Игорь наговорил мне много доброго, авансом, что называется, но теплота, искренность и доброжелательная радость его остались во мне, а в квартире у него я стал с тех пор нередким гостем.
Все это вспоминалось мною на другом конце земли весьма ностальгически, так что, попав впервые на Командорские острова и охваченный неистовым восторгом, я туда, по адресу той рязанской квартиры, вдруг послал с острова Беринга захлебывающееся от смеси чувств письмо.
Он же писал всегда обстоятельно и очень интересно. У него, ко всем его талантам, был еще и этот — эпистолярный дар, нечастый вообще, а в наши сверхторопливые времена, по-моему, совсем редкостный.
Собрать бы да издать его письма! В них — время. В деталях, подробностях, оперативной реакции на события, в очень сочных описаниях и метких оценках, с великолепным юмором и блестящими характеристиками людей. Посвященная ему книга, о необходимости которой я буду твердить до тех пор, пока она не выйдет, должна включить хоть несколько его писем — как штрихов к портрету замечательного человека в непростую, сложную эпоху.
А еще в эту книгу непременно должны войти его стихи. Удивительно, право, что за столько лет нашей дружбы не было случая (ни одного!), чтобы он почитал мне что-нибудь из стихов своих. Впрочем, ничего удивительного: это — показатель той высочайшей взыскательности, которая отличала его отношение к поэзии. Взыскательность к другим авторам распространялась и на себя. Нет, я понял, к себе он был неизмеримо строже!
Разумеется, я догадывался или даже знал, что он писал стихи в юности, но вот стихов этих не знал совсем. И только в поздравительное письмо к Новому, 2003 году он вложил стихотворение о Сталинграде, родившееся у него когда-то как горячий отклик на великую битву. Вложил просто потому, что оно ему попалось при переборке архива, ну и как свидетельство времени. А я возьми да и напечатай это стихотворение в «Правде» — к 60-летию Победы под Сталинградом.
«Естественно, не ожидал такого странного поворота, ведь не предполагал я, что удостоится этот новогодний подарок тебе такой чести, — написал он в ответ. — Но, как я понимаю, пришлось это давнее стихотворение тебе по душе, и я доволен».
Еще в письмах последнего времени упоминаний о собственных его стихах было , по-моему, три. Однажды написал так:
«Был у меня в январе относительный перерыв в учебной работе, к сожалению, оказался он заполненным совершенно бездарным делом: всякого рода отчетностью и планировкой…Но немного покопался я в своем архиве, в юношеских своих поэтических шалостях. И вот тебе уже явно не имеющее никакого общественного значения стихотвореньице 1947 года, порожденное, как видно, неким творческим кризисом. Шуточка эта называется «Пароход сел на мель».
А дальше следовали строки, которые очень меня тронули. Не меньше тронуло и приведенное им в другой раз стихотворение о прощании с юностью. Поздравляй же меня с 5 мая, днем рождения «Правды», Вспомнил два четверостишия, тоже написанные им в студенческие годы — «сразу после войны», как он заметил:
Еще судьба не решена.
Мир полыхает на ветру.
И только снится тишина
Тебе к чему-то поутру.
Не верь. Проснись. Грохочет век.
Со связкой яростных гранат
Встает на танки Человек.
Твой современник. Сверстник. Брат.
«К чему бы это вспомнилось? — прокомментировал он. — Да к тому, что еще судьба века не решена. И, конечно, тебе вылезать из этой всеобщей свалки под теплое солнышко, на речном бережке сушить портянки… не по тебе это. Только все же — одна просьба: помнить, что уже не тридцать тебе годочков, а подбирается эвон куда!»
Написал он это в контексте размышлений, что «можно было бы, наверное, сбавлять обороты, переходить на мемуарную тропу, куда ты и меня зовешь, но… но… но…»
Это ощущение — можно бы, да нельзя! — осталось у него до конца. Недаром же и в самом последнем письме вспомнил он из стихов такие вот межировские строчки:
Есть у человека
долг и право.
Долг и право.
Долг и право.
Долг…
И опять в том же контексте: можно бы вроде, по возрасту, уж и отдохнуть, но — нельзя! Долг не позволяет.
Он свой долг выполнял до последнего.
***
Приехав перед похоронами в его осиротевший и заплаканный дом, стоя в такой знакомой до боли комнате, где мы столько с ним за многие годы переговорили и где по-прежнему ждало его рабочее кресло за письменным столом, я почти бессознательно, механически взял с полки первую попавшуюся книжку и открыл наугад. Оказалось — Константин Симонов, которого он любил, «Стихи 1954 года». А открылось (поразительно!) вот на чем:
Умер друг у меня — вот какая беда…
Как мне быть — не могу
и ума приложить.
Я не думал, не верил,
не ждал никогда,
Что без этого друга
придется мне жить.
Честное слово, я с огромным трудом верю и сейчас. Так это невыносимо!..
Виктор Кожемяко
P.S. Перебирая в домашнем его архиве юношеские стихи (среди которых превосходный перевод «Слова о полку Игореве») и с волнением читая их одно за другим, я вздрогнул, прочитав датированное 4 февраля 1947 года. Сколько же было ему тогда? Недавно исполнилось двадцать…